Внеземные
В новом веке, у нас, как у всех людей,
Будет своя планета.
Радиус – менее километра,
Но как хорошо на ней!
Там отсутствует пресный водоём,
И в воздухе – примесь ртути.
Зато если прыгать по ней вдвоём
Взлетаешь, как на батуте.
Мы кур привезём, и коров брюхатых,
И почву в огромных склянках;
И оборудуем маленький кратер
Под дом-землянку,
Мы будем зверье разводить как Ной,
И звездную пыль смывать,
И любоваться на серп земной,
В скафандрах ложась в кровать.
А, состарившись, в день один
Умрём красиво и просто:
Подпрыгнем вместе – и улетим
В открытый космос...
... Комп закроем, посмертно вздохнем в тоске.
Уступим приставку детям.
И вновь – ты в Нью-Йорке, а я в Москве –
Заживём на чужой планете.
Знаешь, как я хочу жить?
Знаешь, как я хочу жить?
По утрам к восьми вылетать в окно
в свой офис из облаков.
Я – почётный менеджер муз,
счетовод ворон.
По ночам строчу об этом отчёт в тетрадь.
Но внутренний голос мне шепчет: «Мать!
Таких профессий нет в кодексе трудовом.
Пора уже кем-то стать».
Только я ненавижу, когда меня называют «мать»,
и голос ничей, тем более, свой мне не указ.
Лучше буду просто письмом без тем.
Девочкой без имени и лица.
Успешным никем.
Нет, что ты, я не о призраках совсем.
Не о невидимках. Все гораздо обыденней –
в нашем мире, чтоб быть никем,
не обязательно быть невидимым.
Можно просто с утра подойти к Бог знает кому,
ни о чём посмеяться, ни зачем улыбнуться,
и подарить ему…
Ничего?
Ну, зачем ничего – настурций!
Или сирени. Или вот этот стишок шифрованный.
Главное – ни по какому поводу.
Или вот: плачет ребенок. Нет, не сирота.
Не-сироты тоже, бывает, ревут, между прочим.
Так вот, он ревёт – аж складывается пополам.
А тут дзинь-дзинь!
Малыш оборачивается, а там
на скамейке – кто-то плюшевый с колокольчиком.
И сразу не так грустно. И сразу почти легко.
А кто его тут оставил?
Да… Так. Никто.
Или вот: старый-старый старик, с которым всем-всем скучно.
Ему так одиноко, что трудно дышать.
Но с прошлой недели кто-то играет с ним во внучки.
Застилает кровать.
Если болен – приедет и среди ночи.
Над шутками его хохочет.
Короче –
прибавляет сил.
А как зовут-то её?
Забыл.
С памятью у старика не очень.
Или вот, представь, лет этак через десять,
все также молод, улыбчив, весел,
ты вдруг меня вспомнишь
не любовницу и не жену.
И тут что-то в сердце пойдет ко дну.
Вызовут скорую
помощь.
Ты проснешься… Нет-нет, не на травке райской.
Не засоряй мне этот стишок банальностью.
Ты проснешься, месяц спустя, со шрамиком на груди.
Доктор скажет тебе: «Не бойтесь – оно приживается.
Самое худшее, милый мой, позади».
Ты улыбнешься, бравируя перед врачом.
А потом спросишь
(ты же ведь спросишь, правда?):
– Доктор, скажите, а оно чье?
– Да ничье.
Об этом Вам знать не надо.
Иван Христос
Он снимает чердак на Арбате,
Несмотря на протесты бати,
И превращает воду в вино,
И водит меня в кино.
Он всё видит и в темноте,
Он выходит сквозь дверь к гостям,
И воскрешает мёртвых – те
Посылают его к чертям.
Он видит, но не замечает зло,
Он сеет манну на даче,
А если крадут мобильник в метро –
Он деньги суёт в придачу.
***
Бог-Отец вздыхает во мгле,
Пьет, как смертный, и много курит.
Бог-Отец витает в Москве,
Тайно служит в прокуратуре,
Верит в «око за око», и ест с ножа,
Измеряя грешки на весах.
Взял он как-то сына и задержал,
И отправил на небеса.
А друзей его в ад сослал и в Сибирь –
Пусть талдычат там о любви!
Идиоту ж ясно: до «не убий»
Здесь пока что не доросли.
Бог-Отец, как и раньше – один во вселенной,
Но по сыну съедает тоска,
И ворчит Он – мол, это всё Машкины гены!
Родила она мне дурака...
Карпаччо из сердца
Вырежи сердце пока горячее,
тонко нарежь параллельно венам.
Я умру. Зато карпаччо
будет отменным.
Съешь, смакуя. Чокаясь красным
с той, что будет меня милее.
Знаю, не любишь сырое мясо.
С кровью моё, поверь, вкуснее.
Лакомись, милый, хоть раз не спорь со мной -
мы с тобой любим о вкусах спорить.
Вкусно, полезно и жира ноль –
покойная увлекалась спортом,
и на массаж ходила почаще коров Кобе,
и подставляла тебе обе
щеки, когда ты бил по одной.
А ты любил меня на убой –
без тормозов, без памяти и без робости.
Режь же теперь и не прекословь!
Людей навалом и так на глобусе.
Вода нынче как-то ценней чем кровь.
Ну что ты морщишься? Ты же мужчина.
Пойми, моя жертва не беспричинна.
Руки не дам вот, а сердце – да!
Ведь это единственный способ, любимый,
нам с тобой стать целым единым.
А то разбежимся же, как всегда.
Отпуск
Пора уезжать. Напоследок сижу в беседке,
пью остывшее лето с синего неба-блюдца,
и море кидает в меня грусть, как монетку
чтобы вернуться.
Не от мира сего
Не отрицаю, что я не от мира сего.
В мире моём у самых богатых нет ничего.
Двенадцать месяцев в год там золотая осень,
и гражданство дают лишь тем, кто его не просит.
За решёткой там только тот, кто душой кривит,
а во власть допущен лишь тот, кто сошёл с ума.
Там проживают в парках и ходят гулять в дома,
живут до ста и умирают в наркозе сна
от нежности и неоперабельной любви.
Там законы пишут дети не старше пяти лет,
и разработкой атомных конфет
заняты лучшие там умы.
Там нет виз, но туда не купить билет,
ибо чужих там страшатся более чем чумы.
Простуды там лечат, гуляя в дождь без пальто,
и от слепоты капают слезы в глаза,
и, если уехать оттуда, то
тебя никогда не впустят назад;
но, если, однажды, в мороз дымя сигареткой,
два земляка найдутся в стране чужой,
они обнимают друг друга сразу и крепко
и стоят так всю жизнь – ну, как мы с тобой.
Комментарии читателей:
Комментарии читателей:
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »