И ЖИТЬ КАК ЛЕС

 

* * *

Моя жена – добрейшая из женщин –

мне повествует о своих делах.

Ее слова, торжественны и вещи,

во мне уняться заставляют страх.

 

Кто знает, как она умеет это.

Я воспитуем, я уже смеюсь.

Раздвинув шторы, за добавкой света,

как в очередь, к окошку становлюсь.

 

И дураком к стеклу прилипши носом,

вдыхаю свет, прорвавшийся ко мне,

и ни одним нечаянным вопросом

я не пытаюсь помешать жене,

 

пока она – добрейшая из женщин –

молчит одним молчанием со мной.

На ароматах тополей замешан,

вплывает в окна вечер голубой.

 

 

* * *

Судьба моя, не сотвори мне зла!

В который раз ты смерть отводишь мимо.

И жизнь вернулась, и душа взошла.

и прорастает именем любимой.

 

Судьба моя, не сотвори мне зла!

Пускай за радость мне придет расплата –

не забирай лишь сразу, что дала, -

не трожь меня крылом своим, утрата!

 

Судьба моя, не сотвори мне зла!

Я верую: душа неистребима!

Пока жива – из глаз уходит мгла,

пока жива – и смерть проходит мимо.

 

Судьба моя, не сотвори мне зла!

 

 

* * *

Тонкие девчоночьи губы,

горькие от табака…

Как хотелось быть страстным и грубым,

но коснулся их только слегка.

 

То ли от малого их количества,

то ли от шелеста стихов листа

между нами зажглось электричество

моего и ее лица.

 

Обожженному, мне не терпелось

скинуть с нее пальтецо,

но ей-то ведь тоже пелось –

прокурено, с хрипотцой.

 

Действо, начатое сладко,

не станет таким же вновь.

Как вор, я хочу украдкой

и эту изведать любовь!

 

Навек перестану грубым

быть, лишь задев слегка,

тонкие девчоночьи губы,

горькие от табака…

 

 

* * *

Заточен среди стен, я сегодня один,

и себя для себя нынче мне не хватает.

Среди всех человеком придуманных длин

мне нужна только та, что меня измеряет.

 

Только дело не в этом. Себя измерять

надоело, причины для этого нету.

Собеседница! Слушать тебя, целовать,

и молчать, и молчать, как пристало поэту.

 

Вот чего я хочу, заточен среди стен.

Отзовитесь, очнитесь, проснитесь хотя бы,

испытавшие страсть, ее сладостный плен

и побег от нее, несмотря на ухабы.

 

Да, я жажду любви! Потому что один.

Вечер к горлу тоской, как ножом, подступает.

Среди всех человеком придуманных длин

не нужна мне и та, что меня измеряет!

 

 

* * *

Мне грустно без тебя. Две мухи за стеклом

оконным завершают суетливость.

Березы пожелтели. За окном

стоит сентябрь, нагоняя сырость.

 

Не радует багряных лоскутов

шитье его торжественной одежды.

Вернулись дураки из отпусков,

и в воздухе полным-полно надежды.

 

Им не понять, что осень – это смерть

того, что началось, но не свершилось.

Как в это время хочется уметь

не ощущать в своих плечах бескрылость!

 

А взмыть за теми, что летят на юг,

курлыкая, подальше от печали,

не зная, сколько доставляет мук

нелепая крылатость за плечами.

 

Темнеет. Мухи на моем стекле

умаялись, остановившись сами.

Мне грустно без тебя не на Земле,

а в небе, улетая с журавлями…

 

 

* * *

Хочется быть для буден,

хочется быть для снов,

хочется быть для слов

или для вас, люди.

 

Разные вы, как сны,

разные вы, как мысли.

Помните, рядом мы

где-то касались выси.

 

Вместе, как дураки,

пели, смеялись, пили.

помните, как у реки

волны закуску смыли?

 

Ну, а потом был знак

лунный – волны замыли.

Я вас запомню так,

просто за то, что были.

 

Знаете, среди буден,

знаете, среди снов,

посередине слов

я вас люблю, люди.

 

 

* * *

Да что вы все: что делать? Быть – не быть?

Вопросы праздны, неточны ответы.

Представьте: срок, оставшийся прожить, -

на три затяжки крепкой сигареты.

 

Какой вопрос, да и какой ответ

в такой момент покажутся уместны?

Порог, который сменит белый свет,

молчит, его ответы неизвестны.

 

Так что ж вы все: что делать? Быть – не быть?

Представьте три последние затяжки…

Не осуждайте тех, что будут жить,

ища ответ на дне заветной фляжки.

 

 

* * *

Я снова жизнь хочу начать с листа,

помеченного робкой единицей.

С берез нападавшая желтая листва

мне прошуршит последнею страницей.

 

О, как прекрасно все забыть во всем,

всю череду душевных болей, вопли.

В жизнь из воды слепым ползти щенком,

который с недогляду недотоплен.

 

И жить как лес.

Молчать или шуметь.

И не скрывать волшебной силы муки,

когда от счастья хочешь умереть

и снова жить, воздев в молитве руки!

 

 

* * *

Хотя бы так: взять розовый рюкзак,

набить его ненужными словами,

идти, набросив лямки, просто так,

прохожих задевая рукавами,

 

и не вершить кружение ума

о надобности этого порыва.

Бездумность доведет меня сама

до взлетной точки улицы – обрыва.

 

Там беззаботно свесить башмаки

над бездной, не скрывающей изъяны,

где взор, упершись в вечный зов реки,

иссякнет, как набитые карманы.

 

Движеньем плеч небрежно снять рюкзак

и вниз метнуть, как розовую птицу:

«Неси, река, не пораженья флаг,

а просто неудачную страницу…»

 

 

* * *

Ты сама звонить перестала.

Гордость, что ли, изгрызла душу?

На звонки с каждым разом все суше

отвечает твой голос усталый.

 

Скоро полностью он растает

И, твою не затронув память,

я нелепо взмахну руками –

сон приснившийся так исчезает

 

из сознанья.

Лишь ощущенье

остается о том, что было.

Ну, а если бы позвонила?

Чье к кому было бы возвращенье?

 

 

* * *

Дорогая, не надо плакать

от того, что лето прошло

и опять наступает слякоть,

и опять с небес потекло.

 

В этом очень прохладном мире

не разжечь уголек души.

Я в своей городской квартире

в одиночестве жил в тиши.

 

И не знал: ты вернешься, нет ли?

Ждать? А может, уже не ждать?

То ль вязать на веревке петлю,

то ли вверх с этажа взлетать?

 

Я взлечу. Ты увидишь крылья,

как они за моей спиной

мощно движутся, чтобы взмыли

ты и я, или ты со мной.

 

Что нам осень и что нам слякоть,

капли, бьющиеся в стекло!

Просто больше не надо плакать

оттого, что лето прошло.

 

 

* * *

Не мучься! Лучше говори,

что жизнь твоя – изгиб лекала.

Я слушаю, а ты мне ври,

как вычертишь ее сначала.

 

Уж лучше памятью своей

болеть, чем лезть в чужую память.

Такой болезнью заболей,

чтоб сразу сбросить этот камень!

 

Душа очистится твоя,

и в мир иной уйдут тревоги.

Мы сядем с краю бытия

свои вычерчивать дороги.

 

 

* * *

Октябрь. Снег. Напротив моих окон

притормозил троллейбус. Всех не взял.

И мне в тепле так стало одиноко,

как будто торопился, но отстал.

 

В окно пахнуло воздухом тревоги,

как будто улица вот-вот сорвется в крик,

и дом напротив бывшей синагоги

вдруг вздрогнул, как очнувшийся старик.

 

Зажег подслеповатое окошко,

чтоб в сумраке вечернем разглядеть,

кто там внизу живуч всегда, как кошка,

а кто уже мечтает умереть

от зябкой, неосознанной тревоги,

что злой октябрь проник под воротник…

 

А дом напротив бывшей синагоги

опять затих, как дремлющий старик.

 

 

* * *

Предновогодний праздник суеты.

Предчувствие таинственной минуты,

когда одни на свете – я и ты! –

обыденности липкой сбросим путы.

 

Тепло твое мою воспримет дрожь,

как слабое предчувствие желанья.

Желанье, если вправду им живешь,

дороже счастья, слаще обладанья.

 

Благослови, о Боже, Новый год,

надеждам нашим помоги свершиться,

как только этот брезжащий восход

прекрасным днем захочет разродиться!

 

 

ПРОЩАЙТЕ ИМЕНА…

 

                                    

***                                                                                      

Какое чудо - рук прикосновенье.

Желанных рук. Для одного тебя.

Я проживаю каждое мгновенье,

смакуя. наслаждаясь и любя.

 

Ты спрашиваешь тихо: «Я вам нравлюсь?».

На «Вы»? - Смешно. Но «Да!» Конечно: «Да!».

Ночной прохладой в окна рвется август,

и кажется, что счастье навсегда…

 

 

* * *

Мои слова написаны не кровью,

соавтор жизни той, которой нет.

Но все, что совершал я как поэт,

конечно, называется любовью.

 

Я знаю, сумасшествие мое

и до меня повторено стократно.

Но, правда слов настолько ж вероятна,

насколько вероятно их вранье.

 

 

* * *

Как ни суди,

любовь — готовность

сдаваться под её арест

и знать, что неопределённость

и ожиданье — вечный крест,

и не гадать о том, что будет,

распутывая узелки времён.

 

Как я смешон на фоне буден,

как я преступно не влюблён!

 

 

* * *

Невольны мы.

Невольны наши тени.

Вольна вода касанию весла.

Утоплен подбородок твой в колени.

Весна воды. Но поздняя весна.

 

А я гребу, как узник на галере.

Два метра до колен твоих и плеч.

Прости, Господь, я изменил бы вере,

чтоб только чувством меры пренебречь!

 

Но лодка - как таможня, как граница - 

разъединяет, не сближая нас.

Мой дерзкий штамм хотел к тебе  привиться,

но веточка, увы, не принялась.

 

 

* * *   

Ты красивая, умная, гордая.

Ты звенишь во мне колокольчиком

и живешь совсем в другом городе

и, смеясь, грозишь своим пальчиком.

 

Я не первый твой и не последний.

Но пока еще, видно, памятный,

если мной и моими бреднями

в голове твоей мысли заняты.

 

Телефонная связь, как спасение,

но от зависти пусть отравится.

Я увижу тебя весеннею,

мое сердце совсем расплавится.

 

На Бакунина в моем городе

наша встреча с тобой назначена.

Ты приедешь красивая, гордая,

твои денежки все потрачены.

 

Мы займем у первого встречного

пятьдесят рублей до второго,

и пропьем на пороге вечного…

 

Может, где-нибудь встретимся снова.

 

 

* * *

Бессонница. В рассвете тусклом

отступят в памяти грехи,

И переходят плавно чувства

в искусство складывать стихи.

 

Под утро нету многословья,

к себе - не жалость и не лесть,

а то, что кажется любовью -

то так, наверное, и есть.

 

Погасит утро, будто свечи,

фантазий сладких мир ночной.

И встретимся, уже под вечер, -

я с не придуманной тобой.

 

 

* * *

Летай во сне, любимая, летай!

Бог сна легко тебе дарует крылья,

чтоб силы притяженья отпустили

тебя умчаться в виртуальный рай…

 

Летай во сне, любимая, летай,

хотя бы просто ради физкультуры!

Что наши жизни? - Две смешные дуры,

поставленные к пропасти на край.

 

Не бойся и не сотвори стыда

по поводу любовной неудачи

со мною, не нашарившему сдачи

тебе, мне не отдавшейся тогда!

 

И вообще не ставшая моей! -

Никто не знает, почему так вышло.

Играют мышцы, вздрагивает дышло

у двух приостановленных коней.

 

Вот с этими конями и взлетай,

пронзив закат малиновый, морозный,

и сам Господь насупленный, серьезный

тебя пропустит в настоящий рай.

 

И в суете не видно и не слышно

что я пытался тоже полететь.

Вот только жаль, что так мешает сметь

нелепое между конями дышло.

 

 

* * *

Что-то совсем опустились

вниз уголки Ваших глаз.

Тюркский сайгачий вырез,

профиль грустней, чем фас.

 

В них навсегда как будто

степной поселился размах.

В них начинался Будда -

жить в них пришел Аллах.

 

В Ваших глазах завязли

звезды ночных степей,

только глаза озябли

от городских огней.

 

 

* * *

Наверное, всё это пустословье,

но как быть понятым помимо слов,

когда ты легкомысленно готов

томление души назвать любовью?

 

Слова, как ложь. Как пустота — молчанье.

Какое выбрать из ста тысяч слов

и положить на чашу тех весов,

где с чувством в равновесии - сознанье?

 

 

* * *

К бокалу едва прикоснувшись губами,

забуду про мыслей враньё

и выпью за годы прожитые нами...

Да святится имя твоё!

 

И даже костлявая, если мы рядом,

сломает своё острие.

Шепчу под любимым, немеркнущим взглядом:

«Да святится имя твоё!»

 

Рождественский вечер прихлынет желаньем,

и с сердца слетит вороньё.

Любимая, я не хочу расставанья!

Да святится имя твоё!

 

Так сгиньте ж, невзгоды, чужие советы,

желаний и действий ворьё!

Прощайте, морозы, да здравствует лето!

Да святится имя твоё!

 

 

* * *                                                              

Зимний вечер печален.

Ждет меня, узнаёт.      

Я сегодня отчаян.

Мне бы видеть ее.     

 

Пусть я, может, помешанный,

пусть я в пропасть лечу,

я хочу эту женщину,     

как безумный хочу.

 

Жизнерадостно белым                                                            

рвется свет из квартир.

Поделен на уделы, 

как на клеточки, мир.

 

Но за ткани волокна

взгляд не может попасть,

и шатает под окнами,

словно пьяницу, страсть.

 

Как за горло подвешенный

этой страстью, молчу:    

я хочу эту женщину,

очень больно хочу.

 

Но стоит над пожарищем

моей жизни твой смех,   

мое сердце бросающий,

раскаленное, в снег.        

 

И убогим посмешищем

то кричу, то шепчу:            

«Я хочу эту женщину,

словно смерти, хочу…»

 

 

* * *

Январский вечер. Ближе к ночи. Я.

А сквозь меня и мимо протекает

то, что нигде никак не возникает,

и видно всем, что я люблю тебя.

 

Любимая! Возникни среди сна

равновеликой признаку надежды,

чтоб я вошёл и положил одежды

на лунный свет, плывущий из окна.

 

И как фантом, как нечто из коробок,

я посреди бы снов твоих возник,

чтоб свет луны сиял поверху них

из ничего. А мы стоим бок о бок.

 

И я молю уйти реальность прочь,

уйти, чтоб задержалось пробужденье,

чтоб свет луны, как странное свеченье,

заполнил этим светом сон и ночь.

 

Но в бледном свете вспыхнувший январь

во мне разбудит прежнее сомненье.

Была ли ты? Или в ночном виденье

всему виною уличный фонарь?

 

 

* * *

Любимая, далёкая, смешная!

Ты чувствуешь волшебные толчки

в своей душе? Беспечно напевая,

хрустальные наденешь башмачки.

 

Как быстро зимний вечер наступает,

закат его сочувственен и ал.

Я старый принц. Отчаянно скучая,

с утра карету за тобой послал.

 

Я жду тебя среди толпы придворных.

Ах, кони-кони, бег ваш слишком тих!

Но где возьмёшь таких коней проворных,

чтобы в один тебя домчали  миг?

 

Где взять коней, как утолить желанье,

чтобы его навеки утолить?

Я жду тебя, предчувствуя прощанье,

которое последним может быть.

 

А бал шумит, а музыка играет,

как будто это главное теперь,

не слышит, как карета подъезжает,

как скрипнула внизу входная дверь...

 

Любимая, далёкая, смешная!

Зеленоглазый юный дурачок!

В который раз на память, убегая,

оставишь мне хрустальный башмачок.

 

 

* * *

Я с Вами разговаривал вчера,

а Вы так торопливо отвечали

и так поспешно головой качали,

что я подумал: Вам домой пора?

 

Зачем домой? Я знаю, это вздор.

Там пусто, как на улице под утро.

Морщинки возле глаз скрывает пудра, -

что скроет одиночества позор?

 

Не верю, что для Вас — конец уже.

Взгляните, как бы Вы не отвечали,

в окне увидите: налево от печали,

ликует жизнь

на третьем этаже.

 

 

* * *

Не уходи, не рассказав обид!

Смахни с ресниц снежинки, чтобы плакать,

слова свои вонзать в живую мякоть

моей души, которая болит.

 

Болит, не понимая от чего.

Любимая, и ты —  не панацея

от всех гримас судьбы. Тебя жалея,

я зачастую сам лишён всего.

 

Как это всё не вовремя, не к месту!

Как будто бы признанье ни о чём.

Я думал: мы останемся вдвоём,

и я тебя увижу, как невесту...

 

Но все могилы всех твоих обид

торчат, как вёрсты пушкинской эпохи.

Не верь, что так уж наши чувства плохи.

А если веришь, то Господь простит...

 

 

* * *

Я знаю, ты меня не любишь.

Мне жаль, но в том твоя беда:

ты тем себя скорее губишь,

что не полюбишь никогда.

 

Пойми! Мое больное сердце

не просто маленький насос.

Оно во мне теперь, как дверца,

в которую вошёл Христос.

 

Я с ним спокоен и беспечен,

грешу, но каюсь. И не вру.

Пока люблю — я буду вечен,

а разлюбив — тотчас умру.

 

 

* * *

Монеты слов текут из кошелька

и скоро кончатся —  ни капельки не жалко.

Пускай мой разум отдохнёт слегка,

пускай на сердце снова станет жарко.

 

И я тебе не стану говорить

сто десять раз на дню одно и то же,

и нас тобой связующая нить

натянется чувствительней и строже.

 

Да и зачем нам, милая, слова?

Мы обо всём друг другу рассказали.

Моя к твоей клонится голова

не по одну ли сторону печали?

 

 

* * *

Какая версия добра

придёт ко мне, как ты вчера,

зажжёт наряженную ель,

нагонит чудную метель,

уйдёт, но всё же позвонит

и скажет: «Новый год, пиит!»

 

 

* * *

Я не хотел от жизни ничего,

ну разве что осколочек удачи.

Но на порога счастья моего

моя мечта, присев, от горя плачет.

 

Все потому, что на дворе февраль —

холодная и снежная погода.

Мне жаль себя. Тебя мне тоже жаль,

нам не дойти до этого порога...

 

Любимая! Сегодня праздник наш.

Прости меня, что я грущу и плачу.

Не от того, что разлюбил, — иначе:

проходит жизнь, а я еще не ваш…

 

 

* * *

Какая степень восхищенья

тебя достойна? Её нет.

И на какое преступленье

пойдёт из-за тебя поэт?

 

Да на любое. Всё порушу,

предам, зарежу, украду,

чертям отдам живую душу,

на всё, любимая, пойду!

 

И проживу в одно мгновенье

всё, что положено в судьбе…

 

Какая степень восхищенья

доступна, милая,

тебе?

 

 

* * *

Как трудно самому себе не врать!

Осознавать, что чересчур спокоен,

в войне сердец — нерасторопный воин,

утративший способность покорять,

твердя трусливо: «Может, недостоин?..»

 

Вопрос застрял, уткнувшись в высоту.

Зачем являет жизнь ко мне немилость,

и что же так во мне переменилось,

что я в тебе рождаю пустоту?

Неужто это старость приключилась?..

 

 

* * *

Твои волосы цвета бордо.

Ах, как хочется взять твоё тело,

чтобы ты до рассвета хотела

и ещё до чего-нибудь — «до»…

 

 

* * *

День прошел: ни хорош, ни плох.

Сколько их пройдет чередой?

Мой любимый, мой юный бог,

что же сделала ты со мной?

 

Злюсь, что я, как и все вокруг,

для тебя на одно лицо:

не отмеченный знаком друг,

не товарищ, в конце концов…

 

Я старался тебя постичь -

Бог свидетель!  Хотел увлечь,

направляя тебя, как дичь,

в западни подстроенных встреч.

 

Ты уходишь. Твои глаза,

слава Богу, уже не видны.

Лишь - надменность твоей спины,

как признанье моей вины.

 

Мне знакомый хакер Петров

поскорее бы в  памяти стер

скрип по снегу твоих шагов,

отзвучавших, как приговор.

 

Но - всегда ненавидел нюнь.

Я не буду сходить с ума,

потому что придет июнь,

потому что уйдет зима.

 

И по коже сладкий мороз,

когда тронешь тебя -  пройдет.

За тебя поднимаю тост.

Скоро все-таки Новый год.

 

 

Томск, 1964, абитура

 

Закат уперся мне в стекло,

но ты не появилась,

и все, что быть у нас могло,

увы, не совершилось.

 

И много ли тому причин

или одна причина?

Я снова буду жить один,

как праведный мужчина.

 

Я лягу, потушу свой свет,

усну без снов, как птица.

Когда-то общий наш рассвет

пусть в окна не стучится!

 

Я не проснусь. И пусть восток

алеет цветом редким.

Душа - уставший мой зверек -

пусть спит спокойно в клетке.

 

И будет тихая Земля

стареть под тихим небом,

а с ней мой дом, моя скамья

и стол с насущным хлебом.

 

 

* * *

Мы ссоримся, и ссорам нет конца.

Я низведен до рефлекторной жилки,

когда волна удушья от лица

идет к руке и к сжатой крепко вилке.

 

И хочется вонзить ее в себя,

себя казнить за то, что жизнь такую

устроил, ненавидя и любя,

мирясь, скандаля, мучаясь, ревнуя,  

 

желая монастырской тишины

среди раскатов вызванного грома

и зная, что не создан для войны,

а создан, как ленивый кот, для дома.

 

Но почему же ссорам нет конца?

Измученный сомненьями, не знаю.

Как бред, отхлынет краска от лица,

и в кресле кот уже мостится с краю.

 

 

* * *

Вернувшись поздно, съел горячий ужин

под взглядом укоризны на меня.

Зачем люблю я тех, кому не нужен,

и равнодушен к любящим меня?

 

Сегодня дело не дошло до ссоры.

Почувствовав движенье наше к ней,

встал и ушел к ненужным разговорам

и к выпивке ненужных мне людей.

 

 

* * *

Восточный профиль.

Каряя смешинка,

не уставая, мечется в глазах.

Но русский стон

и легкая заминка,

когда вдвоём

и будто в пропасть — «Ах!»

 

И пламя, буря, полная беспутства,

потеря лиц, рожденье естества,

когда любви высокое искусство

дается сразу. Миновав слова.

 

И голод. Первобытный, полузверский.

И хлеб с вином — он возвращает свет.

Раздвинь, поэт, на окнах занавески,

взгляни на эту женщину, поэт!

 

Восточный профиль. С легкой поволокой

глаза в моих купаются глазах.

И  луч звезды холодной и далекой,

в них исчезает -

словно тайный знак.

 

 

* * *

Который год ты рядом и не рядом,

который год мы вместе и поврозь.

Нам, кроме нас, едва ль кого-то надо,

а вот поди ж - живем, хоть не сбылось.

 

Глаза твои - агатовые дольки -

не плачьте, потонув среди гримас!

На людях мы - знакомые и только.

Наедине - нет в мире ближе нас.

 

Любовники! То нежные, то злые,

несчастные счастливые зверьки,

то дикие, а то совсем ручные,

доверчиво берущие с руки.

 

Но почему живем мы в разных клетках,

свои две жизни не связав в одну,

а счастье, в сердце вспыхивая редко,

горчит, как будто чувствует вину?

 

 

* * *

Я был унылым, глупым и смешным,

растрепанным, обвешанным словами,

бросал дела, спешил к делам иным,

забыв о всем, что было между нами.

 

Но вот пришел таинственный декабрь -

стрелец, гуляка. Смел и новогоден.

В снегу торчит засыпанный корабль -

для плаванья для нашего не годен.

 

Увы, мой друг! Подруга стольких дней!

Ты знаешь - я всегда хотел удачи.

Умей любить, любить ли не умей -

уменья эти очень мало значат.

 

А значит лишь, что скоро будет ель

в таких ненастоящих погремушках

и будешь ты снегурочкой при ней,

а я - висеть веселою игрушкой.

 

И вся унылость сразу пропадет.

Я буду целовать тебя за ушком.

И вместе будем ждать наш Новый год,

смеяться, плакать и стрелять хлопушкой.

 

 

* * *

Мне наплевать, что жизнь уже прошла -

я был возвышен, брошен и утешен

и, закусив до боли удила,

бежал, и звал своих любимых женщин.

 

Я ни одну из них не мог догнать.

Их не было. Их нет. И их не будет.

Проходит жизнь, на это - наплевать,

меня, чем я, сильнее кто осудит?

 

И кто мы есть, нужны ли мы кому?

Простой вопрос простого ждет ответа.

Уже седой, но так и не пойму:

живу в конце или в начале света?

 

Но чтоб бежать, не встретив никого -

какая незавидная удача...

А у истоков детства моего

метался клоун, хохоча и плача.

 

Остановитесь, женщины мои!

Замедлив шаг, не проходите мимо!

Так хочется в оставшиеся дни

любить, прощать и снова быть любимым.

 

 

* * *

Наше с тобой безумие —

Наше с тобой вино.

Ты отдала всю сумму,

чтоб у нас было оно.

 

Чтобы оно плескалось

в чаше души твоей.

А что у меня осталось

кроме тоски моей?

 

Наши все ближе стулья.

Скуден наш алкоголь.

Жизнь наша — тесная студия,

где рядом любовь и боль.

 

 

Молгожата

 

Я вечером закрою ставни

и подниму заздравный тост

за нас с тобою. Православный

закончился Великий Пост.

 

Ясновельможным стать бы паном,

забыть, что русский я поэт,

и чтобы сердцу под жупаном

не говорили польки "нет!"

 

С тобою, гордой, знать удачи,

с большим искусством делать вид,

что грех, который нам назначен,

Бог католический простит.

 

Шептать не громче отголоска,

свой ус пушистый теребя:

«Ну коль не Бог, так Матка Боска

простит влюбленную тебя!!

 

Но я не пан.  Дворец мой — хата,

мне остается лишь мечтать

и твое имя — Молгожата —

как заклинанье повторять.

 

И вот — цветы дарю, не больше.

И губ твоих искать боюсь.

Ты для меня немножко — Польша,

как я тебе немножко — Русь.

 

Я болен Речью Посполитой,

как заболел тобой, да жаль,

что, как любовь, во мне разлита

моя славянская печаль.

 

Вино горчит. Мой тост заздравный

теперь уже прощальный тост

за нас с тобой, за Православный

вчера закончившийся пост.

 

 

* * *

Ты меня чересчур не разгадывай

и сама мне загадкою будь,

и в глаза мои так не заглядывай:

вдруг отыщется там что-нибудь?

 

Слышишь? Где-то тихонько пиликают,

пряча в звуках печаль бытия...

Ты и горе моё превеликое,

и огромная радость моя.

 

Радость — встречи с тобою греховные,

горе — скорый конец наших встреч.

Никакие утехи любовные

от разлуки не могут сберечь.

 

Мудрых слов моих вечные глупости

не услышь, не прими, не пойми.

Потому что прощенье у юности

вдруг допросятся годы мои…

 

 

* * *

Молчи, мой стыд! Мне надо подойти

к последней грани, где за ней — безумство.

Любимая! Прими, пойми, прости

последний взрыв изношенного чувства!

 

Молчи, душа! Дай телу вознестись,

в высокой страсти породниться с высью.

Как рад, любимая, что я не предал жизнь!

И знаю, что не буду предан жизнью.

 

Молчите все! Любая страсть пройдёт,

скользнёт любая радость за ворота,

но миг, который нас двоих взорвёт,

растянем, как божественное что-то.

 

И замолчим! Как будто бы навек.

Попросит каждый, чтобы вечерами

когда-то им любимый человек

не приходил в измученную память.

 

Умри, мой стыд! Я всю хотел пройти

дорогу чувств, с восхода до заката.

И вот прошёл...

Любимая, прости

за то, что были счастливы...

Когда-то.

 

 

Остров Кипр

 

Гряда камней — защита от прибоя.

Доплыть до них — какие пустяки!

Особенно, когда плывущих двое —

он и она, а сзади остров Кипр.

 

Огромный камень — царственное ложе.

За камнем море изумрудом волн.

Он и она — как их желанья схожи,

не море плещет — страсть бушует в нем.

 

Они легли, прижались, чтоб согреться,

их поцелуй вобрал морскую соль.

И у него вдруг так забилось сердце,

что ощутил желание, как боль.

 

А дальше кость грудная — в кость грудную,

и плоть одна в другую рвется быть,

и, несмотря на камень, страсть такую

уже ничем нельзя остановить.

 

А в ста шагах купались и кричали,

пытался кто-то жестом одобрять,

и мимо проплывавший англичанин

советовал им дальше продолжать.

 

Потом он спал, она едва ль дремала,

как море были за грядой тихи.

Потом она, привстав, ему сказала,

что не в него влюбилась, а в стихи.

 

Нет ничего грустнее — быть поэтом.

Стихи бы сжечь и - помыслы легки!

И чтоб любила женщина при этом

только тебя.

А сзади

остров Кипр...

 

 

* * *

Нет, любимая, ври не ври,

но любовь для тебя — ристалище,

на котором слова твои,

как вода на моё пожарище.

 

Не жалею. Я рад вдвойне.

Как сладка эта боль извечная!

Ожиданье дарует мне

наслаждение скоротечное.

 

В ночь до приступа излечён,

я глухое найду пристанище,

где на стенах глаза икон

подмигнут: «А любовь — ристалище!»

 

Никогда никого не жди!

Перегонят, догонят, справятся.

А оглянешься...

Позади

наши тени

под солнцем плавятся.

 

 

* * *

Всё означено. Всё улажено.

Отговорены все слова.

Отлетали змеи бумажные,

откружилась моя голова.

 

И от глаз твоих, будто выпитых,

дрожь по телу уже не пройдёт.

Даже если в них что-то вычитать,

ничего не произойдёт.

 

Будет снегом всё занесённое,

в горле тихо сгорят слова,

впрок, наверное, запасённые,

как на даче твоей дрова.

 

 

* * *

Немалой толикой труда

я вырвал встречи обещанье.

Прощанье,

если навсегда,

наверное, и есть прощанье.

 

Прощай!

Что толку говорить —

тебя вот-вот похитят двери.

Твой взгляд не мне уже ловить,

мне только верить и не верить,

 

что вплоть до Страшного Суда

тобой даровано прощенье.

 

Прощенье,

если навсегда,

наверное, и есть забвенье.

 

 

* * *

Мне трудно посредине жизни жить,

желать тебя, но так, чтоб не обидеть.

Как часто слово сладкое «любить»

имеет привкус слова «ненавидеть».

 

Любовь — борьба неравных наших сил,

итог ее известен только Богу.

Напрасно я униженно просил

тебя вернуться к нашему порогу.

 

Как строг стал твой когда-то нежный взгляд!

Под ним любой одет не по погоде.

Так только нелюбимые глядят,

так только нежеланные уходят.

 

И где истоки будущих обид?

Зачем всегда запаздывает жалость?

Зачем в душе так ноет и болит,

как будто что-то в ней еще осталось?

 

 

* * *

Только небо со мной осталось,

только птицы плывут в нём опять.

Не зови ты меня, белый аист,

всё равно не умею летать.

 

Ну, а если б летать научился

выше горных вершин, то, поверь:

не к тебе, а к любимой бы взвился,

позабыв, что я птица теперь.

 

 

* * *

Пока я буду жить на этом свете

я буду помнить сотканный тобой

ковёр любви из звонких междометий

нелепо быстро вытоптанный мной.

 

Нам всё мешало навсегда расстаться.

Но я уже растрачивал слова,

чтоб быть таким, каким хотел казаться,

а впереди уже ползла молва.

 

Проходит всё. Но наше расставанье

висит исподним на балконах дней.

Как будто наше первое свиданье

последнего значительно страшней.

 

 

* * *

На столе орехи, как огрехи

наших незаконченных забав.

Застывают льдинками утехи

в темных не по-нашему глазах.

 

В белых чашках черный стынет кофе,

недопитый киснет лимонад,

и повернут твой восточный профиль

лет на десять в прошлое назад.

 

Что там было? Не узнать мне сроду.

Ревность к прошлому - ну что еще глупей!

Незаметно вывели породу

ничего не помнящих людей.

 

Да и сам я их ничем не лучше.

Ни страны не помню, ни родства.

Нам бы в настоящем быть погуще,

прошлое бесплотно, как слова.

 

Нам бы продолжать свои утехи,

чтоб на все на свете наплевать,

за столом расщелкивать орехи

и, не дай бог, что-то вспоминать.

 

 

* * *

Ухожу. Не держись за прошлое —

миг прощанья неумолим.

Ты такая была хорошая,

что такой же будешь с другим.

 

Мне, наверное, нет прощенья.

Бог помирит меня с тобой.

Расставания — обновления,

даже если кому-то — боль.

 

Ухожу. Облетают растения.

Ветер дует колючий, злой.

Обернусь. Твоё платье осеннее

так трепещет.

А я — чужой.

 

 

* * *

Ты бросила меня. Ты бросила меня,

как скучную игрушку на обочину,

как будто вдруг ты в сутолоке дня

прилюдно закатила мне пощёчину.

 

Ты бросила меня. Ты бросила меня —

обёртку от надкушенной конфеты.

Я в зеркале увидел свой синяк

сквозь дым недогоревшей сигареты.

 

Ну что ж, прощай! Прощай, мой вечный день

и август мой, единственно любимый!

Под солнцем заходящим моя тень

проходит тоже равнодушно мимо.

 

И не стараясь догонять её,

посередине праздника прохлады

иду, теряя прошлое своё,

как листья затухающего сада.

 

 

* * *

У меня за окном - лес.

У тебя за окном - дом.

Ты живешь к перемене мест.

Я живу за своим окном.

 

У тебя в глазах - черная даль,

у меня в глазах - синяя стынь.

Каждый день я несу тебе дань,

ты - свою дорожную пыль.

 

У тебя в квартире - тишь,

у меня в моем доме - допрос.

И, когда ты уже спишь,

я все тру свой разбитый нос.

 

У тебя на стене нет

из прошлого строгих лиц.

А мне из форточки свет

советует: «Помолись».

 

Ладно, пусть я - дурак,

и жизнь моя кувырком,

но что-то в мире не так,

и твой дом и мой не дом.

 

У тебя за окном - день,

у меня за окном -ночь

Мне скажет: «Ты стал как тень» ,-

моя, но не наша, дочь…

 

 

* * *

Эта ночь! Ни дыханья, ни робкого ветра,

только шорох листвы, только ритмы любви.

В темноте потолок подпираю глазами, а где-то

люди шепчут слова и, возможно, мои.

 

Эта ночь! Черной кистью я белые звезды рисую,

то очнувшись, то снова упав в бесконечные сны

Я сегодня мечтатель, сегодня я сладко тоскую,

свесив ноги с обрыва ночной тишины.

 

Эта ночь! Раздающая ночь уходящего лета

непросохшие звезды любимым моим.

Эта ночь перестала быть ночью поэта,

потому что он умер, раздав свои звезды другим.

 

 

* * *

Долгие проводы-

значит, похмелье,

значит, по поводу

было веселье.

 

Значит, навечная

будет разлука.

Значит, сердечная

близится мука.

 

Будет в глазах

застоялая сырость

сохнуть во снах,

будто это приснилось.

 

Будто мы вместе -

снова веселье,

речи без лести,

пир без похмелья…

 

Песни без повода,

плети березы.

Долгие проводы -

лишние слезы.

 

 

* * *

Ты говоришь, а я терплю

обидных слов тугую жесть.

Дай силы, Бога я молю,

не показать, что я люблю,

забыть, что ты на свете есть!

 

Спокойно встать. Сказать — прости.

Уйти, не встретив взглядом взгляд.

Упасть от горя, но ползти,

скулить, но силы обрести

ни разу не взглянуть назад.

 

 

* * *

Ты звонишь каждый день. Отовсюду.

Телефон — твой спасательный круг.

Не возьму. Не отвечу. Не буду.

Хоть я вовсе не горд и не крут.

 

Даже дело не в том, что измена

подоспела мне как поворот,

и не в том, что французская Сена

посредине Парижа течет.

 

Нет, такое — не черная ссора,

не отказ посредине игры.

Это смерть посреди косогора,

это труп у подножья горы.

 

Не звони. Я не вправе прощенье

раздавать. Я не вправе карать.

Не Христос, но — распят. Воскресенья

я не жду и не хочется ждать.

 

Не звони. Я болею  падучей

или просто вошел в эту роль.

Жизнь проходит сторонне, как случай,

вероятность которого ноль.

 

Жизнь проходит, являясь извечно,

как предательство, как суета.

 

Позвони.

Как далекое нечто.

Как стихи, но с пустого листа.

 

 

* * *

Печаль — извечная забота

моей неправедной души.

Какая трудная работа

жить среди комнатной тиши.

 

Жить равнодушно и бессонно,

стоять, но думать, что бегу,

чтоб только зуммер телефона

внезапно вспыхивал в мозгу,

 

на миг соединяя с миром

полузабытым и чужим,

где ты была моим кумиром,

где я кумиром был твоим.

 

И я прошу — пусть поздно это —

хоть напоследок оглянись:

зачем ты бросила поэта,

зачем тебе другая жизнь?

 

В ответ гудки. Твое леченье —

тобою прерванная связь.

Зачем во мне торчит мученье,

корежа душу и глумясь.

 

Не эту ль странную заботу

дано до смерти мне вершить —

печали грустную работу,

иголки вверенную нить…

 

 

* * *

Зову.

Но вряд ли ты придёшь.

Молчу.

Но пары не составишь.

Не лгу.

Но выглядит как ложь.

Солгу.

Но вряд ли ты поправишь.

 

Канат натянутый любви

провис верёвкой бельевою.

Всё так…

А всё же позови.

Приду.

До смерти быть с тобою.

 

 

* * *

Ну вот и всё. Прощайте, имена

моих прекрасных и желанных женщин.

Лихие подступили времена,

забот важнее и пощечин хлеще.

 

Насущный хлеб дороже во сто крат

становится, глаза уже устало

на мир, так изменившийся, глядят,

хотя, конечно, хлеб один — так мало!

 

Кого просить, чтобы достало сил

вновь ощутить забытые желанья?

Наверно, не у тех имен просил,

да и не так, как надо —

покаянья.

 

 

* * *

Любимая! Ты в возрасте Христа,

для женщины не роковая дата.

За то, что ты прекрасна и чиста,

ты столько раз уже была распята!

 

И воскресала, несмотря на боль,

и поднималась, расправляя плечи,

с глубокой раны стряхивая соль

и повторяя, что ещё не вечер.

 

 

* * *

Бог с тобой!

У тебя своя жизнь.

Мы с тобой не очень похожи.

А за мною вдруг увяжись —

сколько сделать шагов ты сможешь?

 

Ладно. В жизненной молотьбе

суетись. Поезжай на дачу.

Не хочу быть в твоей судьбе,

если даже в своей мало значу.

 

Бог с тобой!

Мир велик и пёстр.

Расставаний и встреч в нём много.

Может, встретится брошенный пёс

или нежная недотрога…

 

 

* * *

Настанет время, и меня не станет.

Смешную верность больше не храня,

любимая, наплакавшись, обманет

ещё недавно жившего меня.

 

Я одного мучительно не знаю

и никому узнать не суждено:

боль от измены там>

или, увы, мне будет всё равно?

 

 

* * *

Эти тоненькие запястья.

Чистых лучиков ломкий взгляд.

Ты являешь собою счастье,

его видимый светоряд.

 

Я боюсь до тебя дотронуться.

И - не дай бог спугнуть! -  молчу.

Мне бы только умом не тронуться,

потому что тогда взлечу.

 

По краям одной бесконечности

раскидать нас могут слова

те, что праздные, без сердечности

и придуманные едва.

 

Вот тогда-то и не успею

то, о чем молчал, рассказать.

Разве только Кассиопея

равнодушная будет знать.

                    

Все равно  буду ждать оттуда

твой ко мне обращенный взгляд:

только ты мне являешь чудо,

его видимый светоряд.

 

 

* * *

По крыше дождь как снотворное,

а утром - небо без туч.

Я знаю слова заговорные,

а ты вот свои не мучь.

Слова, например: дом из дерева,

он молод, ему двадцать лет,

он думает, что ты стерва,

а я улыбаюсь: «Нет».

Ты просто - райская птица,

ты в доме, как в клетке, живешь.

Он только тебя боится,

он думает: подожжешь.

Печалится, что из дерева

и жил-то лишь двадцать лет,

и думает, что ты -  стерва,

а я улыбаюсь: «Нет».

Жалуется соседям,

что тянешь меня в города,

боится, что мы уедем,

и я улыбаюсь: «Да!»

 

 

* * *

Стихи не могут быть не о любви!

Поэзия, распутная бабенка,

раскинув бедра жаркие свои,

к себе прижмет почти еще ребенка.

 

И не отпустит больше никогда,

заставив на алтарь твоей надежды

нетронутые застилать одежды

и совершать на них восторг стыда.

 

И вот тогда тебя, раба ее,

приколет бабочкою к строчкам, как к неволе,

трепещущей от сладкой вечной боли,

поэзии стальное острие.

 

 

 

ЛЕТО В ДЕРЕВНЕ

 

Короткое лето

 

* * *

Февраль как март.

Торопится весна.

В ветвях крикливо суетятся птицы.

Пронзительно прозрачны небеса

особенно, когда закат случится.

 

Закат - предтеча.

Завтра будет день

опять с таким по-детски волглым оком,

и в полдень чуть короче станет тень

от дерева напротив моих окон.

 

 

* * *

Моя рябина во дворе

цветет бледно-зелёным цветом.

Как я, намёрзлась в январе

и отогреться хочет летом.

 

Ах, лето! Милостивый Бог,

его даруя, отбирает.

Я отогреться сам бы мог,

да вот душа не успевает.

 

И, как рябина у крыльца,

цвету бледно-зелёным цветом.

Моя душа, её пыльца

витают над коротким летом.

 

 

* * *

Как мусорят, однако, тополя,

одетые зеленой кисеей.

Покрытая чешуйками земля

благоухает позднею весной.

 

Разносишь их подошвами окрест,

куда пришел - там стало быть - весна.

Ах, сколько надо посетить мне мест,

куда не добралась еще она.

 

 

* * *

Как долго был я вял, капризен, скушен!

Все это стало литься через край.

Но что теперь тревожит сладко душу?

Пришла весна! Благословенный май.

 

Ах, месяц май! Чисты твои восходы,

оранжевых закатов ярок цвет.

И первые уходят пароходы

вниз по Оби, конца которой нет.

 

Старею. Становлюсь сентиментален.

А в эту пору надо бы уметь

отбросить посторонние детали

из всех желаний, чтобы только — сметь.

 

Сметь дерзко, необдуманно влюбляться.

Не верить, что у жизни есть конец.

И над своей же глупостью смеяться,

как не смеется ни один глупец.

 

 

* * *

Бог ты мой! До чего он прост,

до чего он красив — мой мир!

Солнцем утренним капли рос

позолоченные внутри,

упадут на ладонь мою,

словно искры погасших звёзд.

Я в мой мир на ладонь смотрю…

Бог ты мой, до чего он прост!

 

 

* * *

Его так ждёшь! А он придёт, колючий,

весь в мириадах комариных жал.

Всего три дня,

но мне июнь наскучил,

хотя его закатов будет жаль.

 

Его тепла — ночного, не дневного,

когда в траву так хочется упасть

и чувствовать Земли, животного большого,

тепло, как затаившуюся страсть.

 

 

* * *

Холодные июньские дожди

до боли мне напоминают осень,

как будто уже лето позади

и ветер всё хорошее уносит.

 

И ничего как будто впереди,

нет ни тепла, ни ожиданья счастья.

Холодные июньские дожди…

Холодное июньское ненастье…

 

 

* * *

Был ужас двухнедельного дождя,

кипело в каждой луже как в кастрюле,

вода во все въедалась, не щадя.

Происходило это все в июле.

Спасал шатер, провисший словно цирк,

ряд столиков, залитые сиденья,

угрюмый бармен, стойки тусклый цинк

и ожиданье чуда появленья.

Но, видимо, опять ты не придешь.

Я  встану с неуютного сиденья,

на стойку брошу сиротливый грош

и молча в дождь шагну из заведенья.

Пойду без цели как бездомный пес,

дрожа от одиночества и стужи

и чувствуя в душе такой мороз,

что по пути затягивает лужи.

 

 

* * *

На даче вдруг поспели огурцы.

Ну выросли. Достигли урожая.

И мы, себя за это уважая,

с женой твердим: «Какие молодцы!»

 

Как здорово, что мы в известном смысле

библейский повторяем путь отцов

и что куда-то дальше огурцов

зачем-то устремились наши мысли.

 

У жизни есть начало и конец.

В деревне это чувствуешь повсюду.

Мы огурцов с женой набрали груду –

как огорода нашего венец.

 

Торжественно, едва не спозаранку

мы по-крестьянски делаем урок:

мы лето краткое закручиваем в банки

для зимних посиделок впрок.

 

 

* * *

Огород мой зарос травой.

К солнцу хилое тянет тельце

мой подсолнух, такой смешной,

проклинает меня, земледельца.

 

Земледелец лежит в траве,

к небу руки зачем-то тянет.

В захмелевшей его голове

лепесток ярко-желтый вянет.

 

Дела нет мне ни до чего,

лишь желанью покоя внемлю:

прорасти бы корнями в землю.

возле желтого моего.

 

 

* * *

Вечер. В окнах дождь обещанный,

хорошо хоть не с утра.

И все ходит, ходит женщина

по периметру двора.

 

Бродит под чужими окнами,

дождь осенний - без конца.

Без зонта. Совсем промокла,

капли, слезы ли с лица.

 

Шляпка - мокрая тарелка,

взгляда фиговый листок.

Такса с ней, собака мелкая

вьется у печальных ног.

 

Не собаку же выгуливать

блажь пришла, не погулять,

когда капли - злые пули -

решетят и решетят.

 

Драма обрастает знаками:

задник, залитый дождем,

ближе -  женщина с собакой

в ожидании своем.

 

Ночь как занавес спускается.

Сцену накрывает мрак,

и душа моя сжимается

и за женщин

и собак.

 

 

* * *

Бушует август.

Лисья морда осени

коварно промелькнёт то там, то тут,

но ещё скулы летом перекошены,

глаза по-летнему всё ищут и всё ждут.

 

Ещё горит надежда на безумие.

«Прощай, любовь…» — не прав ли Беранже?

Но вот сентябрь. К забытой летней сумме

нам не добавить ничего уже.

 

Ах, милая!

Не рано ль мы забросили

попытки навсегда сойти с ума?

И тычется мне в душу морда осени,

а там, я чувствую, — давно уже зима.

 

 

* * *

Осень – солнечное создание

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: