Ботинок

 

Подошва оторвалась ровно на середине пути. Домой возвращаться поздно, шлепать полу-босой долго.

Рядом цирюльня “Руки-ножницы” и скобяная лавка "Карлеоне и сыновья".

Сделать педикюр или разжиться клеем?

Парадно хромая, вхожу в темную лавку.

Гроздья гильотин для сигар и негуманные мышеловки, стеклянные колбы с кофе и лавровым листом, стеллажи с жестяными коробками сардин и зубным порошком, снятым с производства еще при диктатуре.

⠀

С хрустом наступаю на рассыпчатое и врезаюсь в пирамиду железных тазов. В ответ из глубины лавки слышится такой-же грохот, скрежет и нецензурное «Да вертись оно всё на реях!»

Из скобяных кулис появляется хозяин. Я присаживаюсь на мешок с бразильским орехом, демонстрирую рваный башмак и свою беззащитную пятку, к ней прилип гудрон и несчастливый трамвайный билетик.

Средний Карлеоне внимательно оценивает ущерб и выходит на улицу. Воздев мой башмак к небесам, кричит: «Донна Исабель! Тут у девочки горе!»

С утлого балкона над входом в лавку свешивается бесспорная грудь, потом — половина женщины.

«Шо такое? Девять утра, а у девочки уже горе?»

⠀

Из цирюльни выбегает брадобрей и два недобритых клиента, закутанных в простыни. Подтягивается старик-каштанщик с дымящейся тележкой, стихийный парковщик-джанки, пудель с мальчиком и две синьоры в чёрных мужских шляпах.

Башмак переходит из рук в руки, его вертят, мнут, дергают подошву, дают понюхать пуделю.

Мое робкое «Клея бы чуток...» заглушается задушеным цоканьем и криками «Нет, это ви мене будете рассказывать за обувь?»

Пудель чихает.

Каштанщик рассказывает, как на войне в Анголе его капралу чуть не оторвало ногу вместе с ботинком. Все слушают, не перебивая.

Донна Исабель выносит из дома скособоченные мюли, парковщик предлагает затянуться, старухи в чёрных шляпах обещают молиться за меня святому босоногому Францишку.

⠀

Я пытаюсь бежать. Меня ловят и снова усаживают на мешок с орехами.

Карлеоне-сын крепко приматывает сургучной бечевкой  башмак и подошву к моей ступне, прихватив под коленом морским узлом. Вручает перочинный нож на случай, если придет пора разуться, и сардины.

Ведь что-что, а недостаток фосфора в человеке он видит сразу. . . .

 

   

Смотритель маяка

 

Смотритель маяка учится играть на укулеле. Губную гармошку сперла хищная чайка, и теперь выдувает нескладное "ля".

У смотрителя маяка перстни Кейта Ричардсона и кривая ухмылка. В его табаке крошево восковых печатей, а в чае — смола. Если нагрянуть к нему в воскресенье, он пошлёт всех к Тритону, а потом приготовит осминожье рагу: бутылка старого порто, половину в себя, в остальное кладем осьминога и всё, что не жалко.

У смотрителя маяка нет фотографий и радиоточки. Он слушает фаду на сиплых пластинках и вяжет новые носки из распущенных старых. В куче его свитеров всегда кто-то живёт. Собаки, забытые на пляже дети и сёрферы, сбитые волной.

По ночам он сигналит кому-то зажженной лампой, не доверяя свету маяка. А по утрам варит кофе для неведомых тех, кто приходит к нему из тумана. Они оставляют мокрые следы, вздыхают, пьют кофе и робко чихают в свой соленый, водорослевый рукав. 

И немного о зоологической несовместимости

У неё кошка — у него рыбки.

У неё кошка — у него крыса.

У неё кошка — у него аллергия.

У неё кошка — у него сплошь бархатные пиджаки.

У неё кошка — у него магазинчик чучел.

У неё кошка — у него волкодав.

У неё кошка — у него ничего.

Её кошка прошлась по его пустой квартире, осмотрелась и сказала: 

" Уж лучше б у него были мыши и бархатные пиджаки ". 

  

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: