Нелинейное
Дряхлеют миры, а галактики меркнут.
Но длится стремительный бег водомерки –
открыв нелинейного времени суть,
она не желает во мраке тонуть.
Сцепленье молекул. Блестящая плоскость.
А сверху и снизу – зияющий космос.
И твердь, толщиною с бумажный листок
уже провисает под тяжестью строк...
И всё же – пиши безрассудные вирши!
Взахлёб суетись или мудрствуй, как риши.
Скользи одержимо по глади пруда.
Покуда опять не порвётся вода...
Вкус света
Попробуй свет на вкус. Горчит ментол апреля.
И плотен каждый вдох, похожий на глоток.
В размытой синеве взрываются шрапнелью
снарядные клубки весничек и сорок.
Но вдруг -наперекор весеннему приволью-
досадный и чудной, нисходит этот снег.
Отснившейся зимы упрямым послесловьем.
Скорей закрой глаза. Уйми дрожанье век.
Смотри на негатив - так будет всё виднее.
В лоскутной глубине трёхмерной темноты
швы прочные ветвей графически белеют,
прожилками едва прострочены листы,
стволы врастают в даль блестящей колоннадой...
Деревья в топкой мгле, в шаманном полусне,
пьют из подземных рек январский белый ладан,
а выдыхают в ночь апрельcкий чёрный снег.
Застигнутый врасплох на перекрёстьи токов,
рождённый не иметь ни корневищ, ни крон,
ты чувствуешь призыв неведомого бога,
текучий свет в крови, дыханьев унисон...
И знаешь всё про всё – до боли просветлённый -
пока твоя рука (плетенье лунных вен)
тождественна слепой и мудрой ветке клёна
на негативе дня, в апрельский феномен.
Сказка про ручку бездверную
У этой ручки не было двери, у этой рыбы не было моря, у этой тучи не было неба, у этой песни не было слов. Они считали свои потери и измеряли глубины горя, и робкой стайкой, до слёз нелепой, собрались в путь, всем и вся назло -
искать, как водится, доли лучшей. Так разномастны и неуклюжи, неадекватны, смешны, ущербны, держались правил простых в пути: в жару – идти под покровом тучи, во тьме - хвататься за ручку дружно, и рыбе не позволять по щебню, как по Голгофе, в крови ползти.
В дороге им повстречались банды суши-любителей окаянных, а также мельницы ветряные и собиратели вторсырья. Однажды (кажется, в Нидерландах) за ними гнался таможник рьяный, про визы спрашивал проездные, на эсперанто всех матеря.
Передвигались ни в хвост ни в ногу, но умудрялись держаться клином (не важно – римским ли, журавлиным). Боролись насмерть, как бунтари...не замечая, как понемногу приподнималась завеса сплина и что отсутствовало снаружи, вдруг обнаруживалось внутри.
Тяжёлой туче, несущей темень - слегка похожей на Махакали - забывшей где-то своё кресало - хотелось мир напоить собой. И возвышала её над всеми субтильно-светлыми облаками такая тёмная эта жалость и очень мокрая эта боль.
А рыба песню в себя вдыхала и выдыхала медитативно, впервые ей придавая форму своим старательным круглым ртом – и та в конечном итоге стала амфи-циознейшей рыбы гимном, балладой духа и кличем гордым...тремя куплетами слова ом.
***
Освободившись от норм банальных, как легендарный летун Да Винчи, она каликам на всех дорогах какую нужно откроет дверь...Ведь тот, кто создан универсальным, не может быть ни к чему привинчен. Лишь одержимым и одиноким – cквозь время странствовать без потерь.
Солончак
Мне снился просветленья солончак.
Я шёл к нему – огромный чёрный як.
Я выбрал долгий путь и тяжкий труд,
чтоб тронуть языком солёный грунт.
Темнеет свет, впитавший темноту.
Я уходил – могучий белый тур,
носитель новой группы хромосом.
Мои копыта мяли чернозём...
Когда-нибудь, нуждаясь в темноте,
я вновь приду в то сновиденье, где
в мистической кладовке бытия
хранится шкура чёрная моя.
НезаБудда
В жёлтой чакре июня,
обрамлённой
кольцом голубых лепестков,
в нежной рощице тонких тычинок,
богатых пигментом,
в сердцевине полевой незабудки
пробуждается на рассвете
золотой незаБудда.
В сердце крошечного незаБудды,
как в приюте для бездомных и сирых,
бесконечно живёт
всё забытое нами:
все гудящие счастьем начала
неудачных продолжений и грустных финалов,
все зародыши нежных гармоний,
не выношенные до срока,
все разрозненные черенки озарений,
не привившиеся
на строптивую ткань повседневности.
НезаБудда не помнит
только того, что не знает –
куда он уходит
каждый раз
на исходе цветения
голубых незабудок...
Безмятежность пахнет мятой...
Безмятежность пахнет мятой, время смято в ком бумажный,
облака сладчайшей ваты проплывают эпатажно.
Размягчаются запреты – крем-брюле на чайных блюдцах…
Здравомыслия куплеты почему-то не поются…
Тюль возвышенных материй занавеской с неба свешен,
а в компосте суеверий цветик веры всходит нежно.
Отпускает хватка стресса, суетливый гул стихает.
Проза жизни повсеместно изъясняется стихами...
Безрассудочности гелий. Невесомость.Самость. Космос.
Ветер ловит ленты трелей и вплетает солнцу в косы.
Время птицей-оригами покружилось и пропало.
Мир повис в бездонной яме бирюзового провала...
Безмятежность. Плеск и свежесть раннемартовской купели.
Созерцательная нежность. Ожидание апреля.
Смыта в землю талым снегом накипь чувств и дум прогорклых.
И душа скользит по небу на пахучей дынной корке...
***
Камень думает, что умереть и умерить – это одно и тоже.
Время приходит к нему по ночам и гладит наждачной бумагой по коже.
Потому что изнашивание материи - составляющая космического прогресса.
Даже смерть – это просто исчезновение удельного веса.
Камень движется траекторией постепенных непрестанных уменьшений.
Вокруг него разрастается плантация небесного женьшеня,
а глубоко внутри – меняется давление, плотность и структура, -
словно там возникает полость повышенной температуры,
словно там пульсирует воздухом и огнем начинённая пропасть...
Tам – полуобморочная нестабильность и полёт,
катастрофа и сногсшибательная легкость.
Камень спит, укрытый звездным одеялом.
Чуть заметно ворочаясь.
Почти дыша.
В его недрах пробуждается душа.
Формула триединства
Друид был тих, Дровосек - спокоен, а я – беспечен.
Храм на троих был для нас построен – просторный, вечный.
Лазурный купол, ковры из мяты, живые воды...
Нам, триединым, был ведом внятный напев природы.
Но очень медленно, незаметно, менялся климат.
И мы из эры сплошного Лета шагнули в Зиму.
Проснулись утром – в стерильных путах сугробов прочных.
И даже светлой омелы прутик не смог помочь нам.
Друид крепился, молился ровно под слоем снега.
А Дровосек замерзал безмолвно, подобно рекам.
Наш мир нуждался в огне спасенья – для обогрева.
И я свой путь осознал смятенно – ведь я был Древом.
Один из Двух церемонно поднял топор тяжёлый…
Я от толчка уронил исподний, сакральный желудь.
Премудрый дрозд надо мной кружился, как чёрный ангел,
когда я вздрагивал и клонился, и тяжко падал.
Уже незрячий, ныряя в кому, я чуял срубом –
прикосновение рук знакомых, сухие губы...
и шорох слов, в одночасье павших листвой и ветром
на ствол, что был так могуч однажды – а станет пеплом:
-...пусть будет лёгок Твой путь обратно, из дебрей корня...
И был Друид Дровосеку братом, а мне...
не помню.
Неевклидовое
Между вечером и вечностью -
невесомость, гуттаперчивость...
космос грифельный, исчерченный
бесконечной цифрой пи...
Между мною и тобою -
лишь хлопок одной ладонью...
и глоток судьбы бездонный...
Неевклидовость любви.
Детство
Она по глоточку, смеясь, отпивает
всамделишный свет из игрушечной чашки.
Я вижу сквозь призму любви низверженье
блестящих глотков из гортани в желудок.
Виват, безыскусная магия детства! –
двухкрылость, трёхглазость и четырёхмерность...
Я кротко вздыхаю – мне нужно допить из
всамделишной чашки игрушечный свет.
***
Наслаивался цвет – горчичный на зелёный,
пурпурный синевой немного отливал.
Менялся силуэт худеющего клёна,
вздымался поутру хандры девятый вал.
И деревянных лет круги темнели мокро
на очень старом пне в растрёпанном саду.
И дом смотрел на мир сквозь вымытые стёкла,
мечтая улететь на юг. И стайки дум
скакали по земле, смешавшись с воробьями,
и пили свежий дождь из лужи не спеша.
Садовник-ветер мёл труху под тополями
прозрачною метлой. Озябшая душа,
накинув мягкий плед, молилась ли стихами,
молитву ль нараспев читала, как стихи,
на странном языке. Слова огнём вскипали -
и таяли, как снег, коснувшийся щеки.
Вздыхая сквозняком из подоконной ниши,
дом слушал, а к рассвету смежил шторы век
в каморке наверху, под самой-самой крышей,
где осенью болел хозяин-человек.
И мир поплыл во тьму, качаясь чуть заметно, -
похожей на ковчег медлительной ладьёй.
Шептались мысли всех отрезанных от лета,
спелёнутых тоски промозглой простынёй.
И миру снился сон – менялись все константы,
срывались кольца лет - легко, как береста.
И старый пень в саду очнулся в новом марте,
чтоб выпростать ладонь зелёного листа.
А рай затопило...
А рай затопило во время потопа –
вода поднялась до заоблачных высей.
Беспечное небо до нитки промокло,
и отяжелело, и грустно провисло.
Помпончики туч, пропитавшись водою,
в замедленном темпе на дно опускались.
Архангел, вполголоса что-то глаголя,
искал виноватых. А в мире смеркалось.
Шипели и гасли гирлянды созвездий,
небесная синь размывалась, как синька…
и воды смыкались…и Бог был в отъезде…
и ангелам небо казалось с овчинку…
Но все мокроногие детища рая
о вечности пели - пусть хрипло, но храбро.
Угрюмыe волны, их в бездну смывая,
дарили прекраснейшим сильные жабры...
Но полно болтать! – меркнет солнышко-мячик,
и море на дне облака расстилает.
Глупышь Одиссей, привязавшийся к мачте, -
я знаю кратчайшую тропочку к раю!..
Кромешное
Ночь безлика и темна,
как заезжая артистка.
Тонет звёздный арсенал.
Лишь луна-максималистка
раскалённой добела
узкой лазерной полоской
безуспешно пополам
разрезает мрак несносный.
Отвязались берега...
Только нежности кромешность,
шоколадная река,
перезрелая черешня…
Время в тамбуре дымит
пахитоскою кометы...
До краев бокал налит
пуншем чувственного лета.
Медное
Мы будем накаляться к полудню, словно медные чаши на солнцепёке;
даже прикосновение ветра сможет оставить свой оттиск
на горячей податливой коже.
Крики чаек и вздохи моря заменят собой разговоры.
Мы будем питаться мидиями и мёдом,
пить освежающий мятный чай на закате
и всю ночь летать – без усилий и устали -
над безбрежными водами Эвксинского Понта
восьмикрылой бабочкой, неподвластной игре обстоятельств.
И эта наша уютная, малюсенько-медальонная вечность
будет длиться нескончаемо долго.
Пока ты снова не позовёшь меня по имени,
не обовьёшь узами событий и обязательств,
не скажешь: -Медея, помоги мне украсть золотое руно!
Не сули ничего мне, сладкоустый бродяга Ясон,
лишь подольше молчи, позабыв про тщеславные замыслы и забавы.
Пускай, врезанные навечно в скальный грунт моей памяти,
никогда не покинут меня
этот медный накал и магический мёд,
эти смётанные так небрежно, но накрепко золотыми стежками любви
наши юные, ещё беспечальные судьбы...
Она пила шалфейное вино...
Она пила шалфейное вино из чаши золотого янтаря,
реальности бесцветное рядно на будни мешковатые кроя.
Филолог-самоучка, музыкант, мыслитель благороднейших кровей...
Ей были собеседниками Кант и Кафка, Достоевский и Равель.
На энном небоскрёбном этаже, в скворечнице бетона и стекла,
сидела вечерами в неглиже за гладью антикварного стола,
искала всласть огрехи и грехи, судила запятые, падежи...
Рука привычно правила стихи, а может - редактировала жизнь.
Чуть позже – лёгкий ужин на одну, привычный лунный профиль за окном.
А чудилось - она идёт ко дну инертным, неподъёмным валуном.
Тонули рядом, словно корабли, бюст Баха и шафрановая шаль,
Галина с репродукции Дали, с обложки словаря суровый Даль.
Привычно избегая моветон, отдав бразды правления уму,
она жила как-будто не о том, и даже, может статься, ни к чему;
пролистывала жизни фолиант, умея быть сознательно ничьей...
А снился вновь бродячий музыкант (с печальной обезьянкой на плече),
что шёл по каменистой мостовой, меж тесных стен дряхлеющих домов...
Туман вздымался массой дрожжевой, шарманка дребезжала про любовь,
блестел дамасской сталью острый нимб, преобладая над шалфейной тьмой...
И каждый раз она брела за Ним попутчицей смиренной и немой.
И в замкнутом периметре судьбы чудесно образовывалась брешь.
Белели вдоль колючей городьбы побеги подсознательных надежд.
Она уже, идя за Ним след в след, переступала смутную черту…
И падала, как в прорубь, в топкий свет заутрени, сулящей пустоту.
Жила, не зная, как покинуть дно, рвануться прочь беспечным пузырьком...
Пила, как воду, горькое вино. А доктор прописал «Вдову Клико».
Очень осеннее
Чувство прочности жизни размыто годами, слезами.
Лишь в семнадцать концепция смерти отсутствует напрочь.
Если мы в двадцать пять недоверили, недодерзали –
в двадцать восемь подолгу хандрим, пьём снотворное на ночь.
В тридцать пять – насовсем отделяем чертой «до» от «после»
и впервые читаем подстрочники жизни серьёзно.
Всё длинней и прилипчивей осень – уже тридцать восемь...
Ясно как и зачем нужно жить. Лишь бы не было поздно.
Всё слышней и настойчивей голос нездешней свирели...
но судьба прорастает сквозь небо шальным звездопадом.
В сорок-сколько-то счастье – летящая капля капели.
Мне бы вырастить дочку. А райского сада – не надо.
Кто сказал?..
Вот - вмерзающий в кристалл
человек неосторожный,
безрассудный.
Кто сказал –
вмёрзнуть в небо невозможно?
Если ад - духовка,
рай – вероятно – морозилка?
Видишь – сыплются за край
медяки души-копилки,
пара блёсток серебра
да монета золотая....
Дуализм добра и зла
облегчённо отметая,
человек впускает внутрь,
в полость нежного пространства,
криогеновую суть,
просветленье-пуританство.
Ледяных прозрений шквал…
Вирус света в чашке Петри...
Если бренный мир так ал –
то бело, как снег, бессмертье.
Начинается зима
Мёрзлый воздух стекленеет...
Если горе – от ума,
от безумья – счастьем веет?..
Он врастает в небосвод
сонмом нервных окончаний,
свой летательный исход
принимает без печали,
и прозрачный, как слюда,
нам во тьму блестит неярко...
Кто сказал, что пьедестал –
лишь пылающему Данко?
Карандашные наброскИ (3 вариации)
самый популярный стандартный карандаш – ТМ (твёрдо-мягкий), в Европе - HB , в США - №2
Корпус может быть круглым или ребристым. Может быть заточен 17 раз.
1.
От краешка
стола –
до плоскости
паркета.
Ребристый
карандаш
становится
ракетой.
За кадром –
общий шок.
И диктора
слова:
-Здесь грифелем
полёг
бесстрашный
Номер
Два!
2.
Вышедшая из моды столешница –
неотшлифованная, неотполированная,
не рафинированно-урбанизированная,
а наоборот - покрытая
зазубринами, щербинами, царапинами
и старыми невыводимыми пятнами
(чуточку похожая
на выцветшую до жёлто-бежевости
шкуру леопардовую),
местами – лоснящаяся, как лысина,
частями – шершавая и занозистая
(под микроскопом – как-будто дерево
ощетинилось
деревянными микроскопическими ворсинками) –
эта столешница
сейчас становится
полигоном,
разбегательной плоскостью,
площадью для спринтерского ускорения.
Затянутый в неизменный ярко-жёлтый мундир,
Карандаш
катится,
катится,
катится...
Любопытствующий солнечный луч
пробивается сквозь занавеску,
гадает, что происходит,
зовёт собратьев...
Кто-то уже делает ставки...
Ах, если бы он был круглым! –
может быть, он прыгнул бы вверх!
Но, к сожалению,
эти многочисленные рёбра и грани -
чистое наказание...
так замедляют, усложняют движение
(именно поэтому колеса не делают
в форме шестиугольников!)...
Остальные – здравомыслящие –
сгрудившиеся в пенале - карандаши думают:
«дурак и выскочка. утопист-интеллектуал.
после того, как им хозяйка написала
сочинение про Икара,
он съехал с катушек.
пусть сломает свой отупевший грифель.
кому он такой ненормальный нужен...»
И карандаш
соскальзывает
с краешка стола
вниз
(считая, что ныряет вверх),
и разбивая грифель о половицу,
думает:
1.что он долетел до неба
2.что небо - деревянное, жёсткое, плоское,
припорошенное пылинками и мюсли-нками (это - манна?..),
пахнущее непредсказуемо-странно
мастикой для паркета
3.что он
-всё ещё-
номер два...
3.
-Что он творит?!
Многомудрые и судьбоносные,
сгрудившись у глазка обозрения,
наблюдают, как он одиноко выкатывается
из разинутой пасти пенала
и целенаправленно ускоряется...
-Принесите его досье!
-«шестнадцать самовольных падений,
шестнадцать заточек,
75% укороченности...»
-...называет себя Поэтом...
-хуже – Верлибристом!!
-Ещё одно столкновение с паркетом –
и он приземлится...
-на Свалке!
-Он и так уже почти огрызок!
-Нужно решать, что с ним делать,
он уже почти на краю!
Упрямый карандаш-коротышка
с р ы в а е т с я
с краешка стола...
***
...Одновременно,
самый главный/верховный/номер Один
стремительно
п е р е в о р а ч и в а е т с я
вверх ногами
и ластиком стирает
штихпунктирную -
наиболее вероятную-
траекторию движения.
И рисует другую,
противоречащую здравому смыслу
и силе тяжести.
И исправляет точку на многоточие.
...
П.С. Коротенький Верховный Номер Один
когда-то тоже был верлибристом.
***
Однажды потянет далече, далече -
в обитель покоя и вечного света.
Предвестницы-горлицы сядут на плечи
и тихо споют мне про мир, но не этот.
И что-то незримо к душе прикоснётся,
руками-ветрами снимая покровы;
вплотную придвинется золото солнца,
и всё сразу станет нездешним и новым...
Замрёт опустевшее кресло-качалка,
покрытое стареньким платьицем бальным.
И только с подола чешуйка русалки
скользнёт
на хрустальную туфлю
печально.
***
У него опять кровоточит ранка на левом мизинце.
Со всей округи слетаются молчаливые птицы,
садятся вплотную, немигающими глазами наблюдают
за тем, как небо убывает наверху, а внизу прибывает.
Вокруг его руки сгущается голубоватый свет.
Время замедляется, практически нисходит на нет...
Он пахнет северным ветром и перистыми облаками.
Я держусь за него, как за воздух держится камень –
позволяя объять себя, заполнить все мои трещины и поры.
Ему никогда не покинуть меня – так безбрежное море
не способно отстраниться от ракушки на собственном дне.
Иногда я кажусь себе якорем, держащим его на Земле.
В последнее время всё чаще, когда мы сидим вечерами дома,
он становится очень прозрачным, почти невесомым,
и молчит - отрешённо, нездешне, вневременно...невыносимо.
В каких-нибудь сумерках он истончится необратимо,
ускользнёт за предел моих сенсорных возможностей.
И тогда я скую в кузне сердца из нежности ножницы
и начну выкраивать его из неба по памяти, по наитию,
и привязывать к себе дождевыми пунктирными нитями.
Стану слушать лекции ветра о вечном и запредельном.
А любить его буду всё также –
по-человечески,
смертельно.
***
В мой сегодняшний сон из вчерашнего сна твоего
протянулись упругие ветки могучих секвой.
Если дымчатой белкой в твой лес невесомо скользну,
кто предскажет – когда, где и кем я однажды проснусь?..
Надломившийся ирис
Надломившийся ирис
резко машет лепестками.
Тяжело склонившись ниц,
пьёт цветочными глотками
эликсир живой воды
с травяных неострых лезвий.
Так безудержно желты
взмахи крыльев бесполезных...
Всё давно предрешено.
Мир темнеет от печали.
Небо жёлтое пятно
на груди всю ночь качает...
Выход в астрал
Это - не нервный срыв.
Это - духа порыв.
Это - нужда понять
бьёт тараном в мозг.
Слабая плоть,
про инстинкт выживанья забыв,
вновь расщепляет атом,
идёт вразнос.
Что там внутри -
огнедышащий ли вулкан?..
алый дракон,
стерегущий лавину тайн?..
Пусть пробудится
немедленно
мой Атман*
и громогласно прикажет:
'Пора. Взлетай!'
Выхлестнет
раскалённою магмою
жар.
Ангел и зверь запоют
единенья песнь.
Бусинка малая -
голая суть -
душа -
вспыхнет, как белое солнце,
познав - я есмь.
Капелька света - плутония тяжелей.
Ей бы замедлить скорость,
а то сгорит...
Время вернуться...
узок проём дверей:
Солнце души
камнем падает
в тела клей.
Кто-то, увидев, скажет:
- Метеорит!..
***
Если каждая рифма
алмазным гвоздём
вонзается
в хрустальный навес небосвода,
если ямб провалился
в безразмерную зимнюю яму,
дактиль взметнулся
косматым метельным птеродактилем,
а хорей обесцвеченной снежной хурмой
сладко тает
на губах любопытных детишек,
если, выбеленные, потеряны напрочь
в клубящемся белом пространстве
доктрины уместностей и соответствий, -
значит – время настало
бесцельно и вольно бродить
по нехоженным тропам,
и блажить безнаказанно
белой свободой,
и кидаться в белёсые тени
снежками
нелепых
верлибров…
Черешневое
Готово свежее вино.
Изъята пьяная черешня.
В бутыль тяжёлую на дно
стекает лето струйкой нежной.
А ветер колок, норовист,
про холода вещает едко.
И за окном последний лист
натужно держится за ветку.
И нужно б трезвой быть к зиме,
но манит пьяная черешня...
К поблёкшей ягоде во тьме
сорвётся память-пересмешник.
Дурманным сладким миражом
июль по кухне заклубится.
Мы вновь окажемся вдвоём
на недописанной странице.
Погаснет жаркая заря,
замрёт медлительное танго.
И грязь со святостью суля,
нас гонг поманит в воды Ганга.
Плеснёт у самых ног река,
одежд докучливая ноша
слетит легко, как шелуха...
Вода коснётся чуткой кожи...
Bернётся мантра «до-ре-мы»,
и из архивов счастья время
просыпет летние мгновенья...
За три минуты до зимы.
***
Молитва, молитва,
душою разлита,
пришпилена к небу,
ветрам на потребу.
Записка для бога,
в ней свет и тревога,
дыхание веры
и нежность без меры.
Слепи день для дочки
из мартовской почки,
лучей щекотливых,
мгновений счастливых.
Покровом чудесным,
от слёз и болезней,
укутай, чтоб Милость
над нею светилась.
Ведёрко любви
на неё опрокинь...
Молю
С уважением
Мама
Аминь
***
Я стала однажды серебряной нитью,
в ушко золочёной иголки проделась,
и мной вышивальщик – неведом, невидим -
заштопал прореху в небесной портьере.
Всю ночь, подчиняясь высокому долгу,
края той прорехи я скромно скрепляла.
И целостность неба держалась на нити –
моей тонкой нити –
в ту долгую ночь.
Сахарный мир
В сахарном мире – лимонные капли и гром.
Видно, Великий Кондитер готовится печь.
Баночка соды зияет открывшимся ртом.
Там чья-то очередь в чайную ложечку лечь.
Ах, зашипела и вздыбилась пеною смесь!
Нужно, чтоб всё, как положено, пышно взошло...
Как же в той книжке на полочке – есмь или съесть?..
Нить провидения грешным ловить тяжело....
Что я такое – фисташка? А может – мука?
Ум так устал по сусекам познанья скрести.
Хлынула сверху молочная чудо-река,
всё, что возможно, вбирая в себя по пути.
Помню – сияя, за мной потянулась Рука,
после - божественный венчик взбивал без конца,
дальше – горячая тьма потекла свысока
и, словно пластырем, мне залепила глаза...
Где я?.. Подсказкой, Кондитер, меня одари!
Всё завитушки да розочки...Может быть, сад?..
Я – словно облако – белая вся...изнутри...
Только снаружи – горьчайшею мглой - шоколад.
Мир сотворён, и Кондитер снимает колпак.
Далее будет про тех же и там же. Антракт.
Янтарное
Затаюсь от тебя, от себя, от земли, от небес.
Заварю тайной травки забвения с поля чудес.
Загустеет и схватится воздух, запахнет смолой.
Снизойдёт на мятежную душу янтарный покой.
Оплетёт хлороформовой ватной струёй тишина.
Покачнётся под дремлющим духом тугая волна.
Хронос алчно поглотит душистый твердеющий ком,
станет, словно конфету, катать за щекой языком.
Но поток никогда не случившихся, призрачных дней
потревожит однажды журчание речи твоей:
-Ах, жучок-человек! Ты, увы, ничего не достиг!
Твой янтарный покой – не спасенье, а жёлтый тупик...
Снежные ангелы
Доченька, ангел из снега растает у печки!
Белые перья стекают водицею на пол.
Ты его, крошка, в саду сотворила беспечно,
в дом привела, а теперь он всю кухню закапал.
Нам его не одомашнить, ведь он не котёнок.
Нет, он не будет дремать у тебя на кровати.
Он обойдётся без тёплой еды и пелёнок,
станет лишь плакать и таять от наших объятий.
Донюшка, выпусти снежного ангела в стужу!
Слышишь – печальная вьюга под окнами воет?
Ну же...скорее...не плачь...И поверь мне – так нужно.
Чудо, как иволга, не выживает в неволе.
***
В горностаевой горжетке,
норовиста, непроста,
соскочила осень с клетки
календарного листа.
И пошла, ступая ловко
в черевичках золотых -
крутобёдрая молодка.
В чёрных омутах шальных
глаз её - тоска и милость,
страсть и всплеск небытия.
На плечо ей приземлилась
мотыльком душа моя...
***
Маэстро! Скрипят голоса нежных скрипок,
дождём пропитались все нотные станы,
захлюпал кларнет (он всегда был так хлипок),
а флейта фагот назвала словом бранным.
Уже контрабасы по талии в листьях,
чувствительный альт скоро грянется оземь,
и иней - на струнах, на грифах, на мыслях...
Как звать-величать Вас, Маэстро?
-Я – Осень!
Стрекозиное (антибасня)
Она была по духу – ангел,
по сердцу – Ева.
Дух диктовал ей своды правил,
но тело – пело.
Она во тьме ночей грешила,
молилась утром,
а в полдень радостно спешила
к «Алмазной Сутре».
Мелькали радужные крылья,
и лето длилось.
Сны становились часто былью,
а будни – снились.
Её нередко порицали
за тунеядство...
Ну, а она могла часами
не приземляться!
Ей всяк и каждый прочил стужу,
нужду и голод.
Но кто с теплом навеки дружен-
не верит в холод.
Она жила одним «сегодня»,
светло и странно...
И лето длилось бесконтрольно.
И пахло манной...
Зверь-осень
Мягко ступая мохнатыми лапами,
вкрадчивый зверь ходит-бродит под окнами.
Мех его - мох, соком клюквы заляпанный,
тропы его - прямо в сердце протоптаны.
Голос его - шорох, шелест, шуршание -
в дом проникает сквозь каждую щёлочку.
Как усидеть за своим вышиванием,
как не сбежать в дикий сад втихомолочку?
Тычется ветер в ладонь прелым ворохом...
Цветик ли аленький, листья ли красные?
Выйди, не прячься за пологом-мороком!
Лик свой яви мне - прекрасный, ужасный ли...
***
Это просто осколок остывшего некогда солнца,
на который налипло немного космической пыли...
Мы к нему беззащитно телами несильными жмёмся,
и не помним - зачем и за что нас сюда поселили.
Здесь давно появились шоссе, небоскрёбы, газоны,
космодромы, полярные станции...гелиостаты.
Но Земля до сих пор больше любит горбатых бизонов,
отвечая за тварь, приручённую ею когда-то.
Мы так долго боролись, мы крылья из воска лепили,
возводили притоны для тьмы и соборы для света.
И питая надежду огнём бесконечных усилий,
рвали бешено путы чужой, нелюбимой планеты.
Но устав от бесплодных исканий единственной двери,
постепенно мутируя, ближе к земле припадая,
бесконечное множество вер понапрасну отверив,
мы планету изгнания домом уже называем.
Лишь порой в полнолуние... Небо становится ближе...
В наши ноздри впивается звёздный мучительный запах...
Мы выходим из раковин, лунную радугу лижем,
бьём хвостами от боли – и горы становятся прахом.
Cмешные люди
Смешные люди?
Смешные люди!
У них в карманах – огрызки судеб,
клочки прелюдий и промокашки,
они – гадальщики на ромашках,
они – считальщики дней недели
и разводители канители...
Смешные люди...
Смешные люди
привычно тонут в запрудах буден,
привычно думают нелогично,
двойною жизнью живут привычно
(одной - внутри, и другой – снаружи),
но по единству всё время тужат...
Смешные люди
друг друга судят,
друг друга губят,
друг
друга
любят...
Смешные люди.
Смешны...смешны ли?
Они осыпаны звёздной пылью,
все до единого – фантазёры,
что прячут тайны в глазах-озёрах
и пишут чаще всего о крыльях.
Пропахли яблоком и ванилью
дома их, с крышами прямо в небо.
Они – прямые потомки Феба.
Летят сквозь вечность их души-искры...
А им всё кажется – низко,
низко...
Смешные люди...
***
Мы вырастем снова, как розы, мы где-нибудь будем.
В другом измерении, форме, пространстве, но всё же...
Надеюсь, печалиться свойственно только лишь людям.
Надеюсь, бескрылость излечится – где-нибудь, позже...
Но как мы друг друга узнаем? – Мы будем иными:
без еле заметного шрама над левою бровью,
без родинки малой, согретой губами твоими,
без сотен примет, занесённых в реестры любовью...
И всё же, когда нам однажды удастся родиться
в какой-нибудь дальней галактике одновременно,
сквозь чуждых обличий покров - прежний свет просочится.
Ведь облик души не меняется – светлый, нетленный.
В одной распустившейся розе двумя лепестками,
пушинками в белом крыле улетающей птицы,
соседями-каплями в чистом потоке мы станем.
А может быть, снова людьми – всё ведь может случиться...
Не вычерпать смертью любовь, не стереть, не умерить.
Мы встретимся снова, потом...Я не смею не верить.
***
Строила башни, мосты и дворцы из слов.
Сыпала крошево времени на карниз.
С неба слетала голодная птица-любовь,
снова на годы ли, дни сокращая жизнь.
Слышала часто во снах очень нежный зов.
Верила в то, что имела право понять.
Куталась зябко в покров паутин-стихов.
И, обнимая, хотела всегда объять.
Сквозь двоеточие глаз погружалась вглубь,
в прозрачную, мир сулящую тишину,
где золотые тритоны навстречу плывут
и, как к спасенью, ведут за собой ко дну.
ДУРАЦКОЕ НЕБО
Шёл по небу вверх ногами
деревенский дурачок,
нёс коробочку с бобами,
с поплавками сундучок.
Все смеялись: вот дурак-то!
А он шёл себе да шёл
по невидимому тракту,
тучу тучную нашёл,
засадил её бобами,
быстро вырастил прокорм,
и живёт над всеми нами
припеваючи с тех пор.
Он не просит и не хочет
ничего ни от кого;
как дурак, порой хохочет
громко с неба своего.
Дураком здесь меньше, люди!
Поделом ему, друзья!
Только что он в небе удит? ..
Мудрым, нам понять нельзя.
ПРО ТОГО, КТО БЫЛ
Того, чья жизнь ушла в стакан,
я тихим словом помяну.
Он был своей виною пьян,
и заливал вином вину.
Его вина была красна,
а иногда белым-бела,
к несчастью, не имела дна,
и на пивных дрожжах росла.
Я помню – он писал стихи.
Я знаю – он меня любил.
Морзянкой старенькой тоски
стучится в сердце слово «был».
Он звал меня...не помню как...
ведь это было так давно.
Он был Верховный Светлый Маг,
но власть его ушла в вино.
Когда-нибудь со дна души
я зачерпну пригоршню лет.
Возможно, там ещё лежит
янтарной крошкой давний свет.
Хотя, наверное, смешно,
как сувенир, всю жизнь беречь...
поход в Михайловский...
в кино...
мир с высоты отцовских плеч...
Угловатость
Мы так угловаты.
Мы - словно подростки.
Земные палаты.
Мирские подмостки.
Столкнёмся углами,
алмазно и остро.
О нет, Вы – не Свами
и не Калиостро!
А я – не Диана
и не Клеопатра.
Улыбка смутьяна.
Русалочья мантра.
Мы так искромётны
и взрывоопасны,
смешны, быстролётны,
нежны, разномастны...
Мы так угловаты,
что старые боги
небесной палаты
вздыхают в тревоге:
«Ах, эти земляне!
бедняги...страдальцы...»
И греют над нами
холодные пальцы.
***
Скучающий ангел отпросится в отпуск.
Сдаст крылья, рванётся к Земле на попутке...
Родится на свет чей-то крепенький отпрыск,
и звёзды слетятся взглянуть на малютку.
Он вырастет гордым, красивым и мудрым,
и долгим правленьем запомнится людям.
А также напишет нежнейшие сутры,
в которых душа его вечно пребудет.
(Ведь ангел, пусть даже на время бескрылый,
особой весомостью слов обладает.
Когда ангел счастлив - пусть даже вполсилы -
и звери, и люди от радости тают.)
Что будет потом - это область теорий.
Ведь ангел, в своём человечьем обличье,
подвержен, как смертный, страданью и горю,
падению в бездну трагедии личной.
Но песни, что ангел слагает в печали,
расшатывают равновесие мира.
Возможно, Господь, протянувшись из дали,
из рук его вынет скорбящую лиру...
И время впитает все слёзы и стоны...
Но в книге, где собраны факты и мифы,
вовек не сотрётся та Песнь Соломона,
в которой он пьёт красоту Суламифи...
Мама, к тебе не прилетала моя маленькая серохвостая птичка?..
Мама, к тебе не прилетала моя маленькая серохвостая птичка?
Она улетела от меня ночью,
навсегда,
её не удержали ни прутья клетки,
ни мой ласковый голос, ни зёрнышки, ни свежая вода,
ни блестящий зеркальный шарик, подвешенный для забавы.
Она последнюю неделю была такая тихая и ласковая,
и не хотела ничего – только сидеть спрятавшись в моих ладонях,
греясь моим теплом.
Я накрывала её своими ладонями как одеялом,
а потом дышала внутрь,
на маленькую головку.
Она замирала и сидела не шелохнувшись, долго-долго.
Ей кроме этого уже ничего не было нужно.
А я всё равно набивала её домик птичьими лакомствами
и пела ей: - поправляйся, птичка, пожалуйста, поправляйся!
Мама, когда ты болела, семь лет назад, я грела твои холодные ладони своими
и растирала тебе ноги, ты помнишь?
Мама, время притупляет память.
Я не знала, что могу забыть твой голос. Но он забывался постепенно,
стихал,
терял очертания интонаций и бархатистую нежную глубину.
И сейчас я могу только описать твой голос, но не услышать его...
Наверное, мне нужно было любить эту птичку больше, чем я её любила –
тогда бы я не чувствовала себя такой беспомощно-виноватой.
А может быть, меньше...
Мама, я не была тебе очень хорошей дочерью.
Нет, я не была плохой, но мне нужно было быть лучше, внимательнее, нежнее...
Мама, мне сейчас нужно идти обратно, в комнату с опустевшей клеткой.
Но я оттягиваю этот момент.
Пока я не посмотрю на эту пустую клетку,
моя птичка как-будто ещё немножко со мной...
Мама, я знаю, что она была просто маленькой птичкой.
И всё же сейчас, когда она только-только улетела,
и мне плачется так горько и безудержно,
- все масштабы, шкалы и размеры размываются -
и как-будто между вами нету различий, как-будто вы одного размера.
Размера потери.
Со временем она станет меньше и дальше, дальше и меньше.
Это происходит с тобой уже семь лет.
Я ещё никак не могу с этим смириться –
что память ветшает, становится пыльной, шершавой как промокашка,
и все образы становятся стёртыми, зыбкими и расплывчатыми.
Мама, я иногда про тебя забываю, чтобы не нужно было верить,
что ты улетела навсегда.
Мама, долетела ли до тебя моя маленькая ласковая серохвостая птичка?
Её зовут Бади.
Древесным языком
Был мир холодной, тесной, комковатой,
недвижной темнотой.
Проснувшееся крошечное я
в беззвучии кромешном
гудело, расширялось, удлинялось
и устремлялось инстинктивно вверх.
Последние толчки..и вдруг - провал –
падение в слепящую, кишащую движеньями и звуками,
неведомую бездну.
Училась понемногу, день за днём. Сначала –
осознавать себя отдельно от остального мира.
Потом – неутомимо следовать канонам равновесия, спать стоя
и укреплять упругий растущий ствол.
Осиливала тонкое искусство не вздрагивать
от бесконечно множащихся, летучих соприкосновений
с дождём и ветром, птицами и снегом,
клубками вездесущих белок.
Осмыслено существованье каждого, кто хоть однажды
в холодном и прозрачно-мокром марте
из ладони, зудящей от нетерпения,
наружу выпускал тот клейкий и боязливый зачаток первого листа.
Как быстро нарастают кольца лет!
Сначала помнишь их поодиночке, объёмно и подетально:
количество дождей и снегопадов, длину и ширину всех межсезоний,
как рано или поздно мигрировали птицы.
А после – мелькание.
А после – сплошной поток.
И только изредка – внезапный миг бездонной ясности и полноты.
Каждый рецептор предельно напряжен и обнажен.
Как-будто погружаешься в прозрачную субстанцию,
насыщенную невесомостью,
и в ней неизмеримо долго проживаешь одно-единственное мгновение.
Медлительно, но ощутимо холодает.
Труднее удерживать тепло в незимние сезоны,
а в зимние – немею от кроны до корней.
Процессы замедляются. Вода уже не достигает отдельных веток.
Тугие обручи – наросты лет - становятся прозрачны, словно лёд;
непрочны, как стеклянные браслеты.
Сквозь них легко смотреть на мир вокруг,
но разглядеть возможно только свет.
Порою кажется: неведомое существо, живущее внутри меня,
готовится шагнуть наружу и слиться с этим светом.
Сознание, опутанное последним непреодолённым страхом,
непредсказуемо ныряет вниз.
И видит тьму прозревшими корнями
(не антисвет, а ту сплошную тьму великого покоя,
в которой спят беспамятно).
Мой бог Друид на белой праматери-берёзе навеки прописал
что мы – не древесина и труха, пустоты дупляных прорех клетчатки!
Мы – ДеревА! И наши извилистые корни
сшивают сонный провал минувшего
с гнездящимся под кромкой неба будущим
и беспрерывно обновляющимся настоящим.
Когда я этот мир в последний миг увижу из другого –
замечу ли в нём крошечную, незаполняемую нишу,
оставленную моим исчезновением?..
Когда моя древесная душа
покинет это усыхающее тело –
пускай его сожгут.
Pоманс на двоих
-Вчера сидели целый вечер у камина,
сегодня - где же ты, прекрасная Мальвина?
Уж три часа в ведёрке с пенистым шампанским
непоправимо и печально тает лёд...
-Плыл аромат пунцовых роз и звон хрустальный.
Метались тени от свечи, манили тайны.
Я помню голос и вопрос "ты веришь в сказки?",
смятенье чувств, и шаг навстречу, и полёт...
-Пьеро был прав, любовь несчастьем называя!
Я не хочу любить, любовь такая злая...
Хочу стать снова деревянным человечком!
Пусть заберёт меня обратно Карабас!
-Вчера, желание любви назвав любовью,
мы упивались тем, что нынче стало болью.
Мы отворили в сказку дверь, задули свечку...
Но эта сказка оказалась не про нас.
***
Мы слишком разные - увы.
Зиме с весною не ужиться...
Но притяженье полюсов -
такой банальный феномен.
Ум знает - нам идти на вы.
А сердце жаждет и томится.
И не понять туманных слов
великой "Книги Перемен".
Вы - огнедышащий вулкан.
А у меня так мёрзнут пальцы...
Для нас опасней всех безумств -
одно пожатие руки.
Когда притихнет ураган,
Ваш профиль вышью я на пяльцах.
И в одиночестве прольюсь
печальной нежностью строки...
Когда...ни...будь
Не дочитав твоих стихов,
твоих сигар не докурив,
я покидаю твой альков,
твой странный мир, твой гордый риф.
В твоих бездонных закромах
не счесть бесценных старых вин,
но нужно их искать впотьмах
и отцеплять от паутин.
Я так ошиблась, что смешно:
ты – чудо-юдо, не чудак!
Подайте мне веретено,
оно сгодится для атак!
А может, пальчик проколоть
и безболезненно заснуть?
И кто разбудит – ты?..господь?..
когда-нибудь...
когда...ни..будь...
Комментарии читателей:
Комментарии читателей:
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »