«Вечерний звон, вечерний звон...»

(Из песни)

В середине августа созрела морошка. При буровом городке в тундре возник стихийный рынок: оленеводы стали привозить марангу, как называют эту ягоду коренные жители Ямала.

Сварщик Савва Чусовой купил лукошко северной малины у черноглазой ненки, попробовал и зажмурился: вкусно-о-о!

Товар она возила, неспешно шагая рядом с лёгкими саночками, которые тянули две большие собаки. А жила неподалёку: верхушка её чума виднелась за ближним увалом. По-русски изъяснялась с акцентом, сразу настраивавшим собеседника на весёлый лад. Может, поэтому предпочитала «харасо» и «да-да-да».

- Тебя как зовут, красавица?

- Мань нюм Еля! – скуластая тундровичка мило зарделась, но смотрела с вызовом.

- Савва! – он стукнул себя кулаком в грудь, как некогда Миклухо-Маклай у папуасов, полагая, что так будет убедительней.

- О-о-о! Савва? Сава! Сава-хасава! – Еля повторила имя с разными интонациями, но русских слов не хватило, и замолчала, разглядывая сероглазого чернобородого мужчину.

Впечатлённый Чусовой стал покупать только у Елицы, заметив, что и она выделяет его среди других.

 

Однажды утром он обнаружил, что Еля стоит рядом и наблюдает за его работой.

- Ань дорова, Савва!

- Дорова-дорова, Еля! Не смотри, глаза обожжёшь!

- Ниет! Виремя чуть?

- Что у тебя?

- Вот, – протянула картонку с рисунком печки-буржуйки.

Чусовой покрутил обрывок так-сяк.

- Вообще-то могу, но жести нет.

- Как ниет?! Ести жести! – указала рукой на бочку.

- Хм-м!.. – сварщик не раз видел, как оленеводы изготавливали печурки для чумов из старых железных бочек.

После работы он сварил аккуратный камелёк на ножках и съёмную трубу из трёх колен: когда выше, тяга лучше.

- Пасиба. Лакамбой[1] – и задержала свою руку в его руке. - Погоди. Надо же установить печку, трубу вывести и закрепить. Мужики в твоём чуме есть?

- Ниету мужики.

- Одна, что ли, живёшь?

- Одна живёсь…

Новая буржуйка гудела, как ураган, но благодаря отсекателю пламени и заслонке позволяла экономить дрова, что Еля сразу же оценила и благодарно глянула чёрными раскосыми глазами.

За чаем из листьев княженики Чусовой пытался разговорить хозяйку, задавал вопросы и жестикулировал, Еля отвечала односложно, беседы не получилось.

Попрощавшись, сварщик продолжал стоять у входа в чум и переминаться с ноги на ногу. На западе горел закат, большая жёлтая луна поднималась над миром. Первые звёздочки перемигивались с огнями буровой вышки, которая оторвалась от тундры и висела на подоле неба, как пришитый колокольчик, слегка покачиваясь над полосой тумана.

И вдруг стал ясно слышен вечерний звон. Не сама ли судьба говорит бронзовым языком, предупреждая о крутом повороте?

Накормив собак, Еля подошла и встала рядом. Объяснила: когда очень холодно, Луне тоже холодно. Но есть небесный шаман Урэр, он бьёт в бубен у неё на животе, пляшет и поёт, и оба согреваются. Вдвоём теплее, чем одному. Савва нашёл руку Елицы и сжал горячие пальчики.

 

Разве бывает вторая молодость?

Ещё как бывает!

По моховой тундре идут мужчина и женщина. И держатся за руки. Даже когда собирают морошку, держатся за руки. Наполняют туеса, лукошки и ведёрки: много ягоды берут.

Кругом море грибов, просто море грибов, хоть косой коси. И всё больше крепкие мордастые белые. Мужчина так и вскидывается, но женщина, улыбаясь, удерживает его: грибы не едят. Грибы – это «жирок», лакомство оленье. А надо ли человеку есть то, что животные едят?

Вот и озеро. Женщина садится в лодку и выбирает рыбу из сети. Зелёных щук выбирает, золотистых карасей, горбатых муксунов.

Белая рябь от суконной паницы качается в синей воде, чёрные косы плывут на волне, мокрые вёсла, кусты и пески — всё облито закатным маслом, густо облито закатным маслом, оранжевым, как ягода маранга.

А каков ненецкий язык!

Лето – «та». Озеро – «то». Огонь – «ту». А ночь – «пи».

- Ночь – «пи»? Ну, вот ещё! Число пи – это три целых четырнадцать сотых! – не моргнув глазом, сообщает сварщик.

- Ниету сотых. Устанесь — спись, как лемминг: пи-пи-пи!

Рыбак называется смешным словом «ёртя». А рыбачка – «ёртя-не».

- Значит, женщина – «не»?

- Да-да-да.

- Ну, вообще-то так. По сравнению с мужчиной женщина часто «не».

- «Да» тоже бываит, – смеётся она.

- А как по вашему «солнце»?

- Хаер. Сонце — женсина.

- О-о-о!

- Как весна — все светит, все гуляит, все рожаит — женсина!

- Ненцы — оленные люд. Как по-вашему «олень»?

- Олень? Олень — «ты»!

- Я — олень?

- Ты — олень! – и смеётся до слёз.

- Н-ну!..

- Вот, смотри! – наклоняет к себе веточку ивы и откусывает прутик.

Рисует на песке собачку с пышным хвостом и поднятой в стойке лапкой.

- Песец?

- Ниет! Тёня — лися это!

И рисует рядом оленя. Большого, рогатого рисует быка.

- Ты — олень это! Домасний олень это.

- А-а-а!.. Теперь понял! А дикий олень?

- А дикий — илебць. Жизнь, значит. Нет олень, нет жизнь!

- А сколько лет твоей жизни?

Она смотрит на закат и чертит на песке. Ровненькие цифры 8 и 3 стоят рядом и держатся за руки.

- Не может быть! Ты в школу ходила?

- Один зима и немноська.

Он берёт из её руки палочку и рисует 38.

- Наверно, так?

- Так… А твой илебць?

Рядом появляется 43.

Она бросает палочку в воду, и течение уносит её.

Была и сплыла.

Теребит чёрные волосы на виске и вытаскивает из-под косы небольшую прядь. В ней блестят белые нити. Прикладывает прядь к прошитой серебром бороде мужчины и смотрит ему в глаза.

- Оба-два!

- Так! – он крученый поясок на панице распускает. Её руки вверх взлетают, застёжки на воротничке открывают, и медовый вечерний луч смуглую шею обнимает.

В столовой буровиков появилось постоянное третье блюдо - «чай и ягоды от Елицы». Сначала это была морошка, потом пошли голубика, брусника, княженика. Любители экзотики налегали на варенье из лапок лиственницы.

Савва перешёл жить к Елице. После работы, прихватив с собой ведро с остатками еды для собак, он спешил «за бугор». Возвращался утром к началу смены.

- Паря! Дак ты совсем очумел, однако, – заметил ему бригадный острослов, – не пора ли фамилие на Чумовой поменять? Сорок три тебе – самый бес в ребро!

Чусовой рассмеялся и показал ему кулак. Кому какое дело до вдовца и вдовы?

- Удивляюсь на тебя, Саввыч, ведь с ней поговорить не о чём. Смотрел как-то: заголовок газеты минут десять читала.

- Читать я и сам могу. Еля — Женщина!

- Да ну? Как-то не заметил.

- Какие твои годы? Подрастай! К вечеру научишься. Если…

 

Савва и Еля жили спокойной семейной жизнью. О детях речь не заходила. Лишь однажды, заметив у Елицы в коробочке для шитья странные колокольчики, сварщик спросил, зачем они.

Она достала из сундука детскую малицу и показала нашитые на рукава бубенчики. Как могла, объяснила: это чтобы дитя не пропало в лесу. Обняла его и тихонько, с милым акцентом пропела не однажды слышанную по радио песенку:

«Спи, мой варобысек, спи, мой сыноцек,

Спи, мой званоцек радной!»

 

Стали наезжать гости. Приехала дочь Елицы с молодым человеком.  Убедилась, что молва идёт верная: мужчина мамы не пьёт, не курит, не скандалит. Хорошо бы и дальше так.

Навестила подругу и почтальонша Аннушка. Объяснила, что имя Еля можно перевести как «пришедшая с надеждой», «сава» – хороший, а «хасава» – мужчина.

В конце сентября прикочевали оленеводы. Стали забивать оленей и менять мясо на продукты. Савва впервые увидел, что ненцы оленей не режут, а душат. И не удержался от крепкого слова. Но ему объяснили, что кровь оленя — жизнь человека. Великий Нум, сотворивший всё сущее, не велит выливать кровь на землю — это грех.

На ужин Еля подала ароматное вареное мясо, но Савва, перед глазами которого стоял дёргающий копытами поваленный олень, выскочил на улицу: его чуть не вырвало. Вскоре буровиков перевезли на другую точку. Савва напилил дров и попрощался, обещав, что будет писать.

 

В середине «тёмного месяца» Еля пришла к Аннушке, рассказала, что писем не было, что дрова заканчиваются, а снег глубокий, и надо бы это…

Аннушка внимательно глянула на подругу и пододвинула ей стул. Поджала губы: сама напишет и передаст письмо с пилотами, всё напишет как есть, и пусть ему будет стыдно!

Еля обрадовалась: если с пилотами, то вот немножко юколы, и вот колокольчик, который пришивают детям на одежду, и вот пакет из плотной бумаги, плотная бумага лучше.

 

В письме были упрёки.

Скомкал и сжёг. «Не давите на совесть!»

Но едва щёлкнул по бубенчику ногтем, как услышал гудение тетивы лука из далёкого детства, когда играли в казаков-разбойников, увидел бегущих в лесу детишек с пришитыми на одежду колокольцами и уловил вечерний звон.

И давняя картина вытеснила недавнюю – удушение оленя, – из-за которой не стал писать женщине.

Но вдруг понял: народ, часто живший на грани голодной смерти, нашёл способ сохранить любую крупицу еды.

«Елица! Прости меня и погоди чуток!»

Еля шла на лыжах по местам, где летом вместе брали сладку ягоду марангу, срубала сухостой и увязывала его на санки. Над ней через всё небо пролегла лыжня Великого Нума, шаман Урэр бил в бубен на луне и полыхал Северный Огонь.

Вдруг Алто[2] резко развернул сани, так что Сеэк[3] запуталась в постромках и залилась лаем: вдали звенел мотор, жёлтый свет мелькал в лесу.

И жаркий баритон прорезал мёрзлую стынь:

- Еля-а! Еля-Елица-Елена-а-а!

- Ах! – как удар в грудь.

 

Упала на колени и стала бить кулачками по сугробу. Проломив корку наста, стала осыпать вспыхнувшее лицо рыхлым снегом и растирать щёки.

Но горячие дорожки всё текли и текли, и тогда она встала и протянула вперёд руки:

- Савва? Савва! Сава. Сава-а-а…

Нет! Это не шаман Урэр бьёт в бубен на луне, это колокольчик звенит в лесу.

[1]          . Лакамбой — До свидания! (ненец.)

[2]          . Алто — чёрный. (Ненецк).

[3]          . Сеэк – так часто называют собак с белым пятнышком на груди.

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: