Бешеный ангел Два тела Раймонда Луллия

Роман

«Литература сохранила много фантастических рассказов о Раймунде Луллии, которые могли бы составить крайне необычайный роман». Елена Блаватская.

Пролог

В пригороде Пальма-де-Мальорки существовало такое место, где призраки христианских и мусульманских воинов продолжали сражаться друг с другом уже после того, как Хайме Завоеватель выиграл здесь решающую битву. Почти двадцать лет тени мёртвых бойцов выходили с оружием в руках и продолжали сражение. Каждую ночь они торжествовали и ужасались, страдали, ликовали и умирали вновь, чтобы после следующего захода солнца опять вступить в бой. Никто не хотел уступать даже будучи мёртвым. Однако в мире живых христианская вера постепенно вытесняла последние следы мавританского владычества на этой земле. Арабскую мечеть давно разрушили, а на её развалинах возводили величественный кафедральный собор — будущую усыпальницу мальорканских королей. Ещё один победитель, поставивший ногу на грудь павшему.

Молодой человек, сидевший в стороне под деревом, конечно, не видел происходивших здесь баталий, но уши его время от времени улавливали слабые отголоски сражения. Впрочем, внимание его было сосредоточено на другом — в ночной тишине он пытался различить лёгкую поступь женских ног. Девушка не приходила. Вот уже луна, что сквозь ветви деревьев наблюдала с пепельного неба, скривилась в презрительной ухмылке.

«Надменное светило, — подумал молодой человек, — твоё сияние не только не дарит тепла, так ещё и вселяет отчаянье!»

Хруст ветки. Он обернулся и увидел её — прекрасную и невесомую. Окружённая солёным запахом моря, девушка напоминала Афродиту, которая родилась из семени и крови оскоплённого Урана, но стала воплощением самой женской красоты. Будто бы лёгкий ветерок бесшумно доставил её сюда, так же как и греческую богиню.

В лунном сиянии девушка приблизилась.

— Здравствуйте, сеньор, — тихо проговорила она. — Я назначила эту встречу для того, чтобы кое-что объяснить вам. Я тоже испытываю к вам сильные чувства.

Молодой человек опустился на колени, поддавшись неведомой силе, внезапно надавившей на плечи.

— Но почему…

Она прервала его одним неуловимым движением глаз.

— Да, я люблю вас, сеньор. Но мои чувства ничего не меняют. Я по-прежнему не могу быть с вами.

Он почувствовал, как эти слова буквально ранят его. Словно один из призраков сарацинского войска вдруг отклонился от своего потустороннего сражения и решил нанести сокрушительный удар уже живому христианину. Всё тело превратилось в сплошной порез — глубокий и жгучий. Он смотрел на неё снизу вверх и чувствовал приближение чего-то страшного и неотвратимого, как божья кара, — того, после чего можно смело ставить точку.

Девушка молчала, лишь платье едва слышно колыхалось на ветру красным шёлком. Что это за странное бесформенное одеяние? Такого она не надевала никогда.

— Но почему…

Её руки скрылись за спиной, ловко развязали что-то, и одежда, соскользнув с тела, опустилась к ногам. Девушка осталась полностью обнажённой. От движения лёгкой материи у него закружилась голова. Изгибы ткани будто целую вечность струились по телу, чуть задержались на бёдрах, и…

Молодой человек оцепенел от ужаса.

Всё тело богини покрывали отвратительные язвы. Они были настолько огромными, что, казалось, стремятся слиться друг с другом, захватить всё тело и превратиться в новую кожу — в праздничный наряд Сатаны. И крепкую девичью грудь, и живот, и ноги — всё поразила чудовищная болезнь, лишь руки и лицо остались нетронутыми, по милости Бога. Либо же по страшной шутке злых сил.

— Вы добились того, чего желали, сеньор, — тихо сказала она. — Вот она — та красота, что вы воспеваете в своих стихах. Насладитесь ей в первый и последний раз. И, пожалуйста, больше никогда не ищите меня.

С этими словами девушка подняла с земли одежду и скрылась в темноте так же бесшумно, как и появилась. Но прежде, чем исчезнуть, она слегка коснулась рукой его лица. Жест настолько неуловимый, что его легко спутать со слабым дуновением ветра.

— Но почему…

Эти слова уже были обращены к ночи, а может быть, к самой судьбе, которая проверила его на зуб, как золотую монету. В один миг он поднялся до небес и тут же сорвался, вдребезги разбившись о камни. Жизнь кончилась. Монета оказалась фальшивой, и быть ей отныне лишь детской игрушкой.

Молодой человек смотрел в окружающую темноту и не мог поверить, что всё случилось так быстро. Ему, как сидящему на паперти, вручили бесценные сокровища и тут же безжалостно отобрали. Проклятый порез через тело болел всё сильнее. Луна по-прежнему таращилась откуда-то сверху, но презрительную ухмылку на её лице сменила гримаса сочувствия. Не в силах больше выносить её присутствия, он поднялся на ноги и, не разбирая дороги, побрёл прочь от развалин мечети. Некоторое время луна летела следом, но на узких улочках города стала отставать и вскоре скрылась за очередным поворотом.

Придя домой, он велел слугам не беспокоить его и заперся в комнате. Необходимо было всё обдумать и, возможно, найти какой-нибудь выход. Для этого он просто свалился на пол и, уткнувшись лицом в ковёр, стал вспоминать, как познакомился с ней.

В тот день он ехал верхом по городу, приподняв подбородок так, что полуденное солнце щекотало его гладкие щёки. Он был красив и молод. И сказочно богат. Правда, репутация известного развратника и вольнодумца окружала его, но не это ли самое привлекательное для нынешних женщин?

Она шла по улице навстречу. Чем ближе девушка подходила, тем медленнее двигался он, пока совсем не остановился, будучи не в силах оторвать глаз от её смуглой кожи и вьющихся чёрных волос. А когда девушка бросила в его сторону мимолётный взгляд, молодой человек, околдованный оливкового цвета глазами, немедля повернул коня и решительно двинулся за нею.

— Сеньора, ради бога, скажите: кто вы?

— Это совершенно не важно, — ответила красавица, не сбавляя шаг, — достаточно того, что я знаю, кто вы!

— О, перестаньте! Все эти слухи обо мне далеки от истины, — он чуть наклонился в её сторону и тихо добавил: — я буду следовать за вами, пока не узнаю имя.

— Этого не потребуется, сеньор, ведь я уже пришла.

И девушка скрылась в дверях ближайшего здания. Не раздумывая, он пригнул голову и въехал вслед за ней. Увидев всадника внутри, она немного растерялась.

— Ваша красота поражает, — продолжал молодой человек, — и поражает она прежде всего сердце.

— Нет ничего более обманчивого, нежели красота. Поверьте мне, сеньор.

— Охотно верю! Но я не из тех людей, которые замечают лишь внешнюю оболочку. Вижу, в душе вы такое же чистое и доброе создание, каким и кажетесь. Постойте, что это у вас в руках? Ведь это Библия! Значит, я не ошибся.

— Конечно же, это Библия, сеньор. Ведь мы с вами в церкви, а вы, смею заметить, въехали сюда на коне!

Молодой человек наконец отвёл глаза. Они и вправду находились в храме. Видя его замешательство, девушка слегка засмеялась, но быстро взяла себя в руки, поскольку разгневанный священник уже спешил к ним.

— Разве так можно, сеньор? Даже ваше положение не позволяет вам осквернять храм! Немедленно уйдите!

— Простите, святой отец. Я скроюсь, но только после того, как узнаю имя этой прекрасной особы.

Священник строго посмотрел на красавицу с Библией в руках. Девушка молчала, застенчиво опустив глаза, будто бы происходящее её совершенно не касалось. Называть своё имя она, судя по всему, тоже не собиралась.

— Будьте добры, сеньора, представьтесь этому наглецу, — сдержанно попросил священник.

Молодая прихожанка не ответила, лишь опустила голову и сердито раздула ноздри, как строптивая жеребица. Сложившаяся скандальная ситуация явно затягивалась.

— Это донна Амброзия де Кастелло, — неожиданно сказал священник. — А теперь покиньте храм.

Молодой человек спешился, взял коня под уздцы и вышел наружу.

Его возлюбленная оказалась замужней дамой, что, в общем-то, совсем не охладило его пыл. Им овладела столь безудержная страсть, что все правила приличия отошли на второй план. Часами он стоял под окнами, ожидая появления Амброзии. Во время её утренних прогулок по парку он появлялся в тени деревьев и, как верный пёс, тащился следом, стараясь ступать туда, где земли только что коснулась её нога. Ежедневно он присутствовал в церкви и упоённо молился рядом с ней. Ночами же воздыхатель слагал в её честь стихи — самые прекрасные из тех, что когда-либо выходили из-под его пера. Он превратился в ангела-хранителя, который без устали опекает обожаемое существо. Но девушка, казалось, видела в нём лишь назойливую муху и на все яркие проявления чувств отвечала ледяным молчанием. За два месяца безответных ухаживаний молодой человек до ужаса похудел, и даже его рост — так выглядело со стороны — начал уменьшаться. Он усыхал на глазах; ещё немного — и он превратится в крошечного гомункула, а затем от него и вовсе ничего не останется. Но всё изменилось в этот день, когда она назначила ему встречу, незаметно сунув в руки записку.

И вот этот день — день, которого он дожидался целую вечность, а его окончания и того дольше, — закончился полным крахом. Сейчас он лежал на полу совершенно разбитый, не представляя, как дальше существовать в этом мире — мире, в котором за мимолётное счастье приходится платить сокрушительным падением и вечными муками.

Откуда-то раздался непонятный шум. Молодой человек поднялся на ноги и посмотрел в окно. Внезапно он понял: что-то произошло. Это случилось не в комнате и не за окном. Невидимый рычаг щёлкнул где-то глубоко внутри него, в самом сердце. И всё изменилось.

Как он мог так расстроиться? Ведь она сказала, что любит его! Неужели какая-то болезнь может встать между ними? Даже сама смерть не имела права влезать в это дело и лишать его того, чего он так настойчиво добивался. И это прикосновение… Лёгкое касание изящной руки. Он понял, что впервые она дотронулась до него сама. Конечно, если не считать дюжины обжигающих пощёчин.

Странный звук повторился. На этот раз молодой человек точно расслышал его. Какое-то резкое шуршание раздалось в сумраке комнаты, прямо у него за спиной. На мгновенье он замер, схватившись за кинжал, затем отпустил оружие и повернулся, готовый ко всему. Если это она — он просто раздавит её в своих объятиях. Если это её муж — он уничтожит его или сам падёт от его руки. Если же эта сама смерть — он с усмешкой посмотрит ей в глаза и бросит вызов.

В комнате никого не оказалось. Лишь еле слышно потрескивали угли в камине. Похоже, что странный звук исходил именно оттуда. Он подошёл ближе и вдруг заметил какой-то сгусток, принятый им сначала за язык пламени. Светящийся шар висел над углями и совершал непонятные движения. Он переворачивался, извивался и трепетал, как пойманная рыба. Откуда-то изнутри вырывались пузыри, от которых сгусток выворачивался наизнанку.

Молодой человек опустился перед камином на колени, пытаясь получше разглядеть все эти процессы. Словно реагируя на его приближение, светящийся шар снова издал шуршащий звук, и из его сердцевины стало появляться нечто. Оно походило на живое существо, которое рождается и развивается прямо на глазах. В извивающихся пузырях начали появляться голова и светящиеся пламенем конечности. Сгусток издал очередной звук и неожиданно превратился в маленького саламандра. Его лапы ступали прямо по углям, огненные глазки пристально смотрели снизу вверх.

— Вижу, что душа твоя изранена, — шипящим голосом обратился саламандр к человеку, — и я могу помочь тебе освободиться от этих страданий. В моём теле заключено то, что вы, люди, зовёте «философским камнем». Но только по-настоящему мудрый сможет извлечь это из меня. Хочешь ли ты получить такую помощь?

Молодой человек смотрел в пылающие глазки и почувствовал, как болезненный порез через всё тело перестал болеть.

— Я могу принять помощь даже от самого Вельзевула, — сказал он саламандру, — но сладость исцеления моей души зависит от исцеления чужого тела.

Огненная голова понимающе кивнула.

— На это может уйти вся твоя жизнь.

— Тогда я готов.

Он приблизился к камину и протянул руки прямо в огонь.

Амброзия Де Кастелло всё-таки любила его.

Книга 1-я Doctor Illuminatus

1.

Короли всегда находят повод для грусти. Даже в самые благоприятные времена. В жизни Эдуарда Второго таких поводов имелось предостаточно, да и времена благополучными назвать можно было разве что с оговоркой.

Одной из причин меланхолии была неудачная военная кампания в Шотландии. Английская армия, способная без особого труда снискать любую воинскую славу, оказалась наголову разбитой противником, в несколько раз уступавшим ей по численности. И вот уже Роберт Брюс осмеливался открыто заявлять о независимости страны и понемногу напирал на границы Англии, учиняя грабительские разгромы. Само слово «Шотландия» стало ненавистно слуху Эдуарда, превратившись для него в синоним слова «позор».

Вторым поводом стал голод, который уверенной поступью прогулялся по стране после череды неурожаев, вызванных повышенной влажностью. Крестьяне без устали молились на солнечную погоду, но святые, разгоняющие тучи, на помощь не приходили, а дожди всё продолжали и продолжали лить. Казалось, что всё в королевстве — от деревьев до каменных стен замков — пропиталось губительной влагой, и даже души людей начали понемногу подгнивать.

Последнее в большей степени касалось проклятых баронов. Подданные Эдуарда плели коварные заговоры и в злобе своей заходили далеко. Один из них — Томас Ланкастер, — по слухам, уже лелеял скорейшую расправу над королём и за кубком вина обсуждал с приближёнными варианты казни. Банальное повешение и четвертование ими были сразу отброшены, а на первый план выходили более изощрённые методы убиения, в основном связанные с нижней частью туловища монарха.

Другой подданный, а именно граф Уорик, был более сдержан в проявлении ненависти, зато изобретательности ему было явно не занимать. Он запускал в народ нелепые вымыслы, в которых Эдуард выставлялся то переодетой женщиной с приклеенной бородой, то самим «помазанником Сатаны», присланным для того, чтобы окончательно разрушить моральные устои добрых христиан, посеять разврат и хаос. Народ охотно подхватывал эти истории, и небылицы обрастали новыми, ещё более нелепыми подробностями. Апогеем насмешек стала картина, появившаяся на стене одной харчевни в Бирмингеме. На полотне изображался сам Эдуард с фамильным гербом Плантагенетов в руках. Сзади к королю вплотную прижался фаворит Гавестон, поднимавший гасконское знамя. А венчал эту немую сцену сам Ричард Львиное Сердце, который парил сверху, будто архангел, и угрожающе примерялся обнажённым мечом — видимо, намереваясь отсечь две грешные головы одним ударом. Поскольку автора этого шедевра найти не удалось, Эдуард решил проучить хозяина харчевни, приказав протащить того вокруг города вслед за лошадью. Во время этой «поездки» бедняга начал распадаться на куски, и обратно прибыла лишь одна волочащаяся на верёвке нога.

В общем, враги в стране множились как крысы, и признаки войны появлялись всё чаще — они просачивались, как привидения сквозь стены, в самых неожиданных местах. Из-за этого Эдуарду всё меньше времени удавалось проводить в своей сельской резиденции, где он привык коротать дни в простых развлечениях — купании и рыбной ловле, к которым привык с детства.

В довершение ко всему королева пришла в покои не вовремя.

Эдуард свернул записку, которую намеревался прочесть, и спрятал бумагу в руке.

— Я пришла так поздно, ваше величество, чтобы пожаловаться на своё самочувствие, — объяснила Изабелла.

Король поднялся с кресла и напустил на себя величественный вид. Он всегда считал, что выглядит недостаточно мужественно в моменты душевного беспокойства, а сейчас, без сомнения, был именно такой момент.

— Ужасные мигрени мучают меня, — продолжила королева, — должно быть, это последствия тяжёлых родов.

Эдуард взглянул на супругу. Незнающему человеку вряд ли бы удалось определить её настоящий возраст. Она одновременно выглядела умудрённой опытом женщиной и по-детски невинной красавицей. Тело — сильное и гибкое, как у хищника, полное благородной грации — было готово в любой момент совершить молниеносный прыжок и вцепиться в горло. Нет, скорее дерево будет страдать от мигрени, чем эта женщина!

— Вы бы хоть потрудились напустить на себя болезненный вид, сударыня, — сказал король. — И что же вы хотите?

— Стены Тауэра не лучшим образом действуют на меня. Я пришла просить вашего позволения покинуть столицу на некоторое время.

— Вот оно что!

Эдуард беспокойно зашагал по комнате, делая вид, что усиленно размышляет. Затем он остановился напротив королевы и долго смотрел на неё, поглаживая светлую бороду.

— А когда-то вы, мадам, сетовали на то, что двор слишком часто переезжает. Почему, собственно говоря… Ах, да — мигрень. И куда вы желаете отъехать?

— Я могла бы некоторое время пожить в Виндзоре или в любом другом замке, который вы мне вроде бы подарили, но я там практически не бываю.

Король повернулся к супруге спиной.

— Сударыня, я вынужден отказать в вашей просьбе. И знаете почему?

Он резко повернулся обратно и принялся драматически тянуть время. Королева молча смотрела на него в ожидании ответа. Её взгляд не выражал абсолютно ничего, даже обычного презрения.

— Из соображений безопасности.

Наконец-то Изабелла стала проявлять первые признаки гнева. Она испепелила монарха презрительным взглядом и подошла чуть ближе, словно воспитательница, готовая отчитать нашкодившего ребёнка.

— Вам, ваше величество, постоянно мерещатся заговоры! Даже самого порядочного человека вы готовы превратить в предателя, но не понимаете того, что любой заговор, даже самый ничтожный, творится группой людей. Как я могу навредить вам, если совершенно лишена общества друзей? Ни одной родственной души не было подле меня со дня нашего венчания! Кругом одни надсмотрщики и шпионы!

Эдуард загадочно улыбнулся. Видимо, он добился того, чего хотел.

— Вы как всегда неправильно поняли меня, сударыня. Когда я говорю о безопасности, то имею в виду безопасность не себя лично, а всей королевской семьи. Вы разве не знаете, какое настроение нынче царит в народе? А проклятые бароны! Да они нарочно раздувают этот пожар, чтобы свершились их подлые планы. Монархия не была под такой угрозой со времён Генриха Третьего. Как я могу гарантировать вашу безопасность и безопасность наследника? Ведь вы же намерены взять его с собой?

— Если кому-то из королевской семьи и угрожает народный гнев, так это вам, ваше величество. А ещё, я думаю, они бы с превеликим удовольствием повесили Хьюго Диспенсера!

— Какие, однако, злые речи вы говорите, сударыня! — сказал Эдуард, расплываясь в довольной улыбке. Он крепче сжал в руке непрочитанную записку, которая как раз была от его любимого фаворита. — Скажите: что с того, что в трудный для страны период я окружаюсь надёжными людьми? Милый граф всегда готов оказать мне, так сказать, дружеское участие. И не только в государственных, но и в личных делах.

— Особенно в личных!

Эдуард откровенно расхохотался. Изабелла уже едва сдерживала себя. Её речь всё ещё казалась беспристрастной, но внутри — это было видно — полыхал настоящий пожар. Приходя в покои короля, она заранее была готова к отказу на свою просьбу, поэтому особо и не расстроилась, однако упоминания об интимных связях супруга всегда разжигали в ней ярость. Нет, она не ревновала Эдуарда, поскольку презирала его с момента первого знакомства, но то, как король выставлял свои пороки напоказ, пробуждало в ней разъярённую женскую натуру. Какой позор для монаршей семьи! Иногда казалось, что она единственная при дворе, кто понимает это.

Изабелла повернулась было к выходу, но, чувствуя спиной улыбку, остановилась.

— Вы говорите, что окружаете себя нужными людьми, но от многих этих «нужных людей» ваш покойный отец старательно очищал страну. Вы же привлекаете этот мусор назад и удивляетесь после этого, почему народ и бароны вас не любят.

— Только не делайте вид, сударыня, что вас как-то волнуют интересы государства!

— Самое страшное — что и вас они совершенно не заботят!

— Вот это напрасно, сударыня, — оправдался король, — буквально сегодня я имел беседу с лордом-казначеем о наших финансовых проблемах.

— И что же вы решили? — поинтересовалась Изабелла. — Хотя можете не отвечать — я догадываюсь. Вы увеличили не только налоги, но и пошлины в портах. Поздравляю, ваше величество, теперь вас не любят не только в Англии, но и за её пределами!

Довольное выражение вмиг исчезло с лица Эдуарда. Однако он быстро взял себя в руки и по-прежнему язвительным тоном продолжил:

— По поводу внешней политики можете не беспокоиться. Пока есть вы, я всегда могу надавить на вашего брата — короля Франции.

Изабелла резко повернулась и на сей раз решительно двинулась к выходу.

— Вы останетесь здесь, в Тауэре, сударыня, рядом со своим законным супругом до тех пор, пока отсюда не уедет двор, — крикнул ей вслед Эдуард и засмеялся.

После ухода королевы он почувствовал себя совсем разбитым. Странное дело: он полностью подчинил Изабеллу своей власти, он унижал её публично и наедине, но всякий раз, одерживая верх, ощущал в душе ядовитый осадок. Это печалило его больше всего.

***

На следующее утро король отдыхал после завтрака, расположившись в глубоком кресле. Его нога, вальяжно перекинутая через обитый красным бархатом подлокотник, совершала плавные покачивания в такт неслышимой мелодии.

— Давно хотел спросить вас, граф: как долго вы намерены передавать мне эти записки?

— Вам не нравится, ваше величество?

Хьюго Диспенсер граф Глостер сидел в двух шагах от короля на низком пуфике и задумчиво смотрел в окно, за которым во дворе Тауэра королевская охрана совершала свои повседневные тренировки. Лучники выстроились в ряд, натянули тетивы и по команде сержанта выпустили стрелы. Почти все выстрелы оказались на редкость удачными.

— Не то, чтоб не нравилось, — ответил король, — просто это несколько глупо выглядит со стороны.

— Как раз поэтому, ваше величество, я всегда старался передать свои послания лично, с глазу на глаз.

— К чёрту ваши старания! — грубо заявил Эдуард. — Вся страна знает про нашу дружбу. Я не вижу повода скрывать это какой-то загадочной перепиской.

— Простите мне эту слабость, государь! Мои поступки во многом продиктованы чувствами. К тому же это — дополнительный повод искать вашей личной аудиенции.

Хьюго Диспенсер поднялся на ноги и плавными шагами приблизился к креслу короля. Он возложил руки на высокую спинку и наклонился ближе.

— Ваше величество, неужели вы настолько лишены романтики? Никогда в это не поверю!

— Знаете что, граф? Не слишком-то увлекайтесь вашей секретной перепиской! Мы с вами не тамплиеры.

Король убрал ногу с подлокотника и поставил на пол. Он несколько преувеличил свой гнев. Записки Хьюго Диспенсера его особо не возмущали, скорее наоборот. Порой он даже с нетерпением ждал очередного послания от фаворита, чтобы, уединившись, насладиться нежными словами. Наиболее удачные из таких записок король перечитывал неоднократно, каждый раз воображая себя неким посторонним человеком. Иногда он представлял себя молодым солдатом, читающим любовное послание от невесты, иногда — невестой, читающей послание солдата. Как-то раз он вообразил себя самим папой, нашедшим записку в Библии прямо во время мессы.

Надо заметить, что Диспенсер прекрасно понимал истинное раздражение короля, но, как по-настоящему гибкий придворный, виду не подавал.

— Вы слишком озабочены государственными делами, — сказал он. — Между тем многие проблемы имеют простое решение. Всё, что требуется, — так это немного воображения.

— Вот как! Тогда вообразите, милый Хьюго, чтобы Англия вновь стала сильной, крепкой и богатой державой!

Граф заметно оживился. С загадочной улыбкой он стал расхаживать по комнате, то и дело интригующе поглядывая в сторону короля. Эдуард непонимающе следил за ним, нахмурив брови.

— Почему бы вашему величеству не воспользоваться услугами алхимика?

— Алхимика? Вы либо шутите, граф, либо сверх меры увлеклись вашим тамплиерством, — удивился король. — Что вы мне предлагаете? Вырастить в пробирках армию гомункулов? Считаете, они не побегут с поля боя, как мои воины?

— Ваша армия в полном порядке, — граф остановился около окна. — Взгляните, как стреляют ваши лучники. Право, не зря ими восхищается вся Европа!

— Глупости! Вся Европа восхищается шотландскими пастухами, а над моими лучниками просто смеются!

— Наша армия испытывает недостаток средств, не более, а храбрости и умения английским воинам по-прежнему не занимать. Кстати, именно о финансах я и пытался заговорить с вами, ваше величество.

Эдуард вопросительно покосился на фаворита. Хьюго Диспенсер отчасти был прав: именно с финансами в армии дело обстояло плачевно. С деньгами были связаны и другие неприятности. Король вспомнил тот день, когда бароны с оружием в руках ворвались в палату совета и предъявили очередное обвинение. Они заявили, что монарх потратил средства, собранные по решению парламента на шотландскую войну. И сделал он это, разумеется, по наущению своих нечистоплотных советников, что, в общем-то, было недалеко от истины. Дело закончилось крайне плохо: вассалы пригрозили отказом от клятвы верности своему сюзерену на том основании, что он сам не держит клятву, данную при коронации. В итоге Эдуард вынужден был дать согласие на временную передачу власти этим магнатам, дабы они «вершили реформы, укрепляющие королевство и королевский двор в соответствии с правом и здравым смыслом». И вот сейчас фаворит готов дать очередной совет на денежную тему.

Диспенсер выдержал многозначительную паузу и продолжил:

— Говоря про услуги алхимика, я имел в виду, конечно, не гомункулов, не астрологические вычисления и даже не секрет вечной молодости — ваше величество и так выглядит по-юношески свежо. Золото — вот единственное, чем могут нам помочь знания магистров. Золото, не добытое из рудников и не отнятое у врага, а полученное из дешёвого сырья алхимическим способом.

Король некоторое время смотрел прямо на графа, пытаясь понять, не шутит ли тот, и к своему ужасу понимал, что Хьюго Диспенсер говорит более чем серьёзно.

— Насколько я помню, милый граф, — произнёс он, наконец, — один французский монарх пытался проделывать подобные фокусы, и все мы знаем, что из этого вышло. Загадочная писанина, не более.

— Во-первых, ваше величество, не нужно прибегать к услугам шарлатанов, которых в каждой столице больше, чем блох на собаке. Здесь необходим достойный учёный — тот, который не кичится своими знаниями на каждом углу.

— А во-вторых?

— А во-вторых, к такому исключительному человеку требуется исключительный подход. Это как раз и являлось главной ошибкой в истории с французским алхимиком. Нужно было всячески поддерживать его работы в Парижском университете, вместо того чтобы передавать в руки папы и заключать в тюрьму на десятки лет!

— И кто же тот человек, о котором вы изволили говорить?

— Раймонд Луллий — известнейший в Европе учёный и неординарная личность. Мой отец, граф Уинчестерский, состоит в многолетней дружбе с аббатом Верне, который и описал в своих письмах знакомство с этим удивительным человеком. Аббат собственными глазами видел, как при помощи алхимических трансмутаций Луллий сумел получить чистейшее золото! Говорят, он постиг тайну философского камня.

Король смерил графа подозрительным взглядом. Впрочем, сомнений у него в душе становилось всё меньше. Единственное, чего он по-настоящему боялся, — так это выглядеть глупым и наивным, поэтому, как обычно в такие моменты, он поднялся с кресла и стал расхаживать по комнате, поглаживая бороду.

— И вы, собственно говоря, собираетесь пригласить его к нам?

Хьюго Диспенсер улыбнулся:

— Я уже понадеялся на вашу прозорливость и имел смелость пригласить Луллия в Лондон. В это время они с аббатом Верне уже в пути.

— Они уже едут?!

— Да, ваше величество. Если быть более точным, они получили приглашение от моего отца.

— Хм... Ну что ж, я с удовольствием пообщаюсь с ним. А каким именно способом привлечь этого Луллия на нашу сторону? Сделайте одолжение, граф: соберите про этого алхимика сведения — и мы подумаем, с какой стороны к этому коню лучше подступиться.

В ответ на это граф улыбнулся ещё шире и сделал два шага вперёд, словно демонстрируя монарху все прелести своего наряда.

— Сведений, которые я собрал, более чем достаточно. Присядьте, государь, и я подробно расскажу о нашем учёном.

Повиновавшись, король опустился в кресло. В который раз он как мальчишка попал под обаяние своего фаворита. Немало упрёков приходилось выслушать Эдуарду о тлетворном влиянии советника, но, вопреки всем рекомендациям, он часто шёл на поводу у графа и «бегал за ним, как игривый котёнок за соломинкой». Хьюго Диспенсер тем временем расправил плечи, задрал повыше подбородок и, приняв вид авторитетного лектора, выступающего с кафедры Оксфордского университета, продолжил.

— Личность Раймонда Луллия окутана многими легендами, — с некоторым пафосом начал он. — Нам известно, что этот человек родился в знатной каталонской семье. В юности он служил стольником при дворе Хайме Завоевателя, после был сенешалем и наставлял на путь истинный наследника престола. На родине Луллий прослыл талантливым поэтом и ещё более талантливым ловеласом. Говорят, что в возрасте около тридцати лет он сочинял очередное любовное послание и, когда с головой углубился в мир поэзии, с ним случился некий катарсис — ему было дано видение распятого Христа, который призвал молодого человека к себе. Так это или нет, но его жизненные планы круто изменились. Луллий оставил светское общество и королевский двор, бросил семью и с тех пор занимался двумя вещами — наукой и миссионерской деятельностью. Надо заметить, что в обоих занятиях он неслыханно преуспел — его в равной степени почитают как в университетах, так и в храмах. Даже сам папа покровительствует ему!

— Его приглашали в Сорбонну?

— Трижды, ваше величество!

— Любопытно! А как они познакомились с аббатом?

— Как я уже успел заметить, Луллий необычайно религиозный человек, хотя и не принял монашество. Он выступал с инициативой объединения францисканцев и доминиканцев в единый миссионерский орден и искал поддержку везде, где только можно, в том числе и у аббата.

— И что же?

— Как вы знаете, францисканцы и доминиканцы предпочитают нести свой крест порознь. Кстати, и сам Луллий продолжил миссионерство в одиночку. Он много раз посещал Святую землю, беря у мусульман их знания, а взамен предлагая веру Христову.

— Знаете что, граф, — король вскочил со своего места, — сдаётся мне, что это и есть главная слабость нашего алхимика.

— Вы хотите сыграть на его религиозных чувствах? — спросил Хьюго Диспенсер, улыбаясь. Как раз на такое королевское решение он и рассчитывал.

— Именно! — воскликнул Эдуард. — А сейчас давайте вашу записку и уходите. Я должен всё тщательно обдумать.

Поклонившись, граф протянул монарху сложенный вдвое белоснежный лист. И удалился.

2.

Сержанта королевского гарнизона Джона Кроулера никогда не интересовали развязки и финалы. Даже в детстве, слушая библейские сюжеты и увлекательные истории про короля Артура, он начинал откровенно скучать, когда повествование доходило до середины. Начало — вот то, что по-настоящему волновало его как в сказке, так и в жизни. Окрылённый восторгом, он брался за новое дело, предавался очередному увлечению, но энтузиазм быстро проходил. Конечно, Кроулер продолжал выполнять начатое и даже доводил его до конца, но мысли при этом уже искрились ожиданием чего-то нового. Сам сержант нашёл этому следующее объяснение: происходит так не от недостатка характера, просто ещё ни разу в жизни он не столкнулся с тем по-настоящему важным делом, которым можно заниматься постоянно, не теряя вдохновения. Стоило ли ему искать это загадочное «по-настоящему важное» или оно само должно появиться, внезапно, как божественное откровение? Кроулер был убеждён, что стоило. Он внимательно присматривался к каждому изменению в жизни, пробовал его на вкус, как блюдо… и тут же отодвигал это блюдо в сторону, как нечто неудобоваримое.

Даже люди ему попадались на удивление неглубокие. Первое знакомство казалось заманчивым, но уже довольно скоро вся заурядность человека становилась очевидной, и общение делалось откровенно скучным. Джон начал подозревать, что сам Господь испытывает его настойчивость. Будто светлый ангел неожиданно появляется то тут, то там — в новой женщине, очередном увлечении или на новой службе — и так же быстро исчезает, чтоб возникнуть уже в другом месте. Может, в этом и заключался особый промысел?

Одним из действительно достойных людей в жизни Кроулера был сэр Уильям. Этот рыцарь имел совершенно необыкновенный рост, а его голова, не желая отставать от туловища, вытянулась до чудовищных размеров. Руки были настолько длинными и мощными, что сметали в сражении всё на своём пути. Гигантская фигура, несущаяся вперёд, вселяла во врага панический ужас. Это была сама смерть, косившая души грешников, а порой и праведников, если те попадались на пути. При этом печать благородного спокойствия не покидала вытянутого лица даже в самые опасные минуты.

Джон вырос в одной из деревень, принадлежащих сэру Уильяму. Хозяин часто посещал свои владения, а по праздникам устраивал различные состязания, уделяя особое внимание деревенским мальчишкам. Он учил их искусному владению оружием, военной стратегии и всячески прививал качества настоящего рыцаря. Именно сэр Уильям показал Джону приём контратаки, который тот с завидным упорством оттачивал день за днём. Удар противника необходимо было отбить особым способом, чтобы его меч опустился к земле, затем нанести ответный колющий удар прямо в грудь. Этот приём Джон отработал до такой степени, что ни один из деревенских мальчишек не мог противостоять ему — все становились жертвами деревянного меча, оставлявшего на груди огромные синяки (молодой Кроулер не очень-то сдерживался при ударе). Желающих получить травмы с каждым днём становилось всё меньше, а вскоре ребята и вовсе перестали общаться с ним.

Спустя несколько лет, когда Джону исполнилось пятнадцать, сэр Уильям взял его к себе на службу. Теперь его домом стал замок в пяти милях от родной деревни, и своих родных он видел очень редко — только когда в замке устраивались праздники.

В один из таких шумных дней Кроулер впервые убил человека. Среди разномастной публики у ворот замка вдруг закричала женщина. Она твердила всем, что видела одного из разбойников, отправивших в рай её мужа. Джон легко распознал в толпе грузного мужчину с красным лицом, который спешил скрыться из виду. Он догнал его и приказал остановиться. Вместо ответа мужчина обнажил меч и немедленно пустил оружие в дело. Кроулер убил его своим излюбленным приёмом. Всё было как во время игр с деревенскими мальчишками, только на этот раз меч не оставил на груди синяк, а вошёл прямо внутрь. Героем Джон себя не почувствовал.

Служба, о которой он так мечтал в детстве, тоже утратила своё очарование и всё меньше походила на истории о рыцарской доблести. Ещё большее разочарование он получил во время шотландской кампании. Совершенно бессмысленные сражения, лишённые благородства и подвига. Две битвы закончились ничем — обе стороны просто разошлись после часового кровопролития. Третью битву они проиграли, и остатки английского войска разбежались кто куда.

А после рухнул ещё один идеал: Джон узнал, что его хозяин казнён за измену. Рыцаря повесили, как последнего разбойника, и его долговязое тело несколько дней украшало столб возле городских ворот, всё ещё внушая страх окружающим. После смерти сэра Уильяма начали всплывать и ужасающие подробности его деяний при жизни. Оказалось, что он своими руками умертвил шестнадцать человек, и сделал это не на поле брани, а в недрах собственного замка. Кроме того, все убиенные оказались женщинами, а если быть точнее — его любовницами. Каждую из них сэр Уильям травил толчёным изумрудом, отрезал голову и крепил эту голову к стене, как охотничий трофей. Таким образом рыцарь оборудовал чудовищную галерею, по которой ежедневно ходил из своих покоев в трапезную. Старухи в деревнях судачили, что в аду с ним проделывают то же самое: голову ежедневно отрезают, а ночью она вновь прорезается, как зуб. Так сэр Уильям и мучается в обществе своих продолговатых голов, которые, даже будучи отделёнными, продолжают болеть.

Спустя год (на тот момент ему уже исполнилось двадцать два) Джон стал служить самому монарху — он попал в гарнизон Тауэра, где заработал репутацию усердного служаки и быстро получил должность сержанта.

Солдаты не очень-то жаловали своего начальника. Во-первых, сержант был слишком молод, да и военного опыта у многих накопилось побольше. Во-вторых, он слишком напирал на дисциплину и заставлял всех упражняться так же усердно, как сам упражнялся когда-то. Джон требовал точного исполнения всех своих требований и сам, не задумываясь, выполнял любой приказ свыше.

Здесь же, в Тауэре, рухнул последний оплот его юношеских воззрений. Образ короля оказался бесконечно далёким от того идеала, которому он мечтал служить. Тут, в самом сердце монархии, он понял, что интересы страны и самого Эдуарда Второго — две совершенно разные вещи, и чем больше помощи он приносит при дворе, тем хуже от этого становится самой Англии. Несмотря на это, Кроулер добросовестно исполнял свои обязанности, хоть и чувствовал себя заключённым в ловушку, где любое действие лишено всякого смысла. Он снова наносил удары деревянным мечом, который оставляет лишь синяки, проходящие через неделю, не более.

Всё изменилось с появлением в замке таинственного незнакомца в странном одеянии. Человек был очень старым и носил длинную седую бороду, которая росла, казалось, прямо из-под головного убора — не то шляпы, не то берета. Тело старика с головы до ног скрывала просторная мантия, похожая на монашескую рясу, но даже под ней были заметны гордая осанка дворянина и тело, всё ещё полное сил.

Незнакомец появился в сопровождении аббата Верне. Обоих велено было доставить к королю. Они двигалась по Водному переулку между двумя крепостными стенами в сторону башни Уэйкфилд. Сержант провёл их через караул охраны, и гости попали на территорию внешнего двора. Вдоль стены они подошли к воротам Колдхарбор, ведущим за внутренние укрепления.

— В третий раз посещаю Тауэр и каждый раз не могу отделаться от мрачного предчувствия, — признался аббат своему спутнику. — Приходя сюда в качестве гостя, никогда не знаешь, в каком качестве покинешь замок. И покинешь ли вообще.

Услышав это, Джон Кроулер улыбнулся про себя. Многие из тех, кого ему довелось сопровождать, высказывали подобные опасения. Даже самые влиятельные персоны начинали чувствовать беззащитность в окружении этих каменных стен. Что ж, нынешние гости могли порадоваться только тому, что не попали в крепость через Ворота Предателей. Многие прошедшие тем путём действительно не возвращались наружу и заканчивали свои дни на Тауэрской лужайке. Даже останки этих несчастных оставались в крепости — без надгробий покоились у церкви Святого Петра.

Во дворе замка, как и всегда, было полно народу. Люди спешили по своим повседневным делам или уже занимались ими. Кто-то готовил пищу, дразня окружающих аппетитными запахами, другие дрессировали собак и ухаживали за лошадьми, распространяя уже не столь приятные ароматы. Однако большинство слонялось без дела. Внимательный взгляд сержанта без труда определил лентяев, хоть и вид у них был до того важным, словно они выполняли поручения самого короля.

Не обращая особого внимания на галдящую толпу, гости вслед за сержантом приблизились к зданию Белого Тауэра. Величественное сооружение предстало пред ними во всей красе, заслонив своими этажами и угловыми башнями половину неба. Человек, впервые увидевший Белый Тауэр, этот замок в замке, невольно поражался той красоте и мощи, что исходили от белоснежных стен. Если, конечно, не знал, что цвет здания, ошибочно принимаемый за символ королевской власти, имеет не совсем благородное происхождение.

Виной всему была королевская уборная, или гардероб, как её называли в те времена. Расположенная на втором этаже комната была оборудована мраморным креслом и трубой, по которой монаршие испражнения поступали за внешнюю стену и по этой же стене благополучно стекали вниз. Помимо всех удобств, это приспособление обладало как минимум двумя недостатками. Во-первых, вышеупомянутая труба располагалась под таким углом, что проходящая внизу стража при желании могла любоваться интимным процессом в гардеробе. Ну, а во-вторых, с годами стена замка начала приобретать крайне неприятный цвет и ещё более неприятный запах, а затем нечистоты, как живые, стали расползаться по остальным стенам.

Наконец, Генрих Третий приказал очистить стены и покрыть их белой известью. Его решение, очевидно, было продиктовано не столько соображениями эстетики, сколько требованиями дезинфекции. Оно и понятно: его батюшка, король Иоанн Безземельный, скончался здесь от дизентерии. И не он один.

Украдкой взглянув на своих спутников, Кроулер заметил, насколько по-разному эти двое ведут себя. Аббат, по его собственным словам, уже не раз посещавший замок, излишне суетился. Он то с опаской оглядывался по сторонам, то с восхищением взирал на высокие башни. И сразу становилось ясно: ничего хорошего от встречи с королём он не ожидает и уже будто намечает дорогу для отступления. Спутник аббата держался иначе, но что именно происходило у него на душе, понять было абсолютно невозможно даже самому проницательному человеку. Он не смотрел по сторонам, да и вообще, казалось, не смотрел, а направил взгляд внутрь самого себя. Его ноги совершали чёткие шаги, руки скрывались в складках мантии. Старику было решительно всё равно, что его ожидает: королевские покои или подземелье, кишащее крысами да пауками.

Так они приблизились к воротам Колдхарбор и, миновав очередной караул охраны, попали на территорию внутреннего двора, куда доступ простому люду был закрыт.

Эдуард ожидал посетителей на первом этаже здания, в комнате, где он обычно принимал неофициальных гостей. Здесь часто проходили встречи с его товарищами, которые по обыкновению не являлись высокопоставленными людьми. Поэты и музыканты, столь любимые королём, практически не выводились из этого помещения. Не менее часто здесь появлялись кузнецы и садовники; при случае можно было наткнуться и на конюха, ведущего с монархом увлекательную беседу, а то и рассказывающего скабрезные анекдоты.

Будучи сыном короля активного и воинственного, Эдуард с детства одинаково ненавидел и военные походы, и политические встречи. Будто бы назло покойному отцу он вёл в стенах Белого Тауэра праздные разговоры и водил знакомство с самыми отъявленными простолюдинами. Нередко случалось и такое, что его неблагородного происхождения приятели получали мощную протекцию и в один миг превращались во влиятельнейших людей государства. Что и говорить: любить Эдуард умел так же сильно, как и ненавидеть. По его внезапной прихоти любимчики, словно прошедшие шахматное поле пешки, получали высокий титул и становились важными фигурами в политической игре. Так, сына булочника Уолтера Рейндолса он сделал архиепископом Кентерберийским, а Уильяма де Мельтона, ещё менее знатного происхождения, — архиепископом Йоркским. Но настоящие лавры достались нищему гасконскому рыцарю Пирсу Гавестону, который стал главным увлечением монарха. Ещё будучи принцем, Эдуард передал в руки этого молодого красавца своё родовое имение Понтье. Узнав об этом, умирающий Эдуард Первый в бешенстве вырвал клок волос из головы сына, а свои последние слова в этом мире посвятил Гавестону. Слова, надо полагать, не самые лестные: «Гоните мерзавца прочь!» — завещал он. Ну а когда отец скончался, Эдуард Второй и вовсе наделил фаворита неограниченными полномочиями, практически передав в руки бразды правления государством, — и это несмотря на то, что в стране из-за всех этих назначений уже попахивало мятежом. Ситуацию усугубляло ещё и то, что Гавестон не просто пользовался дарами королевской любви, а позволял себе презрительное, порою оскорбительное отношение к прочим высокопоставленным особам, понося их по поводу и без. Графа Уорика он в лицо называл «чёрным псом», а Томаса Ланкастера величал не иначе как «боровом». Неудивительно, что в один прекрасный день и без того оппозиционно настроенные бароны решили смыть оскорбления кровью. Они схватили глумливого фаворита и учинили над ним суровую расправу. Тело королевского советника расчленили, а его голова оказалась в покоях обиженного Ланкастера, где превратилась в некий реквизит, «всегда дарующий величайшую радость». Другие останки королевского баловня Ланкастер вознамерился подарить графу Уорику, но тот поспешил отказаться от такого щедрого презента (может, оттого, что побрезговал, а скорее всего — опасаясь мести Эдуарда Второго).

После того как мятежные бароны расправились с Гавестоном, монарх не успокоился — настал черёд Хьюго Диспенсера. Следующий любимчик стал настолько приближен к королю, что уже никакие интриги, угрозы и даже война не в силах были разорвать этот союз. Бароны и все остальные быстро убедились, что перед ними ещё одна, ухудшенная, версия Гавестона.

Вот и сейчас в комнате, где, по выражению Эдуарда, «не пахло лордами», Хьюго Диспенсер граф Глостер разделял общество монарха. Когда слуга доложил о приходе гостей, оба отвлеклись от болтовни и поприветствовали пришедших.

Аббат Верне согнулся в низком поклоне. Его спутник повторил это движение, но менее пылко. Затем они оба поздоровались с графом.

— Хочу поблагодарить вас, ваше величество, за отменное английское гостеприимство, — сказал аббат, когда короткая церемония закончилась.

— Не стоит, аббат, мы всегда рады таким гостям, как вы, — ответил король. — Что касается гостеприимства, то за эту традицию нужно благодарить моего деда, короля Генриха Третьего. Именно он укрепил этот замок специально для того, чтобы друзья не покидали его раньше положенного срока.

Присутствующие оценили шутку и откровенно посмеялись.

— Сеньор Луллий, — обратился король ко второму гостю, — насколько я знаю, вы впервые в Англии.

Учёный спокойно смотрел в лицо Эдуарду. Он имел вид человека, не раз бывавшего на приёмах у королевских особ, и присутствие монарха его ничуть не смущало.

— Ваше величество, — спокойно ответил он, — прошу меня простить, но я не очень привык к обращению «сеньор». От своих дворянских привилегий я отказался много лет назад и посвятил себя служению Богу.

Возникла неловкая пауза. Все с недоумением посмотрели на алхимика. Ещё никому до этого не приходило в голову просить короля быть разборчивым в обращениях! Однако самого Эдуарда это особо не расстроило.

— Как же в таком случае прикажете вас называть? — поинтересовался он.

— Вы можете, как и все, называть меня «магистром» или «доктором».

Король рассмеялся.

— Хорошо, доктор, но не удивляйтесь, если я со временем стану одним из ваших учеников. — Он вдруг принял чрезвычайно серьёзный вид. — Признаться, я как раз хотел воспользоваться некоторыми вашими советами, ибо уверен, что ангел Божий не зря свёл нас вместе.

Луллий чуть поклонился, выражая свою готовность оказать услугу. Несмотря на своё одеяние и возраст, он всё-таки больше походил на благородного рыцаря, нежели на монаха или учёного. А этот блеск в глазах свидетельствовал о том, что старик в любой момент способен обнажить меч и с оружием в руках отстоять свою веру.

Аббат Верне сделал шаг вперёд и обратился к Эдуарду:

— Ваше величество, у меня есть некоторое поручение от короля Франции.

— Позже, дорогой аббат, позже, — оборвал его Эдуард, — а лучше изложите всё графу Глостеру, он мой главный помощник в политических делах. Если не возражаете, мы с магистром Луллием обсудим вещи более духовные.

Прежде, чем аббат успел возразить, Хьюго Диспенсер взял его за руку и поспешно вывел из комнаты.

Оставшись наедине, король и учёный расположились в креслах друг напротив друга.

— Должен сказать, уважаемый доктор, что положение в моей стране критическое, — начал король. — Я состою в настоящей вражде со своими подданными. Увы, клятвы и присяги в наше время значат очень мало, и если реальное расположение сил на стороне одного из лордов, он расстаётся со своими обязательствами так же быстро, как камень расстаётся с катапультой. — Он замолчал, озабоченно уставившись в пол, и, поглаживая бороду, продолжил: — Господь милостив, но он и наказывает нас за наши грешные деяния, не так ли?

— Всё имеет свою причину, ваше величество, — ответил Луллий, — и помимо воли Божьей, мы сами творим свою жизнь — как преступлениями, так и благодеяниями.

— Вы так считаете? Довольно странное мнение для религиозного человека.

— Не следует любое событие напрямую возводить к Божьей воле. Бог есть первая причина в мире, но действует она посредством многих второстепенных причин, что созидаются и самим человеком.

— Должно быть, вы правы, доктор. Конечно, и наше бедственное положение имеет свои корни, и надо заметить, что корни эти не менее ядовиты, чем чаша Сократа. Чудовищное падение нравственности — вот главная беда нашей страны, да и не только её. Стяжание славы и служение короне уже не в такой чести, как при Ричарде Львиное Сердце. Сейчас лорды больше интересуются величиной ренты со своих вотчин, а некоторые не прочь заполучить и вотчину соседа.

Учёный утвердительно кивнул. Подобные порядки были ему знакомы.

— Не стоит забывать и про огромное количество безземельных рыцарей, — продолжал король. — Они также представляют реальную силу, и роялистов среди них всё меньше и меньше. Что и говорить: многие из этих людей испытывают нужду и ищут покровительства — потому-то бароны и перетягивают их на свою сторону. Деньги заставляют забывать о своём служении Господу и Его наместнику на земле! Война у этих людей в крови, и если светлый образ покидает сердце, они направляют оружие друг на друга. Воистину, прав был мой знакомый священник, сказавший, что затишье опаснее любой бури, а самый главный враг — отсутствие врагов. Так было всегда.

— Какой же совет, ваше величество, хотели услышать от меня?

— Как вы уже поняли, только милость Господа нашего и наша крепкая вера могут спасти Англию. Церковь не раз приходила на помощь. «Божий мир», к примеру, запрещал подданным распри с четверга по воскресенье. Но если это правило ещё как-то действовало во времена моего прадеда, то уже при моём отце оно потеряло всякую популярность. А нынче, чтобы напасть на своего соседа, никому и в голову не придёт смотреть на луну или в календарь. Конечно, вы знаете, что нашим главным спасением были крестовые походы. Турки, захватив Гроб Господень, немало способствовали объединению христиан, но теперь и это осталось в прошлом. Не менее хорошим поводом прекратить междоусобицу стала наша вражда с шотландцами (гореть им всем в аду!). Папа Климент Пятый предал их анафеме за беззаконие, так что эта война могла бы стать для нас чем-то вроде маленького крестового похода. Однако ситуация приняла другой оборот. То, что должно было сплотить, на деле внесло новую рознь. Мой кузен Томас в своих северных владениях организовал нечто вроде второго правительства. Он отказался принимать участие в войне, а каждую нашу неудачу использовал, чтобы обвинить меня и склонить баронов на свою сторону. Но, клянусь гербом Плантагенетов, наш корабль вновь обретёт своего кормчего!

Эдуард сделал паузу, переходя таким образом к наиболее важной части своей речи.

— Я собираюсь возглавить новый крестовый поход! — торжественно заявил он. — Под моим началом христианские воины в девятый раз отправятся в Палестину.

Раймонд Луллий смотрел на короля так же, как Адам взирал на Еву до вкушения запретного плода, — то есть совершенно безучастно и не заинтересованно. Казалось, он до сих пор не понимает, какая роль при этом отводится ему.

— Я слышал, что вы главный распространитель христианской веры на восток, — пояснил король, — и хотел бы во всём полагаться на ваш авторитет.

— Рад, ваше величество, что вы отводите мне столь важную миссию, — задумавшись, проговорил учёный, — но мне кажется, что прежние походы против мусульман были обречены на неудачу как раз потому, что многие христиане оказались нравственно гораздо ниже сарацин. Теперь же вы предлагаете набрать войско из ваших вассалов, которых сами обвиняете в подлости и измене.

— Их предательство вытекает из внутреннего положения страны, — возразил Эдуард. — Я уверен, что в душе они такие же ревностные христиане, как и наши предки, нужно лишь призвать их к исполнению священного долга.

— Возможно, но я всё-таки боюсь, как бы вместо отпущения грехов они не заработали себе новых.

— На всё воля Божья, дорогой доктор! Так вы согласитесь стать нашим духовным наставником в этом деле?

— Я буду рад помочь, ваше величество. Но, признаюсь, у меня есть собственные взгляды на миссионерство.

— Каковы же они? Любопытно будет узнать.

— Ну, во-первых, я не презираю неверных так сильно, как это, возможно, должен делать христианин. Напротив, я считаю, что сарацины — вполне достойные люди. Просто Всевышний даровал нам более совершенное учение, и мы обязаны донести его суть до тех, кто верит в Аллаха. Не оружием мы должны покорить мусульман, но доводами разума! Вы знаете о проповеди, которую святой Франциск Ассизский читал египетскому султану?

И Раймонд Луллий рассказал королю историю, случившуюся в сентябре 1219 года во время вторжения христиан в Египет.

Два человека, укутанные в сутаны из грубого сукна и опоясанные простыми верёвками, вышли из лагеря крестоносцев под Дамиеттой и по египетским пескам двинулись в ту сторону, где располагалась ставка султана. Это были святой Франциск и брат Иллюминат. Время для своего похода они выбрали, пожалуй, самое неподходящее: очередной крестовый поход нарушил все договорённости между мусульманами и христианами, а султан приказал лишать головы всякого, кто посмеет осенить себя крестом.

Можно представить себе удивление дозорных, когда два человека, невероятно похожие на назареев, приблизились к ним и сами смиренно признались: «Мы — христиане». Такая неслыханная наглость сопровождалась ещё более дерзким прошением: отвести их к самому аль-Камилю, столь бесцеремонному в расправе над неверными. Возможно, их приняли за вероотступников, желающих принять ислам, или за предателей, жаждущих сообщить ценные сведения за награду, а может быть, сарацины поразились их бесстрашием, граничащим с безумием. Так или иначе, монахов хорошенько побили и доставили к султану. Оказавшись во дворце, Франциск с Иллюминатом не стали терять времени даром и бойко принялись проповедовать. Аль-Камиль был поражён не меньше остальных. Сначала с удивлением, а после с любопытством он внимал речам нищенствующих монахов, которые излагали евангельское учение так пылко и увлекательно, что от его ненависти вскоре не осталось и следа. В течение трёх дней продолжалась эта проповедь, а снаружи, за тройным кольцом крепостных стен Дамиетты уже шумела битва — сарацины отбивали яростные атаки крестоносцев. Христиане напирали на султана всеми возможными способами: там, за окном, прокладывали дорогу мечами, а здесь, внутри, давили красноречивыми аргументами. Но если нападение вооружённых рыцарей удалось успешно отбить, то с проповедью дела обстояли не так однозначно: султан вынужден был прервать францисканцев, опасаясь, как бы некоторые его подданные (а возможно, и он сам) не вздумали принять христианскую веру. Напоследок святой Франциск решил усилить триумф и предложил своему мусульманскому оппоненту Фахру-аль-Дин-Фанизи вместе взойти на огонь, чтобы таким образом доказать истинность своей веры. Однако султан выступил категорически против такого эксперимента: «Не следует искушать Господа», — заявил он, словно истинный католик.

Эта история, произошедшая во времена страшных гонений на христиан, доказывала превосходство истинного знания над силой оружия. Христианство, излагаемое устами францисканцев, оказалось сильнее той веры, что несли крестоносцы на остриях своих копий.

Король выслушал рассказ с неподдельным интересом, как нравоучительное моралите.

— Обращение язычников — не это ли наша главная цель?! — воскликнул он, когда Луллий закончил. — Клянусь Святым распятием: такой поход не только спасёт наши души, но и сохранит наши бренные жизни! К чему лишнее кровопролитие, когда Иисус завещал нам любить своих врагов? Однако армия нам всё же понадобится, не так ли?

— Только для того, чтобы защитить наших миссионеров от расправы. Ведь пятерым сподвижникам святого Франциска повезло меньше. Можно порадоваться только тому, что они скончались как мученики, распространяя истинную веру! Вооружённое вторжение, я считаю, необходимо лишь для того, чтобы заключить перемирие на выгодных нам условиях: безопасности паломников, возведения храмов и беспрепятственного распространения христианства. Если всё сделать правильно, то сарацины с удовольствием спрячут мечи в ножны.

— И где именно должно произойти такое вторжение?

— Северная Африка, — не задумываясь, сказал учёный. — Но прежде необходимо создать наши базы на Мальте и Родосе.

— Я вижу, что вы немало поразмышляли над этим.

Эдуард широко улыбнулся, довольный тем, что взаимопонимание наконец-то достигнуто. Однако лицо его быстро помрачнело.

— Вы заметили, доктор, что до сих пор я вёл беседу предельно откровенно? Так буду откровенен до конца. Признаюсь, что наша главная загвоздка в этом вопросе — снова деньги. Я не могу в полной мере распоряжаться государственными средствами, ибо с некоторых пор вынужден был передать основные права парламенту. Так что даже владея королевской печатью, я не смогу набрать нужную сумму. Жалованье рыцарям и солдатам, изготовление оружия и аренда кораблей в Генуе — на всё на это необходимо искать дополнительные деньги, и эти суммы огромны! Как вам известно, у папы имелся специальный фонд для крестовых походов, но он наверняка откажет в субсидии. Его святейшество можно понять — ведь он много вложил в борьбу с мятежными шотландцами, а их так и не наказали за святотатство. К тому же один недавний инцидент испортил наши взаимоотношения. Знаете ли, два папских легата, что прибыли к нам, оказались в руках разбойников, которые раздели их до нитки и абсолютно голыми отпустили. Большой позор! Думаю, единственное, на что после такого можно рассчитывать, — это временная передача десятины в наше распоряжение.

— Полагаю, что мог бы договориться об этом с папой.

— Прекрасно! Только, боюсь, это не исправит положения, — с досадой заметил король. — Если уж мы собираемся идти на скорейшее перемирие с сарацинами, то и прибыль от этой компании будет минимальной. Я слышал, что вы, доктор, обладаете великим знанием. В ваших руках столь чудесные тайны, что могущество Соломонова перстня даже не сравнится с ними.

— Какие знания вы имеете в виду?

— Я говорю про вашу способность превращать свинец в золото.

Луллий ничего не ответил, лишь посмотрел на монарха с некоторым недоумением. В какой-то момент Эдуарду показалось, что учёный вот-вот рассмеётся ему прямо в лицо.

— Аббат Верне писал, будто видел собственными глазами, как вы произвели на свет целый слиток!

Учёный глянул в сторону выхода — на дверь, за которой не так давно скрылся его спутник.

— То, что видел аббат, — не совсем золото, — медленно проговорил он.

— Так это была шутка? — испугался король.

— Нет, ваше величество. То, что я показывал аббату, не было металлом. Это — золото в том состоянии, которое неподвластно человеческим рукам. Его нельзя хранить и уж тем более чеканить из него монеты.

Эдуард похолодел. Он не совсем понял, что имел в виду алхимик, но ясно осознал, как вся их безумная затея рассыпается на глазах, даже не успев начаться. Не зная, что сказать дальше, он пожалел об отсутствии красноречивого Хьюго Диспенсера.

— Но вы же можете придать этому золоту нужное нам состояние? — собравшись, спросил он.

— Возможно, но для этого потребуется дополнительная работа.

— Я готов предоставить вам всё необходимое, — сказал король с некоторым облегчением. — Если вы согласитесь, я оборудую самую совершенную лабораторию во всей Европе! Вы можете проводить любые эксперименты, и лучшие люди страны будут в вашем распоряжении.

Тут произошло нечто странное, о чём Эдуард впоследствии будет вспоминать не без содрогания. Взгляд Раймонда Луллия вдруг потерял свою каталонскую жгучесть и как-то погас. Казалось, что душа учёного временно покинула тело и находится где-то далеко. Может быть, в Палестине, подле Гроба Господня, проверяя, на месте ли святыни, которые они собираются очистить от присутствия неверных? Так старик просидел с десяток секунд. Затем Эдуард с ужасом заметил, что только один глаз алхимика обрёл ясность, в то время как второй продолжал оставаться безжизненным. Некоторое время учёный, не моргая, смотрел прямо на монарха, а после и второе око вернулось к нормальному состоянию.

— Я согласен, ваше величество, — проговорил он, наконец, выйдя из состояния прострации, — но вы должны обещать мне, что ни одна монета из сделанного мною металла не будет потрачена во вред христианской вере и её преданным служителям.

Эдуарду вдруг представилось, что за спиной Раймонда Луллия стоит целая толпа. Нет, не толпа — стройное войско, каждый член которого со строгостью взирает на короля. Все эти призраки являлись немыми свидетелями того, что сейчас скажет монарх.

— Клянусь копьём святого Георгия! — торжественно произнёс Эдуард, поднимаясь с кресла, — эти деньги пойдут лишь на благое дело, а наш крестовый поход станет самым достойным за всю историю христианства!

Учёный, судя по всему, остался доволен таким ответом. Он поднялся на ноги вслед за королём.

— Осталось ещё одно обстоятельство, — добавил Эдуард. — Как вы поняли, я не особо рассчитываю на поддержку своих вассалов и боюсь, как бы мой кузен снова не использовал всё это в своих гнусных целях. Другими словами, наше предприятие должно остаться тайной для всех остальных.

— Полностью соглашусь с вами. То, чем я занимаюсь, не подлежит огласке, и лишние слухи могут только навредить.

— Отлично, тогда я предлагаю сделать вашу лабораторию прямо здесь, в Тауэре — одном из самых надёжных мест моего королевства.

Кивком головы алхимик дал понять, что не возражает.

— В таком случае жду от вас указаний. Будьте любезны, составьте подробный список того, что вам понадобится, и передайте его коннетаблю. Нет, лучше лично мне — я намерен взять дело под собственный контроль. — Эдуард улыбнулся особенно широко. — И я надеюсь видеть вас на торжественном приёме завтра перед обедом.

3.

Весть о прибытии в Лондон знаменитого алхимика вмиг облетела двор, затем Лондон, а после стала расползаться по стране с быстротой, с которой хорошие новости нередко опережают дурные. Все, кто находился в Тауэре или вблизи замка, включая и тех, для кого имя Раймонда Луллия являлось не более чем пустым звуком, вдруг возжелали хоть одним глазком лицезреть столь известную в Европе персону. Особенно повезло тем, кто был приглашён на королевский приём и последующий обед в здании Белого Тауэра. Учитывая, что уже следующим утром король должен был отправиться в своё любимое с детства поместье Кинг Ленгли, для придворных это была едва ли не последняя возможность увидеть Луллия живьём.

Большой зал на первом этаже Белого Тауэра наполнился ароматами благовоний, перебивающих запах человеческих тел. Обычай регулярно мыться — так, как это уже делали арабы, — ещё не укоренился в Европе, но различные духи знать применяла с большой охотой.

Король расположился в центре помещения в высоком кресле. Его бархатный камзол, сшитый по последней моде, блестел драгоценными камнями, грудь и спину украшали золотые львы. Один из этих львов, а точнее — тот, что был на королевской груди, — имел непропорционально короткий хвост. Он не извивался так гордо и величественно, как на прочих изображениях, а торчал, подобно какому-то обрубку. Поначалу Эдуард собирался выдать десяток плетей итальянскому мастеру, изготовившему этот «шедевр», но после вдруг щедро наградил его. Королю пришло в голову (не без помощи Хьюго Диспенсера), что это отличие делает его кем-то особенным в роду Плантагенетов. Обрубок стал символом его индивидуальности.

Хьюго Диспенсер граф Глостер разместился по правую руку от короля; место с другой стороны занимал Сигрейв — коннетабль Тауэра. Они наслаждались виртуозной игрой известного менестреля-арфиста, прибывшего по приглашению короля с Кипра. Именно в тот момент, когда прозвучал последний аккорд, в зале появился припозднившийся Луллий. Он вновь был в сопровождении аббата, но присутствующие как будто заметили только его. В возникнувшей тишине послышался шёпот.

Под пристальными взглядами придворных пришедшие приветствовали короля. После того, как волна интереса несколько стихла, Луллий передал Эдуарду перевязанный красной лентой пергамент — список необходимых для лаборатории вещей. Тот бегло ознакомился с перечнем и передал документ коннетаблю.

— Завтра утром мы покидаем Тауэр, — обратился он к алхимику. — Сэр Сигрейв сделает всё необходимое для нашего дела. Не так ли, коннетабль?

— Конечно, государь, — ответил Сигрейв, с любопытством заглядывая в пергамент. — В замке есть несколько подходящих помещений, но в целях наибольшей безопасности и во избежание огласки я мог бы рекомендовать Фонарную башню или одно из новых зданий во внутреннем дворе.

Эдуард одобрительно кивнул головой.

— У меня есть ещё одна просьба, ваше величество, — сказал Луллий. — Алхимия — необычайно тонкая наука, и результаты моей работы зависят от многого. Чтобы получить золото, нужны не только исходные компоненты, здесь важны и расположение планет, и — самое главное — особенные люди, которые своим присутствием не нарушат равновесие процесса.

— Вам нужны особые слуги?

— Лишь один человек, ваше величество. Все остальные могут только помешать. Поэтому я настоятельно прошу оградить лабораторию от посторонних.

— И кто же ваш таинственный помощник?

— Его зовут Али. Этого араба я ещё недавно повстречал во Франции, и он вместе с нами пересёк Ла-Манш.

— Вы хотите привести неверного сарацина в самое сердце Англии?

Король мельком взглянул на своего любимого советника. Диспенсер сидел спокойно, чуть склонив голову набок, и явно не проявлял признаков беспокойства.

— Этот Али прекрасно владеет нужными мне ремёслами, — пояснил учёный. — К тому же для меня это прекрасная возможность попрактиковаться в арабском.

— Будь по-вашему, — хмыкнул Эдуард, — но я надеюсь, что он не перережет горло моему храброму коннетаблю.

Сигрейву шутка не понравилась. Он, в свою очередь, глянул на Хьюго Диспенсера — видимо, ожидая, когда советник скажет своё слово. Но граф счёл нужным промолчать и на этот раз.

Тут всеобщим вниманием завладело новое лицо, появившееся в зале. Явилась Изабелла в обществе неизменной леди Джейн и нескольких французских слуг. Сегодня королева была достойна общего внимания. Её голову украшала тонкая корона с изумрудами; волосы были заплетены в косы и завёрнуты в изящные спирали поверх ушей. Глаза Изабеллы блестели так, словно ей только что невероятно повезло в любви.

Общее внимание длилось недолго. После того, как Эдуард холодно отреагировал на появление супруги, его придворные посчитали своё восхищение излишним и быстро отвели взгляд. Изабелла устроилась в кресле в самом углу залы, где уже присутствовали несколько дам, с которыми можно было обсудить свежие книги или услышать новости из Европы. Однако взор её всё время осторожно блуждал по залу в поисках Раймонда Луллия, — и вот она нашла его.

Учёный в это время поблагодарил короля и попросил разрешения предстать перед его супругой. Подойдя к Изабелле, он опустился на одно колено и осторожно поцеловал край её красного платья.

— Для меня большая честь, мадам, вновь оказаться подле вас, — сказал он по-французски.

Это приветствие было необычно для человека столь преклонных лет. Казалось, что глаза алхимика сияют настоящей страстью.

— Это ваше общество — большая честь для всех нас, сеньор Луллий, — возразила королева, — а лично я ужасно рада видеть вас спустя столько лет. Наша последняя встреча состоялась во Франции, при дворе моего отца. Мне тогда было не больше десяти лет. Впрочем, это нельзя назвать встречей — ведь мы виделись почти мельком.

Учёный поднялся на ноги.

— Я прекрасно помню этот день, мадам. Уже тогда ваши красота и благородство были главным украшением Франции. Теперь, я вижу, ваше присутствие по-настоящему облагораживает английский двор.

Находясь в стороне от этого разговора, Эдуард с трудом, но всё же слышал последнюю фразу. Ему не понравился намёк. От него также не ускользнул тот факт, что на этот раз Луллий не стал возражать против обращения «сеньор».

— Что ж, теперь у вас дела не с моим отцом, а с моим супругом, — продолжила Изабелла. — Я надеюсь, что встречи наши не будут такими же мимолётными, как в Париже.

— Я тоже хочу надеяться на это, мадам, — ответил алхимик, — по крайней мере, сегодня я к вашим услугам.

Придворные дамы замерли от восторга. Никто не ожидал от седого старика такой галантности! Многие, слышавшие о Луллии одни лишь легенды и домыслы, представляли его мрачным колдуном, могущественным, как Мерлин. И вот перед ними предстал сеньор, хоть и с седою бородой, но всё ещё хранивший манеры покорителя женских сердец.

— Сеньор Луллий, если вы сегодня в нашем распоряжении, позвольте нам сугубо женский вопрос, — обратилась к алхимику леди Джейн. — Мы знаем, что у вас на родине межрелигиозные браки — привычное дело. Испанские супруги ходят раздельно в разные храмы?

Учёный едва заметно улыбнулся.

— Эти браки — не такое привычное дело, как может показаться, сударыня, — ответил он. — Хотя, признаться, и сам я не был в Испании уже довольно давно.

— Почему вы так хотите завоевать мусульман? — неожиданно спросила одна из придворных дам.

— Я вовсе не горю желанием кого-то завоёвывать, мадам. Единственное, что движет мною, — это любовь. Любовь к Господу, любовь к знанию и любовь к своему ближнему, к какой бы вере он ни принадлежал. Ведь и арабы, и евреи — такие же творения Божьи, как и мы с вами.

— Так вы считаете крестовый поход проявлением любви? — удивилась дама.

— А как же иначе, сеньора? Ведь мы приходим на Святую землю не только освобождать Гроб Господень, но и, как завещали Христос и апостолы, распространять истинную веру. Обращение язычника может идти лишь от большой любви к нему, а вовсе не от ненависти.

— После расправы над тамплиерами крестовый поход — уже не такое популярное явление, как раньше, — заметила королева.

— Вы правы, но непопулярным он стал у тех, кто жаждал не столько Сионского храма и христианских святынь, сколько роскошных вещей, отнятых у мусульман. Тем же, кому действительно небезразлична христианская вера и только она, мысли об освобождении Гроба Господня, да и о крещении язычников по-прежнему греют сердце. К тому же, помимо религиозного долга, христианские державы могут стяжать такие богатства, которые не идут ни в какое сравнение с золотом и серебром.

— Что же это за богатство? Расскажите нам, сеньор Луллий!

Учёный оглядел свою аудиторию, в которой заметно прибавилось любопытных ушей и глаз.

— Эти богатства — знания, — пояснил он, — ибо я смею утверждать, что этого добра у сарацин побольше, чем во Франции, Испании и Англии вместе взятых. Тем более что поделиться этими драгоценностями они могут без всякого ущерба для себя, ибо знание не убывает при передаче, а напротив, удваивается!

— А что известно сарацинам такого, что не известно нам?

— Очень многое, мадам, очень многое. Секрет дамасской стали — это лишь малая брошь из целого сундука драгоценностей, что хранится у арабских учёных и мастеров. Вот скажите мне, ваше величество: сколько книг хранится в королевской библиотеке?

Изабелла задумчиво опустила глаза:

— Лично моих — несколько десятков.

— Это очень немного по сравнению с тем, что имеет любой эмир. После смерти одного моего знакомого султана из его хранилища вынесли четырнадцать сундуков с книгами, причём сундуки эти были настолько большими, что четверо нубийских рабов едва поднимали их.

Тут Раймонд Луллий неожиданно для всех развернулся на каблуках и продолжил, глядя на короля:

— Эта записка, что держит в руках его величество, сделана из прекрасной бумаги.

Взгляды придворных невольно переместились в указанном направлении. Эдуард Второй сжимал в руке очередное любовное послание, только что полученное от Хьюго Диспенсера. Король намеревался убрать бумагу в тот самый момент, когда алхимик привлёк к ней всеобщее внимание. Теперь прятать записку не имело смысла; он просто смотрел по сторонам, чувствуя всю нелепость своего положения, в которое его неожиданно поставил учёный.

— Такая бумага не производится в Англии, — продолжал Луллий как ни в чём не бывало. — Возможно, её привезли из Франции, где есть пара мануфактур, способных добиться такого качества, но скорее всего, из Испании, где эту бумагу выпускают уже несколько лет. Что касается арабов, то секретом подобного продукта они владеют уже несколько веков. Благодаря арабам это изобретение попало к нам.

Короля бросило сначала в жар, затем в холод. Он быстро повернулся к коннетаблю с нарочито равнодушным видом, но все заметили, как сильно он сконфузился. И как сильно его это разозлило.

— В Европе такие листы — большая роскошь, непозволительная обычному человеку, — Луллий вновь повернулся на каблуках, уже в обратном направлении, — а в Дамаске я собственными глазами видел, как в подобную бумагу рыночные торговцы заворачивают свой товар!

Эта информация, в другой ситуации способная вызвать немалое удивление, была встречена холодно. Публика притихла, страшась королевского гнева. Кое-кто даже поспешил отойти. И лишь Изабелла с каждой минутой становилась всё более довольной. В обществе Луллия она почувствовала себя не только защищённой, но и отомщённой.

— Говорят, что вам, сеньор Луллий, известны рецепт философского камня и прочие алхимические секреты? — сказала леди Джейн, видимо, желая перевести разговор в более безопасное русло.

Учёный улыбнулся.

— Боюсь разочаровать вас, сударыня, но я не смогу достать этот камень из-за пазухи прямо сейчас, — ответил он уклончиво.

— Но вы можете создать золото в своих ретортах?

— Дело в том, что моя наука написана на языке символов, смысл которых зачастую толкуется либо неверно, либо ограниченно. Многие мудрейшие люди считали, что в этом мире не существует ничего раздельного. Как на земле, так и на небе — учит нас «Изумрудная скрижаль» Гермеса Трисмегиста. Не стоит отделять то, что происходит в этой комнате, от того, что творится на небесах, ибо всё — и то, что нас окружает, и то, что незримо, — всё творения Господни. Разве сам человек не создан по образу и подобию самого Бога, являя тем самым великую связь? Алхимики стараются не разделять, а объединять, искать сходства и проводить параллели. Всё, что происходит в нашем мире, взаимосвязано.

Раймонд Луллий пристально посмотрел на леди Джейн, будто оценивая, насколько серьёзен её интерес. Затем он обвёл взглядом присутствующих.

— Таким образом, процесс, который совершается в моей реторте, — всего лишь аналогия того, что происходит, во-первых, в космосе, во-вторых, в душе самого человека. То золото, о котором вы говорите, может представлять собой благородный металл, полученный из металлов неблагородных. Но это только земной, самый низший аспект трансмутации. Ведь также «золотом» алхимики называют совершенство человеческой души, которая, подобно содержимому пробирок, проходит через различные преобразования. Она уничтожает все неблагородные качества человека и приближает его к Богу.

— А как же эликсир бессмертия? Он вам известен?

— Посмотрите на меня, прекрасная дама! Если бы я владел таким эликсиром, разве была моя борода такой седой, а тело — дряхлым, словно затонувшее судно?

Леди Джейн улыбнулась, и эта улыбка быстро передалась всем остальным. Слушатели вновь расслабились, а инцидент с запиской Хьюго Диспенсера, казалось, был забыт.

— В каком-то смысле философский камень и эликсир бессмертия — одно и то же, — продолжал Луллий. — Он же является великим растворителем, способным придать чему-либо его первозданный вид и вернуть в прежнее состояние, но уже без примесей и недостатков. Все алхимики описывают lapis philosophorum по-разному. Его считают и минералом, и растением, и даже животным. Кто-то говорит, что он способен не только растворять, но также раскалять и замораживать. А один учёный даже написал, что он влажный и способствует пищеварению. Но я бы хотел рассказать вам вот о чём: чтобы получить настоящий философский камень, в его высшем проявлении, необходимо два начала. И эти начала здесь, на земле, можно найти в мужчине и женщине, которым друг без друга трудно достичь совершенства. Я не имею в виду любовное соитие. Поистине, то, что не может быть единым на земле, должно стать единым в духе. Мужчина может сделать божественной женщину, а она — божественным его. Выражаясь языком алхимии, он может стать её королем, а она — его королевой. И только вместе им свыше дана безграничная власть.

Произнося последнюю фразу, учёный вновь повернулся к Эдуарду. Зрелище, которое должно было проиллюстрировать союз мужчины и женщины, на самом деле показало совершенно противоположную картину. Королевы рядом с королём, конечно, не оказалось. Место супруги занимал Хьюго Диспенсер, причём Эдуард нежно возложил свою длань на плечо фаворита. Намёк на несовершенство монарха был настолько очевиден, что в зале воцарилась тишина.

Услышав паузу в научной беседе, король повернулся и всё понял. Он не расслышал слов алхимика, но, увидев взгляды придворных, осматривавших его фаворита, догадался, что разговор каким-то образом перешёл на их далеко не платонический союз. То, что многие поспешили отвести глаза в сторону, лишь подтвердило его выводы.

Эдуард резко поднялся с кресла. Не сказав никому ни слова, он твёрдым шагом пересёк помещение, стуча каблуками по каменным плиткам, и исчез в примыкающей комнате. В полной тишине лишь Хьюго Диспенсер осматривал присутствующих укоризненным взглядом, затем встал и не спеша последовал за королём.

По залу прошёл волнительный шёпот. Ещё никто не помнил такого дня, когда Эдуард Второй был дважды оскорблён, да ещё одним и тем же человеком! Зато все хорошо помнили, как жестоко капризный и злопамятный монарх расправлялся со своими обидчиками.

Лишь королева Изабелла сохраняла довольный вид.

— Если же вы владеете секретом философского камня, — обратилась она к алхимику в полнейшей тишине, — то и у вас должна быть та, которая подарит незаменимое женское начало.

— Вы правы, мадам, — ответил Луллий так тихо, словно его слова предназначались для одной лишь королевы, — и я надеюсь очень скоро вновь встретиться с ней.

«Острый язык может сразить не хуже отточенного меча», — так подумал Эдуард, оставшись один. За доказательствами не нужно было далеко ходить — только что алхимик продемонстрировал всю справедливость этого выражения. Король буквально почувствовал боль от брошенных в его сторону оскорблений. Да, ранение было не смертельным, но его усугубляла горечь поражения — она доставляла ещё больше мучений. Только что он бежал с поля боя, потерпев сокрушительное фиаско.

Разжигая в душе пламя ненависти, Эдуард стал вспоминать подробности прошлогоднего разгрома при Баннокберне — именно тогда он в последний раз ощутил подобное душевное смятение.

Поход на шотландцев монарх вынужден был совершить, исполняя волю почившего отца, которому клятвенно обещал не ночевать дважды под одной и той же крышей, пока не наведёт порядок на северных территориях. К тому же сам Эдуард Первый завещал не предавать своё бренное тело земле, пока зарвавшийся Роберт Брюс не будет поставлен на место. Таким образом, кости покойного короля, прозванного «шотланобойцем», постоянно таскались во все военные походы. Эти непогребённые останки должны были стать счастливым талисманом для английской армии, а для врагов — источником суеверного ужаса. Но даже они не помогли новому английскому монарху одержать победу.

Началась кампания вполне благополучно. Шотландская армия, привыкшая вести тактику «выжженной земли», на этот раз была-таки настигнута английскими войсками. Если раньше, по выражению Роберта Брюса, «шотландский вереск и пустоши вели сражение с неприятелем», то теперь независимость страны предстояло отстаивать в прямом бою. Воодушевлённый таким везением, Эдуард Второй направил солдат в атаку, даже не дав отдохнуть коням после долгого перехода. Однако уже в самом начале битвы удача неожиданно отвернулась от англичан. Генри де Богун, скакавший с передовым отрядом, наткнулся на самого Роберта Брюса, который объезжал свои войска без доспехов, будучи вооружённым лишь церемониальным топориком. Выставив свое копьё, Богун незамедлительно бросился на именитого противника. Лёгкая расправа обещала ему многое: воинскую славу, королевские почести, титулы и богатство. Однако предводитель шотландцев исхитрился увернуться от атаки и своим топориком разрубил голову рыцаря надвое, словно кочан капусты. Исход этого поединка не только стал для шотландцев сигналом к бою, но и вселил в них победоносный дух. Окрылённые столь славным началом, они ринулись в атаку и обратили английскую армию в бегство.

Для самого Эдуарда сражение закончилось не только позорным отступлением, но и неожиданным предательством со стороны своих подданных. Спасаясь от преследователей, он попытался укрыться в Стерлинге, однако коннетабль замка сэр Филипп Мубре отказался впустить своего сюзерена внутрь — и позорное бегство продолжилось. В тот миг Эдуард поклялся обезглавить вассала-подлеца, хотя и понимал: укройся он в замке — и скорейшего взятия не миновать.

Сейчас его обуревали подобные чувства, и хотя он не был королём воинствующим, но на расправу порой был жесток.

— Клянусь мечом моего предка Ричарда Первого! — вскричал он, когда Хьюго Диспенсер зашёл в комнату. — Я могу сделать так, что этот выскочка не доживёт до сегодняшнего обеда!

Неожиданно его гнев сменился полной растерянностью. Он схватил Диспенсера за руку и крепко прижал её к своей груди.

— Скажи мне, добрый Хьюго: как следует поступить? Этот Луллий говорит совершенно безобидные речи, но каким-то образом обращает их против меня!

К его удивлению, придворный заулыбался.

— Я действительно не слышал ничего оскорбительного в его словах, — попытался успокоить короля граф. — Хотя, признаться, старик довольно горяч на язык, как и многие каталонцы. Стоит ли обращать внимание на двусмысленные речи этого человека? Как и все алхимики, он говорит так запутанно и туманно, что не удивлюсь, если за его оскорблениями скрываются комплименты.

— Что ты говоришь, Хьюго! Ведь он болтал о нас с тобой!

— Мне нет никакого дела до того, что болтают о нас. Даже если сам папа выпишет буллу о запрете на наши отношения, это нисколько не охладит мои чувства!

— Спасибо тебе, мой добрый Хьюго, но всё-таки я должен проучить этого мошенника.

— Не забывайте, государь, что этот мошенник нужен нам. Он сам выразил согласие помочь. Стоит ли пресекать его действия, прежде чем они успели начаться?

Эдуард отпустил руку фаворита и принялся гладить свою бороду.

— Пригласите коннетабля, — распорядился он.

Диспенсер поклонился и снова исчез за дверью, ведущей в большой зал. Спустя минуту он вернулся в компании Сигрейва.

— Какое из мест, предложенных вами для лаборатории, лучше охраняется? — поинтересовался король.

— Помещение в Фонарной башне, безусловно, удобней для присмотра, — ответил Сигрейв.

— В таком случае пусть наш гость располагается там. Выполняйте все его требования, что касаются производства золота. Свинец, ртуть, болотная жижа или дерьмо дракона — доставьте ему всё, что необходимо. После обеда я выпишу указ, который обеспечит вам поддержку и полностью покроет все расходы. Надеюсь, они будут невелики. Что касается содержания самого Луллия: я не хочу, чтобы этот человек покидал замок. Пусть остаётся в своей лаборатории при условии, что там будет всё необходимое для нормальной жизни. Думаю, он не слишком требователен. — Эдуард вопросительно взглянул на коннетабля. Тот утвердительно кивнул. — Кроме того, я желаю, чтобы вся переписка этого алхимика отсылалась лично мне. Я с советниками решу, следует ли этим письмам отправляться дальше. Иными словами, сеньор Луллий остаётся в Тауэре на положении пленника, и вы несёте за него ответ.

Коннетабль поклонился вновь.

— Скажите мне вот что, — задумчиво продолжил король, — возможно ли сделать так, чтобы за покоями Фонарной башни можно было вести незаметное наблюдение?

— Да, ваше величество. Это можно сделать.

— А есть среди ваших солдат беспрекословно преданный и не болтающий лишнего? Мне нужен человек верный и исполнительный, на которого вы можете положиться.

Сигрейв посмотрел на короля, словно не понимая, что от него хотят, затем перевёл взгляд на Диспенсера.

— Безусловно, такой человек найдется, — проговорил он медленно. — Например Джон Кроулер — это мой лучший сержант.

— Отлично! Организуйте постоянное наблюдение за нашим дорогим гостем. Ступайте — на этом пока всё.

Коннетабль поклонился напоследок и вновь исчез за дверями.

— Что ты думаешь по этому поводу? — спросил король Диспенсера после нескольких минут молчания.

Придворный глубоко вздохнул.

— У нашего гостя имеются великие покровители. Я слышал, что кардинал Ксимен высоко ценит его знания, не говоря уже о самом папе!

Эдуард улыбнулся, сам довольный своей смелостью.

— А что, интересно, скажут кардиналы с папой, узнав про богохульные речи этого испанца? Клянусь святым распятием: этот алхимик — первый кандидат для сожжения на костре после Жака де Моле! То, что я слышал сегодня из его уст, немногим отличается от ереси тамплиеров. Зная его преклонение перед арабской мудростью, я не удивлюсь, когда увижу, что ночами он совершает те же мерзостные обряды, что свели с пути истинного целый рыцарский орден. Говорю тебе, Хьюго: если этот алхимик не сделает нам золото, он навсегда останется в Тауэре. Живым или мёртвым.

Когда король спустя некоторое время вернулся в залу, у него было прекрасное настроение, словно он и не был смертельно оскорблён полчаса назад. Эта написанная на лице безмятежность внушила окружающим ещё бóльшие опасения, нежели гримаса обиды: из-за маски спокойствия явно проглядывала плохо скрытая радость от предстоящего реванша над своими обидчиками. А во время обеда король продемонстрировал такой аппетит, будто только что вернулся с охоты. С Раймондом Луллием он не обмолвился и словом.

4.

С тех пор, как королевский двор покинул Тауэр, в Лондоне и на десятки миль вокруг продолжалась дождливая погода. Почти две недели обитатели замка не видели солнца. Каждый день приходилось либо прятаться от ливня, либо терпеть морось, а если солнце и выглядывало на какое-то время, то над землёй тут же поднимался непроглядный туман, к которому примешивался тошнотворный запах тины из крепостных рвов. Это было достойным продолжением летней катастрофы, когда от сырости в Англии погибла большая часть урожая. Пшеница подорожала в восемь раз, а овощи почти невозможно было купить на городских рынках, даже по завышенной цене. Голод второй волной прокатился по стране. Всё чаще и чаще вспыхивали народные волнения, поддерживаемые теми, кто был не в состоянии платить налоги и пошлины; всё больше людей уходило в леса, чтобы посвятить себя дорожным грабежам. Королевские олени беспощадно уничтожались, несмотря на то, что лесничие ужесточали расправы над нарушителями. Бродячие монахи вместо обычных благословений направо и налево отпускали проклятия, наводя ужас страшными предсказаниями о грядущей каре за людские грехи. Кое-где ели лошадей, собак и, по слухам, даже детей.

Пустота в желудках постепенно распространялась и на головы, вытесняя из них всё, кроме апатии и пессимизма. Те лондонцы, что были наиболее склонны к жалобам, вопили о своём плачевном состоянии на всех углах, остальные же погрузились в вязкое безмолвие и сетовали на судьбу лишь своим удручённым видом.

Пессимизм, будто зараза, проник и за крепостные стены — люди ходили по замку с неизменно кислыми лицами, а заступающие на караул солдаты плелись так медленно и неохотно, словно отправлялись на эшафот. Лучники продолжали свои ежедневные тренировки и всё так же ловко попадали в цель, но делали это уже не с гордой улыбкой, а чуть ли не с отвращением. И даже сквайры, всегда с большой радостью бравшиеся за оружие, на этот раз совершали свои упражнения вяло. Джон Кроулер смотрел на лица вооружённых мальчишек и не мог поверить, что это те самые ребята, которые ещё месяц назад принимали все его уроки с несказанным восторгом.

Он поделил сквайров на две группы по четыре человека. Одни получили в руки короткие мечи, другим достались боевые топоры.

— Я знаю, что благородный меч по душе многим из вас, — сказал Кроулер, проходя между ними, — но вы должны одинаково владеть всеми видами оружия. Если в бою вы потеряете свой меч, то вам придётся воспользоваться тем, что окажется в руках. Даже если это будет отрубленная нога вашего товарища, возьмите её и разите врага! У любого оружия есть свои преимущества, но вы оцените их только тогда, когда подержите в руках. Эй, Уолт!

Он повернулся к огромному солдату, стоявшему неподалёку. Тело Уолта было настолько большим, будто свою кольчугу он натянул поверх кованых доспехов. Его длинная рыжая борода веслом ниспадала на грудь — такую широкую, что для её защиты не хватало обычного щита.

— Расскажи им, Уолт, как ты в битве с французами орудовал своим топором.

Гигант приблизился к сквайрам и оглядел их полным бравады взглядом.

— Да, десяток лет назад при Монс-ан-Певель мне довелось биться таким вот топориком против трёх французских рыцарей, вооружённых подобными мечами, ну разве что более длинными и увесистыми чем у вас, ребята. В тот день все узнали, чего стоит хорошо натренированная и толково управляемая пехота! — Он водрузил свою тяжёлую ладонь на плечо одного из сквайров. — Мы укрепили нашу оборону заслоном из повозок, чтобы французские всадники не могли обойти нас с флангов, а выдвигаясь вперёд, строились в «корону» и держали круговую оборону. Этим оружием, не менее благородным, чем рыцарский меч, я прикончил пятерых противников, а одного рыцаря сумел взять в плен, вышибив из седла. Правда, этот шевалье оказался таким бедным, что в качестве выкупа я получил лишь его доспехи, коня и десять ливров в придачу. Подумать только: подвиг, достойный сэра Ланселота, — и такое нищенское вознаграждение!

Не скрывая сожаления, Уолт взглянул на сержанта.

— Сейчас могучий Уолт покажет вам несколько способов, как с помощью топора отбиться от врага, вооружённого мечом, — сказал Джон мальчишкам. — После вы поменяетесь своим оружием и продолжите тренировку. Быть сквайром — это нелёгкий труд, зато большая честь для каждого из вас. Больше вы не отсидитесь в тылу во время сражения, а будете сопровождать своего господина даже в самом жарком бою. Для этого одной отваги маловато — нужно многое уметь. Скоро вы научитесь владеть не только мечом и топором, но и копьём, кинжалом, булавой, луком и арбалетом — только так можно заслужить себе славу и получить посвящение в рыцари.

— Сэр Джон, — подал голос один из сквайров, — разве рыцарь пользуется луком и стрелами?

Кроулер строго глянул на выскочку. Тот имел прозвище Быстрый Том — за удивительную способность исчезать и появляться совершенно неожиданно.

— Не стоит обращаться ко мне как к рыцарю. Я хоть и вооружён мечом и кинжалом, имею прекрасного коня, но я только сержант. А вот тебе, мой юный друг, если Господь будет милостив, доведётся стать рыцарем. Тогда ты будешь стоять во главе вооружённых людей, где будут и лучники, и арбалетчики, и бог знает кто ещё. Чего стоит тот командир, который сам не владеет оружием своих подчинённых? Как ты собираешься командовать славными воинами, если не постиг все тонкости их мастерства? Или ты думал заслужить себе славу, участвуя в турнирах?

— На турнирах ли или в настоящем сражении, но я хочу показывать себя! — пылко ответил сквайр.

— Да-да! Всё это ты клятвенно обещал, когда тебе исполнилось двенадцать. Но за это время ты, должно быть, забыл, что рыцарский кодекс требует не только говорить умные речи, но и хранить молчание, если в твоей башке нет умных мыслей. За дело, Быстрый Том! Покажи мне, насколько окрепли твои руки!

Оставив сквайров на попечение большого Уолта, Джон двинулся во внутренний двор. Он взглянул на возвышение Фонарной башни, упиравшееся в небо, будто указующий перст, и попытался разглядеть, не видна ли за маленьким окном едва заметная фигура человека, которого ему приходилось опекать.

Если бы не появление алхимика, жизнь в Тауэре и вовсе сделалась бы невыносимой. Теперь благодаря Луллию стали происходить изменения, с которыми Кроулеру до этого сталкиваться не приходилось. Внутренние покои Фонарной башни с невероятной скоростью перестраивались. Рабочие, то ли окрылённые двойной оплатой, то ли запуганные смертной казнью, за одну ночь возвели несколько дополнительных стен и сделали это так аккуратно, будто покои такими и были со времён Иоанна Безземельного. Из складских помещений в подвале Башни Широкой Стрелы извлекли кирпич и медные трубы, из которых внутри лаборатории вырос настоящий монстр — широкая, изрыгавшая пламя печь. В замок почти ежедневно доставляли таинственные грузы, о назначении которых можно было только догадываться. Бочки, деревянные сундуки, мешки — всё это бесследно исчезало в недрах Фонарной башни, словно яства во рту чревоугодника.

Сам учёный снаружи практически не показывался. Он выходил лишь для того, чтобы совершить молитву в церкви Святого Петра, но и туда его сопровождал вооружённый конвой.

Пройдя через двор, Кроулер вошёл внутрь башни и стал подниматься наверх мимо вооружённых часовых, дежуривших на каждом этаже. На мгновение он остановился у дверей лаборатории и, оглядевшись, двинулся дальше по коридору. Следующая дверь отворялась только ему. Сержант достал ключ и, отперев замок, вошёл внутрь. В комнате было темно и сыро, лишь слабый свет падал наискось от находящегося сверху маленького оконца. Помещение не обогревалось и не освещалось, ибо не было предназначено для жилья. Мебель отсутствовала, за исключением небольшого кресла с причудливой резьбой. Стену, на которую падал свет из окна, украшал большой гобелен с изображением прекрасной дамы в голубом одеянии, снимающей шпоры с рыцаря.

Джон отодвинул край гобелена и тихо ступил в узкий проход, появившийся в стене. Это был короткий коридорчик, проходивший вдоль основной стены лаборатории и тут же закачивающийся, упираясь во внешнюю стену башни.

Кроулер ступал осторожно — от лаборатории его отделяла лишь тонкая стена с несколькими потайными отверстиями, и слышимость была достаточно хорошей. Здесь почти не лежала пыль, поскольку стены были совсем новыми, зато сильно пахло строительными материалами, к которым примешивался едкий запах, проникающий из комнаты, где орудовал алхимик.

Он остановился у самого дальнего отверстия почти в конце коридора. Отсюда главное помещение Луллия просматривалось лучше всего. Несколько рядов кирпичей в стене отсутствовало, образуя нечто вроде дверного проёма. От наблюдаемых Джона отделял лишь слой деревянной обшивки, которой были отделаны стены лаборатории. Сквозь тонкие отверстия можно было различить почти всё, что происходило внутри.

Помещение, предоставленное Раймонду Луллию для работы, было не очень большим. Это была вытянутая комната с огромным камином прямо напротив двери. Небольшое окно застеклено и раскрашено голубым и зелёным, так же как и деревянная отделка помещения. Рядом с окном у стены располагались длинный стол, заставленный какими-то сосудами и старыми книгами, и такая же длинная скамья. Широкая печь, построенная лондонскими мастерами под руководством самого Луллия, была размещена в двух метрах от камина и, словно пуповиной, связывалась с ним медной трубой. Рядом стоял ещё один невысокий стол с перегонным аппаратом из целого набора реторт и трубок. По стенам в два ряда тянулись деревянные полки, заставленные непонятной утварью; на крючьях висели щипцы самых разных размеров. К лаборатории примыкало три маленьких помещения, недоступных для наблюдения. Одна комната служила спальней алхимику, во второй жил его арабский слуга, а третья была гардеробной.

Алхимик сидел на стуле в центре комнаты и разговаривал со стоящим подле него помощником. Оба изъяснялись по-арабски. «Какой смысл вести наблюдение, — подумал сержант, — если я не понимаю ни слова из их речей, и ещё меньше — из того, что они делают?» У него возникло ощущение, что он проник через тайный ход не в застенки тауэрской башни, а во дворец восточного султана, где всё происходящее поражает своей необычностью.

Луллий перебрался за стол и, расстелив пергамент, принялся писать. Его слуга склонился над печью, словно собираясь забраться внутрь, и начал делать какие-то замеры.

Скоро Кроулер отстранился от перегородки и медленно двинулся назад, придерживаясь рукой за стену, чтобы не споткнуться в темноте и не выдать своего присутствия.

Вернувшись в комнату, он опустился в кресло и стал разглядывать гобелен на стене. Прекрасная дама всё ещё снимала с рыцаря шпоры. Слабый луч солнца падал из окна на её бледное лицо. Этот бесчувственный овал воплощал само безразличие. Даме было глубоко плевать на воина, который только что бился в её честь.

Внешний вид рыцаря выражал ещё большее равнодушие. Задрав голову, он уставился в потолок, будто старался подсчитать, сколько денег потратил за последнюю неделю. Должно быть, мастер, выполнявший эту работу, думал вовсе не о рыцарском благородстве, а о чём-то более приземлённом, — и эти мысли нашли свой отпечаток на изображении.

Снаружи раздался шум шагов. Кто-то поднимался по лестнице, бряцая шпорами о каменные ступени. Джон прислушался. Шаги достигли верхнего этажа и остановились у двери лаборатории. Похоже, к Луллию пожаловали гости.

Кроулер вновь нырнул в тёмный коридор и подобрался к смотровому отверстию.

Гостем оказался Стивен Сигрейв — коннетабль Тауэра. Он явился в красно-синем шёлковом камзоле, украшенном серебряной вышивкой, и тёмном, подбитом горностаем плаще. В этом роскошном одеянии коннетабль выглядел странно среди инструментов и реторт, всем своим видом напоминая королевского оленя, случайно оказавшегося в загоне для деревенского скота. Без особого интереса он огляделся по сторонам, чуть задержав взгляд на стене, за которой скрывался сержант.

— Сеньор Луллий, — обратился он к алхимику, — сегодня после обеда я отправляю письмо его величеству королю Англии. Он настоятельно просил меня подробно рассказать о продвижении работ.

— Вы пришли как нельзя кстати, — ответил Луллий, протягивая Сигрейву скрученный пергамент. — Для удачного продвижения мне нужны материалы, перечень которых спешу вам предоставить.

— Как, опять?

— Да, сэр, и этот список далеко не последний. Работа ужасно сложная и требует значительных затрат. Если не возражаете, я буду делать свои запросы не сразу, а по мере необходимости.

— Я, конечно, не возражаю, но боюсь, что у короля будут серьёзные возражения. Затраты уже стали так велики, что его величество обеспокоен. Часть тех товаров, что вы заказали, пришлось везти из Франции — в королевстве их достать просто невозможно, — Резким движением коннетабль развернул пергамент и начал читать: — Ртуть, свинец… Вы уверены, что без этого нельзя начать работу?

— Сэр, — сказал Луллий, улыбаясь, — скорее мой слуга Али наденет папскую тиару, чем кто-то изготовит золото без свинца и ртути.

Коннетабль, судя по выражению лица, не был удовлетворён таким ответом, но ничего не сказал. Он опустился на стул и принялся скручивать пергамент.

— А вы умеете добиваться своего, — произнёс он едва ли не с обидой.

— Добиваться своего не так уж трудно, если это «своё» угодно Богу, — пояснил Луллий. — Все святые и ангелы-хранители встают на помощь человеку, если он действительно занимается богоугодным делом.

— А если он занимается чем-то другим, как поступают ангелы?

— Тогда они пинают его под зад, чтобы вернуть на путь истинный, — ответил учёный, улыбаясь.

Сигрейв расхохотался. Его по-мальчишески круглое лицо быстро стало красным от смеха.

— Представляю себе эти пинки! Должно быть, от них на заднице остаются ожоги, как от греческого огня!

Кроулер, наблюдая за этим разговором из-за перегородки, не улыбался. Подсмотренные им алхимические приготовления походили на жуткий дьявольский ритуал и мало вязались в его представлении с богоугодным делом. Похоже, что и Сигрейву пришло на ум нечто подобное. Коннетабль ещё раз оглядел комнату — на сей раз более пристально.

— Чёрт возьми, если бы я не знал, на что пойдёт ваше золото, я бы сильно сомневался в поддержке святых! Но раз крестовый поход не за горами, то Господь, должно быть, терпит всё это. Если мы и совершаем нечто противоречащее церковным законам, то делаем это ради победы над неверными. Не так ли? Клянусь ранами Христа: ради будущего прощения всех грехов на Святой земле можно и немного согрешить здесь, в Англии! — Он поднялся и слегка склонил голову. — Однако сейчас я вынужден попрощаться. Его величество ждёт моего письма. И да помогут нам всем святые!

С этими словами коннетабль покинул лабораторию. Какое-то время лязг его шпор всё ещё раздавался из коридора.

Оставшись один, алхимик направился к окну и долго смотрел наружу через раскрашенное стекло. Его силуэт стал настолько неподвижным, что учёного можно было легко принять за ещё один лабораторный предмет. Кроулеру показалось, что даже время в комнате остановилось, и сам он не решался пошевелить пальцем, боясь разрушить неведомые чары. И даже передвижение Али у входа было каким-то беззвучным. Двигаясь тихо, словно призрак, слуга вышел на самую середину помещения и остановился, повернувшись к Луллию.

В следующее мгновение Кроулер чуть было не вскрикнул от неожиданности.

В правой руке слуги сверкнул кинжал. Резким движением араб бросился на алхимика и с силой вонзил лезвие ему в спину. Силуэт вздрогнул, потеряв свою неподвижность, и стал падать на пол. Склонившись над ослабевшим телом, Али схватил Луллия за волосы и, приподняв его голову, приготовился резать горло.

Джон машинально схватился за меч. Бежать на выручку было уже слишком поздно, поэтому он просто навалился всем телом на деревянную перегородку, отделявшую его от лаборатории. Раздался страшный треск — дерево не выдержало и разломалось на длинные щепы. Сержант провалился в образовавшийся проём, и, похоже, только это остановило Али. Остолбеневший араб круглыми глазами смотрел на человека, который со страшным шумом вышел прямо из стены. Сержант быстро поднялся на ноги и тут же, обнажив меч, бросился вперёд.

При виде грозного оружия оцепенение слуги прошло. Он ловко вскочил с бесчувственного тела и выставил перед собой кинжал. Это оружие давало ему мало преимущества на дальней дистанции, и он, быстро сориентировавшись, бросился вперёд. Кроулер ещё не успел занять подходящую позицию, чтобы пустить в дело меч, как араб уже был рядом. Рука с кинжалом взметнулась, нанося сокрушительный удар в грудь. Выставив перед собой левую руку, Джону всё же удалось остановить это движение, и клинок лишь скользнул по его левому плечу, оставив небольшой порез. Он попытался развернуть меч, но враг был слишком близко. Кроулер просто поднял руку с оружием и с силой ударил Али в лицо яблоком эфеса.

Араба отбросило назад, но на ногах он устоял. Из его глотки вдруг вырвался нечеловеческий крик. Задрав голову вверх, слуга принялся вопить так неистово, словно собрался превратиться в волка. Слюни вперемешку с кровью вылетали из его разинутого рта.

Наблюдая эту необычную реакцию, сержант почувствовал приближение страха. Чтобы остановить это безумие, он сделал шаг вперёд и снова ударил Али. Раздался хруст выбиваемых зубов. Араба отбросило к стене, и, лишившись сознания, он рухнул на пол; кинжал выскользнул из его руки и звякнул о каменную плитку.

Джон оглянулся. Тело алхимика лежало под окном с раскинутыми руками, точно повторяя форму распятия, а по полу с головокружительной быстротой растекалась лужа крови. Кроулер поднял кинжал поверженного араба и, склонившись над телом Луллия, разрезал на нём одежду. Нужно было скорее прикрыть рану. Он схватил берет учёного и прижал к его спине. Ткань мгновенно пропиталась тёмной кровью.

«Где же стража? — подумал сержант, — неужто мало шума я наделал своим вторжением?»

Он вскочил на ноги и быстро выбежал в безлюдный коридор.

— Эй, караульные! Скорее наверх!

На лестнице раздались торопливые шаги. Два вооружённых солдата быстро поднялись на этаж.

— Живо беги за лекарем, — приказал Кроулер одному, — а ты иди за мной. Возьми этого красавца-сарацина и брось в узилище на цокольном этаже. Да врежь посильнее, если будет брыкаться.

Они вошли в лабораторию и замерли на месте. Раймонд Луллий — прямой, как стрела, — стоял посредине комнаты, лицом бледнее собственной седой бороды. Один глаз алхимика выглядел таким безжизненным, словно уже прозревал потусторонний мир. Длинные следы крови тянулись к центру комнаты от самого окна. Эти причудливые узоры удивительным образом вписывались в цветовую гамму помещения.

Пока Кроулер удивлённо таращился на алхимика, солдат, не понявший этого поразительного оживления, начал своё дело. Он схватил уже подававшего признаки жизни Али и потащил наружу.

Раймонд Луллий сделал шаг навстречу.

— Пойдите в мою спальню, — произнёс он едва слышно; струйка крови стекала у него изо рта и чёрным цветом окрашивала бороду. — Найдите серебряную капсулу.

— Господи, сэр, да вы одной ногой в могиле! Давайте я положу вас, пока не пришёл лекарь. Ранение нужно закрыть!

Кроулер ловким движением подхватил алхимика на руки и понёс в спальню. Он почувствовал, как его руки становятся липкими от тёплой крови.

Опочивальня Луллия представляла собой маленькую комнату с мраморной умывальней, кроватью и небольшим столиком, заставленным склянками самых разных форм и размеров.

— Капсула, — едва слышно напомнил учёный.

Джон опустил обескровленное тело на постель и кинулся к столу. Среди склянок он действительно нашел серебряную капсулу с изображением ангела, прижимавшего к груди книгу.

— Наберите воды в кружку, — распорядился Луллий, указывая на стол, — и растворите в ней половину порошка.

Кроулер взял кружку и набрал из умывальни воды. Он снял с капсулы серебряную крышку и дрожащими руками стал торопливо сыпать голубоватый порошок в воду. Жидкость приобрела мутный серый оттенок и зашипела, будто гадюка. Джон передал кружку алхимику, и тот, приложившись к ней губами, сделал несколько больших глотков.

— Остальное вылейте на рану, — сказал Луллий, поворачиваясь.

Джон осторожно раздвинул пропитанные кровью складки одежды. Рана красовалась посредине спины, ближе к одной из лопаток. Лезвие прошло далеко от сердца, но лёгкое было наверняка повреждено. Кроулер вылил содержимое кружки на кровоточащее отверстие — и рана будто ожила. Она раздвинулась, словно истомившиеся жаждой губы, и жадно впитала влагу, затем выплюнула на поверхность несколько розовых пузырей, и кровь остановилась.

— Поставьте капсулу на место, — попросил Луллий, переворачиваясь обратно. — Не нужно, чтобы она привлекала внимание.

Джон послушно выполнил указание.

— Вы спасли мою жизнь. Позвольте пожать вашу руку.

Кроулер пожал протянутую ему ладонь. Силы в ней оказалось гораздо больше, чем должно было быть у раненого человека.

— Ваш слуга… зачем он сделал это?

— Затем, что сэр коннетабль говорит очень много лишнего. Он свободно рассуждает о покорении неверных, не принимая во внимание, что один из них находится за его спиной. Али с трудом говорит по-английски, но многое понимает, поверьте мне. Что ему оставалось делать, когда он узнал, что его работа направлена против единоверцев? Конечно, мне бы следовало объяснить, что нынешний поход будет сильно отличаться от предыдущих кровавых расправ. Я как раз подбирал для этого нужные слова… да вы и сами всё видели.

— Вы знали о моём присутствии?

— Почти с самого начала.

В коридоре послышался топот ног, и через несколько секунд в спальню явился лекарь, готовый оказать помощь умирающему. «Только нуждался ли умирающий в этой помощи?» — думал Кроулер. Священника сержант решил не звать — уж исповедь Раймонду Луллию точно не требовалась.

5.

Когда коннетабль узнал о событиях, произошедших в лаборатории после его ухода, он сделал удивлённую мину, заметив тем не менее, что не ожидал от сарацина чего-то другого. Предательский нож в спину, да ещё в спину своего покровителя — типичный пример тех нравов, которых придерживаются неверные, не знакомые с понятием рыцарской чести. Он немедля направился обратно, чтобы узнать о состоянии Раймонда Луллия. Письмо для короля, которое Сигрейв диктовал своему пажу, так и осталось лежать в покоях среди писчих принадлежностей.

Поднявшись на верхний этаж Фонарной башни, коннетабль столкнулся с лекарем, который как раз покидал своего неожиданного пациента.

— Рана не такая глубокая, как может показаться, — заверил тот, — но лёгкое, по всей видимости, задето. Хотя… я думаю, особой опасности для жизни это не представляет. Правда, если учесть преклонный возраст раненого, то…

Сигрейв отмахнулся от этих противоречивых объяснений и продолжил путь, желая убедиться во всём собственными глазами.

К своему удивлению, он застал Луллия не в опочивальне, а за длинным столом в лаборатории, где учёный был погружён в изучение разложенной перед ним книги. Убранство комнаты заметно изменилось за те часы, что коннетабль отсутствовал. На полу валялись разбросанные свёртки вперемешку с разбитыми сосудами. Следы крови тянулись сразу в нескольких направлениях. Справа, в окружении зазубренных остатков деревянного покрытия, в стене зиял новый проём, в который без труда мог протиснуться человек.

— Я очень сожалею о том, что дело обернулось столь скверным образом, — обратился Сигрейв к учёному. — Хотя не могу сказать, что не предвидел подобного деяния от сарацина. Смею заметить, сеньор, что вы выглядите достаточно… достаточно живым. Ваша рана и вправду не так опасна, как говорит лекарь?

— Она не смертельна, — ответил Луллий, с неохотой закрывая книгу, — благодаря бесконечному милосердию Бога и счастливому вмешательству шпиона, который вёл за мной наблюдение.

Коннетабль покосился на дыру в стене. Говорить, что всё происходило без его ведома, было бы малоубедительным.

— Не подумайте, сеньор, что надзор вели с какой-то шпионской целью. Сержант Кроулер присматривал за вами исключительно из соображений вашей безопасности. Повторюсь ещё раз: и я, и его величество король Англии опасались подобного исхода. Мы посчитали сделать всё возможное, чтобы такого не допустить.

Алхимик оглядел его с головы до ног.

— Тогда вы, возможно, объясните, почему это наблюдение велось только в лаборатории, а не в остальных комнатах? Что, если бы Али перерезал мне горло в опочивальне? Ночью это делать намного удобнее, не правда ли? Не трудитесь придумывать ответ, сэр, я не держу зла и прекрасно понимаю, что каждый преследует в этом деле свои интересы. К тому же в таком повороте я вижу определённый знак.

На пороге комнаты появился Кроулер. Он поклонился, приветствуя коннетабля.

— А, Джон! — воскликнул Сигрейв, радуясь, что можно перевести разговор на менее щекотливую тему. — Да ты поколотил араба так сурово, как бесы не били святого Антония!

Он вдруг заключил сержанта в братские объятия. Кроулер внутренне содрогнулся от такого приветствия. Уж не придерживается ли сэр коннетабль в отношении мужчин тех же нравов, что и король?

— Бог свидетель: если бы не ты, Джон, мы бы потерпели позорное поражение в крестовом походе, даже не начав его! Зачем ты пришёл?

— Я хотел узнать, сэр, как нам следует поступить с пленником.

— С тем самым сарацином? Я думаю наградить его сорока плетьми, прежде чем отправить на виселицу. Первое мы можем сделать сегодня вечером, а вот с казнью придётся повременить, пока его величество не вернётся в Тауэр.

Раймонд Луллий поднялся со своего места и не торопясь вышел в центр комнаты, поближе к коннетаблю. Он стоял в окружении мусора и своей же крови, запёкшейся на каменной плитке, словно арабская вязь.

— Позвольте сказать мне, сэр, что делать с Али. Это мой слуга, и я лично хотел бы решить его судьбу.

— Да-да, вы говорили о каком-то знаке. Так в чём же он заключается, и как вы намерены расправиться с неверным?

— Я вовсе не намерен расправляться с ним, напротив — хотел бы просить короля сохранить несчастному жизнь. В этом деле я действительно увидел некое знамение, которое говорит мне, что предстоящий крестовый поход вовсе не будет таким бескровным, как хотелось бы. Мусульмане не встретят нас с распростёртыми объятиями — это уж точно. Они считают крестоносцев убийцами и грабителями. Однако нести свою миссию мы должны по возможности мирно, всячески доказывая, что кровь нам не нужна. Не поражать мы должны молящихся Аллаху, но дать им возможность примкнуть к совершенной вере во Христа. И начать нужно прямо сейчас. Али защищал свою религию так, как это будут делать другие воины Палестины и Магриба. Было бы неправильно лишить его жизни, вместо того чтобы донести до него наши истинные намерения.

Сигрейв хмыкнул, выслушав эту речь, но возражать не стал.

— Прочитаете ему проповедь? — спросил он.

— Мне нужно поговорить с ним. Позвольте спуститься туда, где он заключён.

— Ну что ж, будь по-вашему. Джон, отведи-ка нас.

Они вышли из помещения лаборатории и стали спускаться по лестнице в подвал. Луллий ступал медленно, но уверенно, держась так, словно и не был смертельно ранен два часа назад. Лишь его лицо от потери крови было бледным, как отражение в потускневшем серебряном блюде.

На цокольном этаже им встретился часовой, который двинулся вниз по узкой лестнице, чтобы открыть дверь темницы.

— Он закован? — поинтересовался у него Сигрейв.

— Нет, милорд. Прикажете сделать это?

— После того, как мерзавец получит первую порцию плетей.

Часовой отодвинул тяжёлый засов и, с трудом отворив скрипучую дверь, первым вошёл в камеру. Коннетабль двинулся следом, но вдруг наткнулся на широкую спину солдата, который замер в дверях.

— Что там? — спросил Сигрейв сердито.

Все четверо протиснулись сквозь узкий дверной проём и застыли на месте.

Камера была необычайно мала в размерах. Слева у самого пола располагалось единственное удобство — деревянный настил с соломой, заменявший постель. В стене, напротив входа, под самым потолком находилось маленькое зарешёченное окошко, выходившее во внутренний двор. К железной решётке был крепко привязан тонкий пояс из зелёной материи, который Али носил на себе. Второй конец пояса, завязанный в петлю, стягивал горло араба. Тело заключённого висело, словно жёлтый лист на дереве. Лицо различалось с трудом, поскольку всё оно было расшиблено при стычке с сержантом, но даже под запёкшейся кровью, распухшим носом и разбитыми губами читалась зловещая улыбка.

— Я думаю, оковы и плети уже не понадобятся, — пробормотал Сигрейв и повернулся к Луллию.

Учёный тяжело вздохнул и, ничего не ответив, вышел из камеры.

— Клянусь апостолами, от этих неверных можно ожидать любого грехопадения, даже самого страшного, — сказал коннетабль и вышел вслед за алхимиком.

Часовой всё ещё стоял посреди комнаты и с виноватым видом посматривал на сержанта.

— Сними его, чего смотришь, — бросил Кроулер. — Проверь: может, он всё ещё жив.

— Мавр мёртв, — заверил солдат. — Скончался он не от удушения, а от разрыва шеи под весом тела. Скрючился под окном, затем прыгнул.

— Да ты разбираешься в висельниках!

Сержант почувствовал слабость в ногах и опустился на деревянный настил у стены.

— Неплохо разбираюсь, — не без гордости признался солдат. — Как-никак, я пять лет прослужил помощником шерифа в Кентербери, и мы каждый год вздёргивали по дюжине проходимцев. Однажды нам даже пришлось повесить даму лет тридцати. Прекрасная Джейн умертвляла своих любовников за то, что они не желали делиться содержимым тугих кошельков. Убила человек шесть, не меньше! И так бы всё и продолжалось, если бы однажды не положила она свой похотливый взгляд на одного оруженосца…

Солдат говорил так непринуждённо, словно скорченное тело араба с окровавленным лицом не висело в метре от него. Должно быть, он действительно привык к подобным картинам.

Не дослушав историю до конца, Джон поднялся на ноги, вышел наружу и двинулся по лестнице наверх. Он застал коннетабля и учёного за разговором.

— Теперь вам наверняка понадобятся более надёжные слуги, — говорил Сигрейв. — Могу ли я рекомендовать кого-то из моих подчинённых? Они, конечно, не сильны в арабском, но могут исполнить работу любой сложности. А, Джон! Скажи мне: где все наши бездельники? Почему здесь не наведут порядок?

Тут Луллий поднялся с места и, повернув бледное лицо, пристально взглянул на сержанта.

— Милорд Сигрейв, — проговорил он медленно, — мне вполне подойдёт этот солдат.

— Кроулер? — удивился коннетабль. — Почему же он?

— Во-первых, я обязан ему жизнью и могу со временем отблагодарить его.

— Научите его латыни, — съязвил Сигрейв. — А во-вторых?

— А во-вторых, ему будет легче и проще вести своё наблюдение из самой лаборатории, а не из-за стены.

Коннетабль немного смутился. Он вновь обратил взгляд на зияющий проём.

— Скажи каменщикам, Джон, чтоб заложили.

— Хорошо, сэр.

— Постой, не уходи, — он оглядел сержанта. — Ты слышал, что желает сеньор Луллий? Поживи здесь в лаборатории и во всём помогай нашему гостю.

Кроулер поклонился. Он вышел из башни и отдал несколько распоряжений насчёт порядка в лаборатории. Просьба учёного несколько ошеломила его. Чем может простой вояка помочь в такой работе? Но Джон не привык долго размышлять над приказами. Некоторое время спустя он вернулся в лабораторию уже для того, чтобы занять опустевшую комнатку покойного Али. Луллий был в своей опочивальне и, кажется, спал, а может быть, молился. Во всяком случае, из-за двери не доносилось не единого звука.

В самой лаборатории хозяйничали слуги, собирая разбитые предметы и вытирая кровь с пола. Джон подошёл к пролому в стене и заглянул внутрь. Он впервые смог разглядеть потайные стены, до этого скрытые от глаз удушливым мраком. На одной из них, прямо на каменной кладке, были нацарапаны какие-то расчёты. Видимо, мастера, работавшие здесь, подсчитывали, сколько им причитается за работу.

Сержант вступил внутрь прохода и уже не на ощупь, спокойно прошёл в комнату с гобеленом. Он опустил своё тело в кресло и предался размышлениям. То, что произошло в этот день, плохо умещалось в голове. Ему казалось, что он поучаствовал в длительной осаде, которая закончилась сдачей крепости, но почему-то от этой победы радостней не становилось.

Джон почувствовал приближение глубоко сна, неотвратимого, как закат солнца. Уже не в силах подняться, он отключился прямо в кресле, вытянув обутые в тяжёлые сапоги ноги. Ему приснился Раймонд Луллий в образе великана. Алхимик ступал над Лондоном, заслонив своим гигантским телом полнеба. Его тень ложилась на дома, на дороги, на поднятые вверх удивлённые лица. Она давила на плечи легко и приятно, словно доспехи. А в воздухе чувствовался запах перемен. Тех перемен, которые так любил Джон Кроулер.

Книга 2-я. Земное и небесное

1.

С тех пор, как сержант из застенок переместился в саму лабораторию, он чувствовал себя попавшим в неведомый мир, в истиной природе которого разобраться не проще, чем крестьянину постичь тонкости придворного этикета. Всё здесь выглядело неоднозначным: расплывчатые лики, которые можно было принять за изображения святых, то и дело превращались в рожи корчившихся в муках еретиков; ангелы подозрительно напоминали переодетых бесов, а бесы — переодетых ангелов; адский огонь был неотличим от сияющей божественной благодати.

Два вида неизвестного, один из которых возбуждает чувство любознательности и привлекает, а другой внушает страх своей необъяснимостью, иногда смешиваются и вызывают у человека совершенно противоречивые ощущения — от непреодолимого ужаса до всепоглощающего интереса. Вот и Кроулер, наблюдая за Луллием, впадал то в суеверное подозрение, то в священный трепет. Из того, что делал алхимик, он не понимал ровным счётом ничего, но послушно выполнял все требования, чувствуя после этого причастность к каким-то сатанинским делам. Если до этого ему выпадала роль свидетеля и он наблюдал за всеми процессами сквозь узкие щели, то теперь сам стал неотъемлемой частью этой творившейся в Фонарной башне дьявольщины. Впрочем, дьявол ли был здесь замешан? Иногда он сильно сомневался в этом, особенно когда Луллий заставлял его опускаться на колени и вместе с ним читать «Placare Christe sevulis» или «Libera me, Domine, de morte aeterna» — свои любимые молитвы. Делал это алхимик с такой самоотверженностью и упоением, что упрекнуть его в неискренности было сложно. Хотя дьявол — настолько искусный художник, что нарисованные им картины как раз и невозможно заподозрить в ложной святости.

Время от времени Луллий подавал коннетаблю очередные списки с запросами, после чего в лабораторию доставлялись новые, необходимые для работы вещи, а счётная книга Сигрейва, уже и без того распухшая от расходов, обогащалась дополнительными записями.

Поскольку свободного места в помещении становилось всё меньше и меньше, в распоряжение алхимика отдали комнату с гобеленом, из которой вёл потайной ход, ныне замурованный. Теперь уже и там по стенам потянулись полки с алхимической утварью.

Большинство сосудов, что хранились в комнатах, украшали загадочные символы, нанесённые аккуратной рукой Луллия. Все эти знаки были непонятны сержанту, зато он часто слышал от учёного названия самих ингредиентов. Здесь были сера и медь, олово и свинец, мышьячная руда и железный купорос. Сосуды содержали кислоты и уксус.

Помимо диковинных веществ в лабораторию проникали книги. Их доставляли из Оксфорда, Вестминстерского аббатства, несколько томов из собственного собрания пожертвовал аббат Верне. Эти старые фолианты таили в себе мрачные тайны и походили на древних демонов, превращённых в пергамент и пленённых широкими переплётами. Книги одинаково пугали и привлекали. Кроулеру казалось, что на этих исписанных латынью страницах не просто человеческие слова и мысли. Нет, там были людские судьбы, великие достижения во славу Бога и жуткие грехопадения на радость Сатане. Там скрывались мифические города и даже целые государства, в которых, когда книги закрыты, происходили сражения и штурмы крепостей, коронации и низвержения монархов, шумные праздники и страшные эпидемии.

Когда любопытство всё же брало верх над страхом, Джон открывал запретные тома. Латынь оставалась неведомой для него, зато он с трепетным удовольствием рассматривал многочисленные рисунки и гравюры. Он видел льва, пожирающего солнце, гигантского человека с планетами на теле, змея, кусавшего себя за хвост, и даже Иисуса, распятого не на кресте, а на дереве. Последняя картина заставила его испуганно захлопнуть книгу. Заметив это, алхимик поинтересовался, что его так устрашило, и сержант разом высказал все свои опасения по поводу присутствия тёмных сил в этих стенах.

— Так вы считаете, что дьявол помогает нам совершать такое богоугодное дело, как распространение христианства? — спросил Луллий.

— Честно скажу вам, сэр, вся эта алхимия всегда казалась мне чистой дьявольщиной. Что касается богоугодного дела — спорить не буду. Думаю, то, что мы совершаем, угодно Господу. Я слышал, что даже дьявола можно заставить служить, если вера сильна.

Учёный усмехнулся.

— Я считал, что ваши уши не слишком подготовлены к таким речам. А вы, однако, рассуждаете, как настоящий клирик!

— Я получил некоторое образование, когда рос в замке.

Луллий взял в руки отброшенную сержантом книгу и задумчиво открыл её на середине.

— Вы говорите, что мне помогают демоны, — проговорил он тихо, будто самому себе. — Видимо, ваши учителя не рассказали вам о том, что есть три класса демонов, высшие из которых, именуемые coelestes, обитают в непосредственной близости от Бога и выполняют его волю. Должно быть, нет ничего страшного в том, чтобы воспользоваться их помощью, не так ли?

Сам алхимик в книги почти не заглядывал, видимо, предпочитая полагаться на свою память, в которой, точно острые стрелы в колчане, хранились неведомые знания. Порой он подолгу сидел молча, склонив голову набок, будто прислушиваясь к голосу собственной души. О чём ему шептал этот внутренний собеседник, оставалось неясным, но часто после таких сеансов Луллий выглядел озадаченным и сразу же рьяно принимался за эксперименты.

Иногда, помогая алхимику в работах, Кроулер задавал вопросы и почти всегда получал ответы. Эти объяснения не были понятны до конца — Луллий мало того, что изъяснялся на языке алхимических символов, так ещё обильно вплетал в свою речь латинские и арабские слова. Всё же со временем сержант узнал много нового. Теперь он различал сублиматории и уриналы — возгонные сосуды и отстойники, колбы и реторты, фиалы и тигли. Он знал, что лабораторная печь, в которую вставляется яйцеобразная колба, называется «анатор».

— А что это за плоская спица с арабскими письменами? — спросил как-то Джон, полагая, что на этот раз без колдовства точно не обойдётся.

— Ах, эта, — отозвался Луллий. — С её помощью я обычно отмеряю нужные порции порошков. Хотя иногда она мне служит и для других целей.

Он внимательно посмотрел на Кроулера.

— А вы всё ещё надеетесь на присутствие Сатаны в этих стенах? Скажите: почему надпись на незнакомом языке уже кажется вам опасной? Почему во всём непонятном люди видят проявление дьявола?

— Может быть, потому, что ненужное знание сгубило Адама и Еву? Человеку лучше верить, а не знать.

— Печальное заблуждение, — заметил Луллий, покачивая головой. — Видимо, ваши учителя сказали это для того, чтобы их не утруждали лишними вопросами, или случайно не обнаружили их великого скудоумия. Между тем, скажу я вам, настоящая вера без знания — всё равно, что баллиста без снаряда.

— Но разве одной верой нельзя придти к Богу?

С задумчивым видом учёный прошёлся по комнате.

— Вы человек, который привык иметь дело с оружием. Позвольте же обратиться к понятному вам примеру. Скажите мне: когда Готфрид Бульонский со своими воинами штурмом брал Иерусалим, его переполняла отвага и доблесть? Предположим, что да. Но какой толк был бы от этой отваги в сердце, если бы рыцари демонстрировали её, не выходя из своих палаток? Разве одним бесстрашием можно повергнуть врага, если это чувство не движет вашей рукой, если оно не поднимает оружие к бою? Точно так же человек достигает царствия небесного — не одной лишь верой, но делами, на которые эта вера побуждает. Небесный Иерусалим, о котором поведал Иоанн, так же, как и земной, берётся приступом! А для толкового приступа понадобятся знания, не так ли?

Луллий подошёл к окну и замер. Он выглядел точно так же, как в тот злополучный день, когда слуга пытался убить его. Только сейчас Кроулер видел это не через дырку в стене, а стоял рядом и мог при желании дотронуться рукой. У сержанта возникло странное чувство, что время либо двинулось вспять, либо замкнулось в кольцо. Казалось, сейчас в комнату вновь ворвётся Али с кинжалом в руке, бросится на алхимика, польётся кровь — и всё начнётся сначала.

— Я глубоко убеждён в том, что истина одна, — продолжал Луллий, — и если что-то истинно для человеческой веры, оно не может быть чуждо его разуму. Надо лишь привести свой ум в должное состояние — и тогда вера станет лишь крепче. Как заблуждаются эти наводнившие Сорбонну аверроисты, полагая, что истина веры может отличаться от истины разума! Так можно, будучи христианином, верить в бессмертие человеческой души и в то же время разделять философские взгляды о мировой душе, в которой наша личность после смерти растворяется. Такую двойственность я считаю недостойной разумного человека. Мало того, что современные философы неверно толкуют Аристотеля, так они ещё притягивают своё учение к христианству — от этого и возникают всякие двуличные уловки.

— Признаться, я мало понимаю в философии, — сказал Кроулер, — но я был знаком с одним монахом, который досконально разбирался во многих вещах, не зная при этом латыни, да и вообще не владея грамотой. Он утверждал, что Бог наделил его знанием. Многие почитали его как человека святого.

— Вы правы, Джон. Истинная вера может привести человека к знанию через божественное откровение, но ведь она этого знания не исключает и не осуждает! Напротив, это доказывает, что знание — ещё один дар Божий, а вовсе не проделки Сатаны.

— А как же быть с чёрными магами и колдунами? Ведь они тоже пользуются тайным знанием.

— Так что с того? Они используют знания не всегда в добрых целях, и это говорит только об их испорченной грешной натуре, а не о дьявольской природе самого знания. Можно взять увесистое Евангелие и пришибить им невинного человека, но суть Писания от этого не изменится.

Луллий опустился на стул. В последнее время он всё чаще подавал признаки усталости, чего раньше за ним не замечалось.

— Вы справедливо заметили, Джон, что к Богу можно прийти верой, — сказал он, — но для распространения этой веры нужны знания. Если вы желаете спасения своей души — верьте, и вам воздастся. Если у вас возникнет желание бороться за души других — здесь вам понадобится сила вашего разума. Что, если один арабский мудрец путём долгих раздумий заподозрит, что ислам — вера, не совсем для него подходящая? Представим, что он обратится к христианскому монаху с просьбой раскрыть истинность догматов. Но этот благочестивый монах ответит ему, что христианские догматы суть божественные тайны, и разумом их понять нельзя. В них можно только верить, а любая попытка объять их умом уже попахивает покушением на божественный авторитет. Скорее всего, мусульманин ответит, что принимать христианство ему необязательно, ибо для слепой веры вполне сгодится ислам, как и любая другая религия. — Алхимик вновь поднялся на ноги. — Наша вера есть щит, — продолжил он, — наше знание есть меч. Использовать их раздельно друг от друга — весьма немудрое решение.

— Простите за откровенность, сэр Луллий! Я вижу, вы человек очень набожный, однако то, чем вы занимаетесь, очень походит на колдовство. Во всяком случае, вы в нём неплохо разбираетесь.

— Совершенно верно, мой юный друг. Разбираться я в нём разбираюсь, но применяю очень редко и с большой осторожностью. Магия — невероятно притягательное занятие, но в то же время очень опасное. Она как мифическая Сцилла, что имеет голову и лицо прекрасной девы, а у чресл опоясана лающими чудовищами. Лучше знать, как раздевать такую красотку, а если не знаешь — любуйся ею издалека.

Подобные разговоры часто происходили в лаборатории. И не только в ней — однажды не совсем приятная беседа случилась во время ужина у коннетабля. Джон оказался там как помощник учёного и получил маленький стол в глубине залы, который делил с каким-то каменщиком, прибывшим в Тауэр для возведения новых зданий. За главным столом в центре залы расселись птицы более высокого полёта. Среди них были известный художник, рисовавший фрески в часовне Святого Иоанна Евангелиста; настоятель монастыря, спешивший в Виндзор с двумя монахами; пленный шотландский граф, за которого уже год не могли собрать выкуп, и прочие гости. В центре восседали Сигрейв со своей супругой, а Раймонд Луллий получил место слева от коннетабля, как раз напротив монахов. Настоятель монастыря — грузный мужчина с густыми бровями и жёстким ртом — время от времени пытался перевести разговор в религиозное русло, но Сигрейв с супругой всякий раз демонстрировали своё недовольство, желая поговорить о светской жизни в Европе. Наконец, компромисс был достигнут — речь пошла о «повальном увлечении Аристотелем».

— Святая церковь не одобряет это, — заметил настоятель, почему-то с укоризной глядя на Луллия. — Все французские учёные и аристократы, сделавшие популярным это языческое учение, не понимают, какой смутой может это вылиться в массы через несколько лет.

— Церковь давно наложила запрет на лекции по Аристотелю, — спокойно подтвердил Луллий, — однако этот запрет уже лет тридцать никто не принимает всерьёз. Похоже, что и сам папа не имеет ничего против этого греческого мыслителя.

— И вы разделяете такое мнение, магистр?

— Я с великим уважением отношусь к носителям всякого знания. Досадно, что современным мыслителям мало что говорят такие имена, как Аль-Фараби и Авицеброна. Между тем именно в арабской культуре сейчас сконцентрировано нужное Европе знание. Разве не Ибн-Рушд написал блестящие комментарии к «Метафизике» и другим трудам Аристотеля? Нашим соотечественникам такое не под силу, поверьте! Я много лет был одушевлён стремлением добиться у курии разрешения на изучение в университетах восточных языков. Мои старания никто не принимал всерьёз, и только два года назад Его Святейшество подписал буллу по моему прошению.

— Опасения были вполне оправданны, — вставил молодой монах, сидевший рядом с настоятелем, — ведь помимо полезных изобретений, с Востока приходит много ереси, которая принимается маловерными. Кому как не вам, сеньор Луллий, знать о том, сколько следов дьявольского влияния можно найти в арабских текстах!

— А вы знакомы с арабскими текстами?

— К счастью, нет.

— Тогда позвольте поинтересоваться: почему вы так решили? И почему вы позволяете отпускать в мой адрес какие-то намёки?

— Простите его, магистр Луллий, — вмешался настоятель. — Лично мы не имеем ничего против вас, но людская молва доносит такие подробности о вашей деятельности, что невольно вспомнишь о том, как все мы подвержены соблазнам Сатаны.

— Вы и впрямь считаете достойным принимать во внимание всё, что болтают в народе? Будто я вступаю в сношение с суккубом, от которого и получаю тайные знания, добиваюсь любви женщин с помощью дуновения и прочий вздор? Вы, возможно, верите и в то, что тамплиеры во время своих обрядов поклонялись козлиной голове, целовали в зад друг друга, а заодно и самого Люцифера, который лично посещал их собрания?

— Многие из них сами признали это! — снова встрял молодой монах.

Луллий внимательно взглянул на него, затем обвёл глазами общество, проверяя, насколько интересует эта тема присутствующих. Все гости смотрели на алхимика с неподдельным интересом. Даже коннетабль оставил в покое карпа и кубок с вином.

— Насколько я слышал, рыцари ордена получили два главных обвинения, — сказал учёный, — они стали повинны в увлечении восточным мистицизмом и в поклонении Сатане. Вам не кажется, что утвердительные признания по обоим пунктам противоречат друг другу?

— В чём вы здесь видите противоречие? — огрызнулся монах.

— В том, что веру они приняли восточную, а поклонение совершали нашему христианскому дьяволу.

— Какая разница, какому дьяволу они поклонялись? Отец лжи известен под разными именами!

— То есть вы считаете, что Сатана для всех народов и религий един?

— Да, сеньор.

— Но ведь восточные мистики не поклоняются своему Иблису. Они также считают его злом, противоположным истинному Богу — Аллаху. Возможно, вы считаете, что Аллах является истинным Богом?

— Упаси Господь! Что вы такое говорите? Аллах и все его пророки так же совращают слабые души, как и отродья Сатаны.

— Если Аллах, по-вашему, — дьявольское отродье, то Иблис, его противоположность — есть Бог. Ведь Сатана, как говорил фарисеям Иисус, не может разделиться сам в себе. Выходит, тамплиеры поклонялись истинному Богу? Если же Сатана, как вы утверждали, един для всех народов, то его антипод, то есть Аллах — это истинный Бог. Выходит, что все мусульмане, верующие в него, не такие уж неверные. Так на какой версии вы настаиваете?

Монах уставился на Луллия, не зная, что сказать. Он едва сдерживал свой гнев.

— Всё это, конечно, только софистика, однако уже этих вопросов, мой молодой друг, вполне хватило бы святому суду инквизиции для того, чтобы обвинить вас в ереси, — продолжил учёный, — и для того, чтобы получить от вас самые страшные признания. После дыбы или испанских сапог вы бы подтвердили, что ваш Бог — Сатана, Христос — Вельзевул, а Дева Мария — Лилит.

Несколько секунд после этих слов в зале стояла гробовая тишина.

— К счастью, я — человек не слишком искушённый в теологии, — громко заявил коннетабль, — не то бы мои рассуждения могли завести очень далеко. А далёкие путешествия порой такие опасные!

Ужин продолжился. Молодой монах несколько остыл и заедал горечь своего поражения жирным куском свинины.

— А вы сами не боитесь инквизиции? — неожиданно спросил настоятель.

Луллий слегка улыбнулся и отпил вина.

— Мне приходилось отвечать на некоторые вопросы. Инквизитор Арагонского королевства однажды возбудил против меня обвинение в ереси и даже потрудился создать поддельную папскую буллу, поддерживающую это. Однако дело было закрыто довольно быстро, без особого вреда для моей репутации.

— Что ж, у вас много влиятельных друзей. Наверное, их и нужно благодарить за ваше освобождение?

— Благодарить нужно Господа — за его бесконечное милосердие и любовь. Я понял, что венец мученика мне надевать слишком рано. У Бога на мой счёт имеются другие планы.

Взгляд Луллия стал каким-то отстранённым, и хотя все по-прежнему с любопытством изучали его лицо, беспокоить вопросами учёного больше никто не стал.

2.

Когда минул день Вознесения Господня, Раймонд Луллий взялся за работу ещё решительнее. Ночами он почти не спал, проводя время в бесконечных молитвах. Иногда из-за дверей опочивальни слышался взволнованный шёпот — алхимик на латыни обращался к Господу. А однажды Кроулер различил нечто странное: Луллий читал стихи на испанском и делал это так восторженно, словно предмет его страсти находился здесь же, в комнате. Сержант почти проникся уверенностью, что если неожиданно распахнёт дверь опочивальни, то непременно увидит сидящую в кресле даму, прекрасную, как облако на голубом небе.

Рано утром учёный был уже на ногах и снова принимался за работу, то и дело отдавая Джону распоряжения. Бóльшую часть дня они нагревали яйцеобразную колбу в печи, наблюдая сквозь прозрачные стенки, что происходит с её содержимым. А с содержимым абсолютно ничего не происходило. Находящаяся внутри масса бесконечно грелась, напрасно изводя запасы дров. Только ближе к вечеру бесполезные прокаливания начали давать какие-то результаты: содержимое яйца приобрело желтоватый оттенок. Луллий приказал взять щипцы и вынуть колбу наружу. Некоторое время он вглядывался в массу, и, судя по выражению глаз, результат его вполне устроил.

— Философская ртуть превратилась в зелёного льва, — пояснил он. — Поставьте-ка его обратно, Джон. Да поработайте мехами — нужно ещё поднять температуру. Продолжим прокаливание, пока зелёный лев не обратится в красного.

Спустя некоторое время масса и вправду зардела.

— Вынимайте, — коротко скомандовал алхимик.

Они перелили содержимое яйца в новую ёмкость, сообщённую глиняными трубками с целой системой сосудов. Луллий взял с полки колбу с какой-то жидкостью и стал добавлять её в красную массу. По комнате распространился едкий запах, похожий на перебродившее вино. Получившуюся смесь они поместили в чугунную сковороду с песком и поставили на огонь.

— Нужно держать на слабом пламени, чтобы жидкость не кипела, — пояснил учёный, проверяя тягу в печи. — Поддерживайте эту температуру.

Он вновь принял задумчивый вид и вышел. Джон услышал, как скрипнула дверь опочивальни.

Жидкость испарялась долго. Часть этой смеси медленно, капля за каплей, стекала в соседний сосуд через трубку. Сержант поддерживал огонь в печи, регулировал тягу и добавлял холодный песок в чугунную сковороду, если жидкость в колбе нагревалась слишком сильно.

Часа через два из трубки упала последняя капля. Джон снял ёмкость с печи и позвонил в серебряный колокольчик, который служил средством связи с алхимиком. Луллий вышел не сразу. Долгое время сержант слышал звуки шагов в опочивальне, затем дверь вновь проскрипела, и учёный появился на пороге. Он выглядел изрядно отдохнувшим, а от следов былой задумчивости не осталось и следа.

— Вся жидкость испарилась? — осведомился он, подходя к печи.

Кроулер кивнул.

Луллий освободил ёмкость от трубок, заглянул внутрь, затем, вооружившись деревянной лопаткой, принялся вынимать содержимое. То, что они готовили на протяжении всего дня, выглядело весьма странно. Сначала Кроулеру показалось, что перед ним лежит камнеобразное вещество серого цвета, но после того, как алхимик разрезал это ножом, стало ясно: то, что выглядело очень твёрдым, на самом деле мягкое и податливое.

Серое вещество Луллий переместил в обмазанную глиной реторту и снова чем-то залил. Сверху к ёмкости опять прикрепили систему трубок и колб и вновь поставили на печь — в этот раз без сковороды и песка.

Содержимое реторты кипело, издавая утробные звуки, иногда клокотало, как жерло миниатюрного вулкана. Испарения остывали в глиняных трубках и каплями стекали в соседнюю колбу. Когда в комнате завоняло чем-то едким, алхимик ловко поменял колбы под трубкой и стал собирать новую жидкость, которая, кроме запаха, ничем от предыдущей не отличалась.

На лице учёного во время выпариваний играла едва уловимая улыбка, свидетельствовавшая о том, что процесс идёт как надо. Он искоса поглядывал на капли, которые то и дело созревали на краю трубки и, набравшись соком, падали вниз. Периодически он склонялся над печью, чтобы лучше расслышать звуки, исходившие от клокочущей реторты. Внезапно он поменял колбы — и тут же выделяемая жидкость изменила цвет: на краю глиняной трубки образовалась красная капля и устало сорвалась вниз.

Джон с удивлением уставился на процесс. Ему показалось, что перед ним открывшийся стигмат, из которого сочится красная и блестящая кровь — символ страдания за человеческие грехи. Вскоре этой крови набралось ровно столько, что колба наполнилась почти до краёв.

— Снимайте сосуд с печи, — велел алхимик.

Джон поставил ёмкость на стол. Некоторое время они молча ждали, когда спадёт температура, затем Луллий взял серебряную лопатку и стал выкладывать содержимое в мраморную ступку. Чёрная масса вываливалась отдельными кусочками, будто ошмётки сажи из печной трубы.

— Возьмите пестик, дорогой Джон, — сказал алхимик, когда закончил. — Всё это нужно тщательно растолочь, чтобы получился однородный порошок, — и вновь скрылся в опочивальне.

Кроулер взял с полки пестик и принялся за работу. Чёрные кусочки крошились легко, и порошок образовался быстро. Довольно скоро сержант вновь позвонил в колокольчик.

— Готово? — поинтересовался Луллий, появившись в лаборатории.

Он склонился над тазиком, определяя взглядом состояние растолчённой массы. Затем снял со стены узкие щипцы, прихватил ими кусок раскалённого угля из камина и бросил в порошок. По тазику весело пробежали несколько огненных языков, после чего пламя приобрело золотистый цвет. Луллий наблюдал, приподняв одну из своих седых бровей — должно быть, сам видел этот процесс впервые в жизни. По комнате пополз едва уловимый аромат. Пламя быстро погасло, и они увидели, как чёрный порошок превратился во что-то лимонно-жёлтое.

— Это не золото, — разочарованно заметил Кроулер.

— А вы что хотели — обогатить королевство за один день? — удивился учёный.

— Если это не золото, тогда что же?

— Это то, из чего я получу философский камень.

— И когда это произойдёт?

— Всему своё время, дорогой Джон. Всему своё время.

Они стояли, склонившись над столом, и смотрели на жёлтый порошок, как голодающие смотрят на последние остатки муки. Судя по горящему взгляду, Раймонд Луллий был особенно голоден.

Внезапно Джон почувствовал, как в комнате произошло что-то неуловимое. Будто метавшийся по помещению ангел случайно задел крылом его голову. Он взглянул на стоявшего рядом алхимика и вдруг почувствовал странную связь с этим человеком. Ему показалось, что они были знакомы когда-то очень давно. Или, возможно, он видел его во сне — в одном из тех видений, которые при пробуждении забываются, но оставляют в глубине души какие-то неприметные изменения. В этот момент его и посетила смутная догадка.

— Не сочтите за дерзость, сэр Луллий, но что вы скажете, если я достану философский камень раньше, чем вы?

Алхимик с удивлением уставился на сержанта.

— Что вы имеете в виду?

— Вы сказали: пройдёт какое-то время, прежде чем вы получите философский камень. Что, если я принесу его раньше?

— Что я скажу? Да я буду чертовски удивлён!

Луллий обошёл сержанта кругом, оглядывая с головы до ног.

— А я вижу, вы уверены в том, что говорите. Хотите заключить пари?

Джон не успел ничего ответить, как Луллий жестом пригласил его за стол. Они опустились на скамейки друг напротив друга.

— Так на что мы с вами будем спорить? — начал учёный. — У вас есть какие-то желания, которые я мог бы выполнить?

На минуту Джон задумался, затем ответил:

— Сэр, я желаю, чтобы вы давали ответы на мои вопросы.

— А разве я не отвечаю на них?

— Не на все. И, как вам сказать… порою я ни черта не понимаю в ваших объяснениях!

Луллий усмехнулся.

— Я заметил, что у вас пробудился неподдельный интерес к наукам. Вы стали походить на молодого школяра. Это приятно! Но должен предостеречь: будьте осторожны с любопытством. Порой знание может быть таким опасным, что его лучше не открывать раньше времени. Именно поэтому все алхимики прибегают к такой сложной символике. Думаете, для чего ещё нужны все эти львы, короли и драконы?

— Если мой вопрос будет касаться запретных тем — что ж, так мне и скажите. Я полностью полагаюсь на вашу мудрость.

— Хорошо. Раз уж вы желаете получать от меня ответы, тогда вы их получите. Разумеется, если пари разрешится в вашу пользу. Однако есть ещё одно условие: информацию, которую вы услышите из моих уст, будете держать при себе и никогда и никому не расскажете, пока я не дам соответствующее разрешение. Вы согласны?

Последний вопрос был произнесён почти утвердительным тоном. На всякий случай Джон кивнул.

— Теперь будьте так любезны и выслушайте, что потребую я. Вам известно, что наше золото пойдёт на великое дело — распространение христианства. Я хочу, чтобы вы, Джон, отправились со мною в Магриб и сопровождали на протяжении всего крестового похода. Я стар и очень слаб после ранения — боюсь, что мне не обойтись без верного помощника.

Кроулер привстал от удивления.

— В Магриб? Но позвольте, сэр, я служу королю Англии! Долг не велит мне так просто покинуть страну.

Алхимик тихо хмыкнул и искоса посмотрел на сержанта.

— Насколько я понимаю, вы не приносили омаж Эдуарду Второму и не являетесь рыцарем его королевства.

— Да, я не рыцарь и не владею и футом английской земли. Но король всё ещё остается королём. Я состою в армии и подчиняюсь коннетаблю. Не могу же я оставить службу и отправиться на край света.

— Мне нравятся ваша стойкость и преданность английской короне. Вы тверды в своих убеждениях и не желаете от них отступать. Не кажется ли вам, что это прекрасная ставка в нашем споре — рискнуть тем, что для вас действительно важно?

Кроулер задумался.

— К тому же, — продолжил Луллий, не дожидаясь ответа, — насколько я помню, его величество собирался возглавить крестовый поход и также отплыть в Магриб. Вряд ли вы пресечёте его волю, отправившись туда со мной. В конце концов я лично попрошу короля о разрешении.

— В таком случае я согласен.

— Вот и прекрасно! Я думаю, что мы, как люди достойные, обойдёмся без всяких свидетелей и закрепим соглашение обычным рукопожатием.

Учёный встал и протянул свою старческую руку. Сержант крепко пожал её.

— А почему же вы, сэр Луллий, так уверены в своей победе?

— Да я вовсе в ней не уверен! Если бы я наверняка знал о вашем заблуждении, заключать такое пари с моей стороны было бы не совсем порядочно. Вам так не кажется? Я убеждён лишь в бесконечной мудрости божественного провидения. Как разрешится наш спор, совершенно не важно.

Алхимик вышел из-за стола и вновь склонился над ступкой с желтоватым порошком. Его взгляд показался Джону грустным.

— Я собираюсь приступить к работе на рассвете. На этот раз ваша помощь не понадобится, дорогой Джон. Это никак не связано с нашим пари, просто я должен совершить это самостоятельно. Вы меня понимаете?

Кроулер кивнул.

— Если Господь позволит, я получу то, что желаю, завтра к вечеру. Когда же вы намерены преподнести мне обещанный Lapis Philosophorum?

Вместо ответа Джон развернулся и неторопливым шагом покинул лабораторию. Он знал, что дверь опочивальни не заперта на ключ, и, уверенным движением отворив её, прошёл внутрь. В комнате Луллия было очень мало света, солнечные лучи едва проникали через небольшое окно в толстых стенах башни. К тому же здесь было довольно прохладно. «Надо будет сказать слугам, чтоб поставили сюда жаровню с углями», — подумал сержант.

Обстановка опочивальни не изменилась с тех пор, как Джон в последний раз побывал здесь две недели назад: всё та же широкая кровать, кресло, стол со склянками и мраморная умывальня. Сержант решительно приблизился к столу и стал отыскивать взглядом серебряную капсулу. К его счастью, она всё ещё была здесь, среди множества подобных сосудов. Он взял её и слегка встряхнул, проверяя наличие содержимого. Внутри, судя по звуку, оставалось немного порошка. Джон зажал капсулу в ладонь и двинулся обратно.

Алхимик встретил его любопытным взглядом и лёгкой улыбкой. Его взор ненадолго задержался на руке сержанта.

— Как вы догадались? — спросил он и протянул руку за капсулой.

Кроулер передал её учёному и пожал плечами.

— Просто догадался.

— Это не очень похоже на камень, не правда ли?

Луллий внимательно осмотрел капсулу, будто видел впервые, открыл крышку и заглянул внутрь.

— Почему вы держите такую бесценную вещь на виду?

— Именно потому, что так она привлекает меньше всего внимания.

Алхимик закупорил капсулу и искоса взглянул на сержанта.

— Если у вас уже есть философский камень, зачем же вы тогда производите все эти опыты? — спросил Кроулер.

— Вы уже спешите задавать вопросы; между тем пари вами не совсем выиграно, — ответил алхимик. — Этот порошок — лишь дальний родственник настоящего философского камня и обладает в основном целительными свойствами. С его помощью можно получить золото, но в очень незначительном объёме. В этом состоянии одного фунта порошка достаточно для получения десяти фунтов золота. Если же его вновь подвергнуть трансмутации, то он превратит в золото количество металла, превышающее его вес вдесятеро. Окончательная же стадия этого вещества обращает в золото металл весом в десять тысяч раз более веса философского камня.

— Выходит, что эликсир бессмертия и философский камень — одно и то же?

— Всё это разные аспекты одного целого. Эликсир излечивает болезни нашего тела, и этот процесс аналогичен тому, что происходит с несовершенными металлами. Все их несовершенства суть те же болезни, если хотите. Однако это лишь материальная сторона моей работы. Есть и другая, которая остаётся незримой для вас и для всех остальных. Настоящий философский камень есть состояние духовное, которое заключается в единстве двух противоположностей. Этого единства я и желал добиться всю свою жизнь, а сейчас как никогда к этому близок. Вот ответ на ваш вопрос «зачем я произвожу эти опыты».

Кроулеру вдруг стало неловко. Он почувствовал себя этаким пройдохой, хитростью взявшим верх над честным человеком. К тому же оставалось непонятно: в действительности ли он выиграл это пари?

3.

Известие о том, что Раймонду Луллию удалось получить золото, было доставлено Эдуарду Второму поздно вечером. Король собирался отходить ко сну раньше обычного, поскольку день выдался довольно тяжёлым. Утром его посетило странное желание посадить дерево, и он без промедления решил воплотить это в жизнь. Пажи привезли ему несколько саженцев дуба. Эдуард собственноручно вырыл четыре ямы во дворе аббатства Сент-Олбанс, посадил деревья и щедро полил водой из ведра. Некоторые из монахов с удивлением наблюдали за процессом со стороны, придворные же отнеслись к этому равнодушно, уже давно привыкнув к внезапной потребности короля в физическом труде. Этой работой Эдуард пытался вытравить из себя грусть и избавиться от мрачного настроения, одолевавшего его в течение последних дней. Он мало разговаривал и бóльшую часть времени проводил в уединении. Однажды, сидя в кресле у камина, король взглянул на потолок, и ему вдруг показалось, что он давным-давно не видел неба. Более того, Эдуард представил, как выходит во двор и видит вместо голубого небосклона всё тот же потолок — серый и низкий, простирающийся от горизонта до горизонта. Это видение будто предрекало какие-то печальные события для всего королевства, и монарх испугался. Он стал каждый день посвящать себя то охоте, то работе на кузнице — всему чему угодно, лишь бы не оставаться запертым в четырёх стенах.

Поздно вечером к нему подошёл слуга и вручил послание из Лондона. Эдуард нехотя развернул пергамент и начал читать.

Светлейший государь! Ваше Величество сможет, пожалуй, обвинить меня в хищении, ибо я намерен вновь отнять у вас часть вашего драгоценного времени. Делаю это только для того, чтобы сообщить вам о последних событиях, произошедших в замке за дни вашего отсутствия. В первую очередь должен заметить, что здоровье сеньора Луллия хоть и оставляет желать лучшего, но его драгоценная жизнь, во всяком случае, не находится под угрозой. Сам он неоднократно упоминал о своём неплохом самочувствии, и у меня нет оснований ему не верить. Теперь о главном. Дело, которым наш гость занимался в Тауэре, наконец-то увенчалось успехом, и уже можно говорить о ближайшем завершении всех экспериментов. Не ранее как сегодня вечером сеньор Луллий продемонстрировал мне и лорду-казначею епископу Экзетерскому полученное в результате опытов золото. Зная, что вас особенно заинтересуют эти результаты, я немедленно отправил письмо вашему величеству.

P.S. К сему посланию прилагаю несколько писем Раймонда Луллия, адресованных во Францию и Испанию.

Стивен Сигрейв, коннетабль Тауэра. Написано в Вестминстере 20 мая 1315 года

Ознакомившись с письмом, Эдуард просиял в лице. Он мало надеялся на успешное завершение этого дела и, когда Сигрейв присылал очередные отчёты о расходах, только впадал в дикое раздражение, которое нередко срывал на придворных. Ему казалось, что последние деньги просто утекают из королевства. Причём не переходят кому-то ещё, а просто исчезают, испаряются. Чем больше проходило времени с начала этой придуманной Диспенсером авантюры, тем меньше Эдуарду верилось в успех. В конце концов сотни подобных алхимиков бродят по Европе, и каждый из этих шарлатанов утверждает, что способен получить либо золото, либо эликсир бессмертия, и всё, что для этого нужно, — лишь «небольшие денежные вложения». В последние дни король почти убедил себя в том, что стал жертвой такого прохиндея, ярмарочного фигляра, завораживающего публику ловкими иллюзиями. Он терпеливо копил в себе злость, как скряга медяки, и вскоре намеревался обрушить это «богатство» на голову графа Глостера, ну или на чью-нибудь другую — не важно. А вот радовало его только одно: Раймонд Луллий находился под надёжной опекой в стенах Тауэра.

Прочитав послание, Эдуард велел слугам немедленно позвать к нему Диспенсера, затем бросил взгляд на потолок, содрогнулся и поручил привести своего фаворита на улицу, к посаженным деревьям. Он вышел во двор и почувствовал облегчение, увидев вечернее небо, затянутое низкими облаками.

Граф Глостер явился довольно быстро. В знак приветствия он отвесил изящный поклон.

— Полно, Хьюго. Мы расстались с вами полчаса назад, — сказал король.

— И вы тем не менее снова желаете меня видеть, — улыбаясь, ответил фаворит.

Эдуард обошёл четыре посаженых дуба, словно проверяя, насколько они выросли за последние часы.

— Я получил хорошие известия из Лондона. Коннетабль пишет, что Луллию удалось получить золото.

Хьюго Диспенсер хотел было снова склониться, приняв эту новость как похвалу, однако вовремя опомнился, заметив колючий взгляд короля.

— Вы недовольны тем, что наше дело завершилось успешно, ваше величество?

— Недоволен ли я? Пока не знаю. Я даже не знаю, золото ли это вообще! Вполне возможно, что это подделка, не дороже олова или меди. Впрочем, вы правы, милый Хьюго: мне действительно нужно быть довольным. Если эксперименты этого испанца принесли нам одни убытки, я волен поступить с ним, как поступают с обыкновенными мошенниками.

Теперь граф Глостер позволил себе отвесить ещё один поклон.

— В любом случае ваше величество остаётся в выигрыше.

— В любом случае я остаюсь в проигрыше! — резко возразил Эдуард. — Если Луллий — обыкновенный плут, я потерплю большие расходы. Если же я стану богат, то не смогу расквитаться с ним за его острый язык!

— Вы становитесь пессимистом, государь! Поверьте мне: вам удастся расквитаться с ним в любом случае. Более того, вы даже вынуждены будете сделать это. Не забывайте о крестовом походе, организацию которого вы обещали. Раймонд Луллий чрезвычайно настырный человек и будет требовать исполнения обещаний до последнего. Вам предстоит либо избавиться от него, либо… собирать рыцарей на Святую землю.

Похоже, только сейчас король понял, в какое предприятие его втянули. Избавиться от Луллия будет не так-то просто — уж слишком это именитая личность.

— Письма, — пробормотал монарх. — Он написал два письма. Одно из них в Авиньон, адресовано лично папе, другое — для кардинала Ксимена. Прочтите эту корреспонденцию, граф, и проверьте, не содержит ли она чего важного. Луллий очень хитёр, я хорошо знаю такую породу людей. Он может подсунуть нам фальшивое золото, а своих друзей убедить в обратном.

— Мы могли бы сделать нечто подобное.

— Что вы имеете в виду?

— Если золото в Тауэре настоящее, не обязательно всем говорить об этом. Мы можем обвинить Луллия в подлоге и выставить его шарлатаном. Для этого нам понадобится лишь…

— Фальшивое золото! — догадался король.

— Вы как всегда прозорливы, ваше величество.

— Cможете позаботиться об этом, Хьюго?

— На это потребуется какое-то время. Пока алхимика лучше не трогать.

— Достаньте мне поддельный металл, граф! А после мы обвиним этого сеньора во всех смертных грехах.

Король вновь посмотрел на небо. Облака почернели, словно обтянутая гангреной рана, а где-то на западе у горизонта уже виднелись кровавые подтёки заката.

***

Утром 26 мая один из пажей тауэрского коннетабля сделал в своей книге очередную запись: «В замок прибыл король с четырьмя дворянами, восемью рыцарями, восемнадцатью слугами, двенадцатью пажами при двадцати лошадях, с королевой при четырёх девицах». На деле за этим скупым свидетельством скрывалось шумное мероприятие, во время которого замок превратился в разворошённый муравейник. По внутреннему и внешнему двору Тауэра бегали озабоченные люди. Одни кричали, отдавая приказы, другие эти распоряжения выполняли. Воцарилась такая суета, от которой у постороннего человека наверняка закружилась бы голова. Полчища челяди разгружали повозки с вещами, оружейники чистили оружие и доспехи, конюшие кормили и поили лошадей. Для того чтобы наполнить животы прибывших людей, опустошались хранилища, а повара набивали этими припасами пекарни и кухни.

Король был в мрачном настроении и хмурил брови. По прибытии в замок он отдал приказ своему пажу немедля организовать встречу с Сигрейвом и епископом Экзетерским. К большому удивлению последних, аудиенция была назначена не в королевских покоях и даже не в стенах замка. Эдуард пожелал встретиться в большом зале Вестминстерского аббатства.

— Почему же в зале? — поинтересовался епископ у пажа.

— У его величества появился некий страх, — пояснил тот, — с некоторых пор он избегает низких потолков.

Епископ лишь пожал плечами.

Спустя час встреча состоялась.

Среди высоких сводов зала аббатства король выглядел маленьким, как дитя. И чувствовал себя так же. Величественные стены не только напоминали ему о присутствии Бога, но и внушали невольное чувство приниженности. Человек всего лишь жалкое существо, ничтожное перед безграничной мощью Творца, — вопили стены всем своим видом, — одно дуновение, и он легко исчезнет из этого мира, а душа его, подобно оторвавшемуся от ветки листку, будет скитаться по холодным просторам вселенной. Взирая на косые лучи солнечного света, падавшие через цветные витражи, Эдуард будто бы и не обратил никакого внимания на пришедших советников.

— Ваше величество, вы не представляете, как долго мы ожидали вашего приезда! — торжественно начал Сигрейв, но король прервал это сладостное приветствие поднятием руки.

— Золото, — тихо проговорил он. — Сегодня меня интересует лишь золото. Вы принесли его?

Епископ Экзетерский склонился перед монархом и протянул небольшую деревянную шкатулку.

— Откройте, — приказал Эдуард, искоса глядя на неё.

Епископ повиновался. В шкатулке оказался мешочек из голубого бархата, перевязанный серебристой лентой. Король жестом приказал продолжать. Развязав ленту, лорд-казначей высыпал на ладонь горсть золотого порошка и протянул руку к государю. Эдуард не прикоснулся к золоту, словно опасаясь превратиться в сверкающее изваяние, как легендарный Мидас, но внимательно осмотрел металл. Порошок показался ему тусклым и в полумраке залы походил на жёлтую глину.

— Вы думаете, оно настоящее? — угрюмо спросил он.

— Совершенно уверены в этом, — заверил епископ. — Золото, конечно, не самое безупречное, но оно настоящее. Мы всё проверили, и королевские ювелиры подтвердили это. Вот, кстати, взгляните.

Он извлёк из кармана четыре монеты.

— Мы отчеканили их из этого порошка. Милорд Сигрейв лично пошёл на городской рынок и купил за такую монету две серебряные пряжки. Если у лондонских торговцев металл не вызвал никаких подозрений — значит, он точно подлинный.

Эдуард задумался и вновь повернулся к окну. Было похоже на то, что алхимик и в самом деле добился того, что обещал. Теперь настала его очередь исполнять обещания. Или сделать так, чтобы отвечать было не перед кем.

«Золото настоящее, — проговорил он про себя, — значит, пора позаботиться о золоте фальшивом».

***

Сначала Эдуард хотел назначить аудиенцию в своей любимой комнатке на первом этаже Белого Тауэра, но рано утром он неожиданно изменил решение и велел доложить алхимику о своём визите в лабораторию. Королю захотелось увидеть золото. Не просто порошок, высыпанный из бархатного мешочка, а драгоценный металл, получаемый в лаборатории прямо у него на глазах. Конечно, вряд ли удастся лицезреть саму трансмутацию, но по атмосфере мастерской, по резким запахам и следам проделанной работы он мог бы ощутить этот загадочный процесс, уловить его таинственную сущность.

Увы, прикоснуться к тайне Эдуарду не удалось. Лаборатория осталась практически неизменной с его последнего посещения. Никаких золотых россыпей, лишь несколько новых сосудов на полках да непонятные инструменты, похожие на пыточные орудия инквизитора.

Король вошёл в комнату один, нарочно оставив своё привычное сопровождение из сановников и слуг. Ему захотелось продемонстрировать свою самостоятельность, способность принимать решения без чьих-либо подсказок и наущений. Однако увидев учёного, монарх почему-то смутился и почувствовал себя провинившимся ребёнком. Алхимик был вместе с сержантом. Эдуард сделал лёгкий жест головой, и Кроулер немедля удалился, оставив их вдвоём.

— Я видел золото, — начал король, прохаживаясь по комнате, — и понял, что наше дело увенчалось успехом. Конечно, этого пока слишком мало, но начало уже положено. Признаюсь, магистр: меня всё это время терзали некоторые сомнения, но я до последнего старался не терять надежды и верил в вас. Господь действительно вам помогает, если вы, конечно, пользуетесь покровительством божественным, а не чьим-то иным, — не преминул поддеть он.

— Чьим бы покровительством я ни пользовался, ваше величество, золото теперь ваше. Я думаю, вы примете его, даже если металл замешан на крови убиенных младенцев, — парировал алхимик.

— Это действительно теперь не важно. Пусть теологи в Оксфорде мучаются вопросами этики. Для меня представляет смысл лишь практическое применение этого богатства.

— Раз уж мы заговорили о применении, ваше величество, не пора ли более подробно обсудить все приготовления к священной миссии?

— Как раз с этим и возникают разного рода сложности, — Эдуард помахал руками, будто пытаясь поймать в воздухе подходящие слова. — Для начала необходимо определиться с размером жалованья для участников похода. Я предлагал выплачивать ежедневно по семь шиллингов баронам, по два шиллинга их рыцарям, по одному — остальным конникам, а лучники и копейщики должны получать не более семи пенсов в день. Однако мои советники посчитали такую выплату слишком мизерной для военного времени. Они уверены, что подданные потребуют большего. К сожалению, это оказалось правдой — большинство моих вассалов желают жалованье повыше. Ах, жадные мерзавцы! Не слишком же они вдохновились высокой целью! Им выгоды подавай! А я, магистр, пока не могу пообещать им другие суммы. Папа ещё не дал своего согласия, и на сбор десятины мы не рассчитываем. Вы можете сказать, сколько золота можно получить в итоге?

— Это количество вовсе не безгранично, ваше величество, если вы об этом. Я могу утроить численность полученного металла — этим придётся ограничиться.

— Ну что ж, получится вполне неплохая сумма, порядком… пятидесяти тысяч фунтов. Я думаю, можно немного поднять жалованье, но придётся надеяться на помощь из Авиньона. Если мы получим сбор десятины и бесплатную аренду галер в Генуе — этих денег должно хватить с лихвой.

Лицо Эдуарда просияло. Со стороны могло показаться, что король и вправду возрадовался приближению своего паломничества на восток. Он поднял глаза, словно благодаря бога за удачное развитие событий, но, уткнувшись взглядом в потолок лаборатории, быстро побледнел.

— Скажите, магистр: когда в нашем распоряжении окажется остальной металл? — спросил он.

— Я смогу закончить через неделю, возможно, через десять дней.

— Отлично! Тогда всё это время я посвящу приготовлениям.

Алхимик чуть склонил голову, давая понять, что удовлетворён.

— С вашего позволения, я бы хотел добавить к расходам ещё один важный пункт.

— Извольте, магистр.

— Необходимо создать специальный отряд по уходу за ранеными. Пусть эти люди, в отличие от госпитальеров, занимаются исключительно спасением жизней и избавляют от страданий. К тому же (и я настаиваю на этом!) помощь должна оказываться всем пострадавшим, включая сарацин. Это не только поможет нам сократить количество павших на поле брани, но и скорее установить дружеские отношениями с врагами.

— Разумная просьба. Прекрасно вписывается в нашу стратегию скорейшего перемирия. Уж коли мы намерены спрятать клинок в ножны, то непременно найдём средства на это благое дело. Вы можете изложить все требования для создания такого отряда?

Луллий вновь едва заметно склонил голову:

— В таком случае мне придётся скорее покинуть ваше общество, чтобы и вы, и я смогли продолжить дела.

Эдуард повернулся к выходу и внезапно ощутил, как странное чувство тревоги, словно червяк, закопошилось у него внутри. Не слишком ли быстро он согласился с требованиями учёного? На пороге он обернулся.

— Забыл поинтересоваться вашим самочувствием, магистр. Оно так важно для меня и всей Англии!

— Благодарю, ваше величество! Я чувствую себя хорошо, хотя и слаб в последнее время. Господь даёт мне силы, и я уверен, делает это не зря.

— Я просто убеждён в этом! Будем молить Спасителя о здоровье и успехе нашей миссии.

Когда Эдуард вышел наружу и стал спускаться по винтовой лестнице Фонарной башни, беспокойное чувство, притаившееся где-то под сердцем, не покинуло его, а наоборот, стало расти, будто бы он забеременел им во время визита к алхимику. Как долго ему предстоит вынашивать этот чёрный плод? В течение нескольких лет он будет тщетно пытаться избавиться от этого бремени, с переменным успехом глушить тревогу утехами и физическим трудом, да так и не сможет стряхнуть её с себя до самой смерти. Спустя двенадцать лет, будучи пленённым мятежными баронами, он будет сидеть с соломенной короной на голове в Корфе — замке, который, по совету астролога, всегда объезжал стороной. Там он сможет по достоинству оценить справедливость выражения «не рой другому яму — сам в неё попадешь», вспоминая всех пленников, что его стараниями оказались под замкóм. Тогда же он неожиданно вспомнит своё последнее свидание с Раймондом Луллием. Почему-то именно в этот момент низвергнутый монарх почувствует облегчение и далее будет мужественно сносить все унижения и побои, терпеть холод и недоедание, а чувство тревоги почти оставит его. Окончательно же он освободится от последних следов беспокойства, когда раскалённая кочерга вонзится в его нутро через задний проход и заставит дух покинуть тело.

4.

Начиная со Дня Святого Духа и последующие десять дней в Тауэре царила особо радужная атмосфера. Можно было подумать, что праздник растянулся на всё это время и заканчиваться пока не собирается. Солдаты каждый вечер получали обильную порцию вина и до одури горланили застольные песни. Придворные не ограничивались продолжительными пирушками: ежедневно они изобретали себе новые развлечения вроде военного турнира между деревенскими мужиками, вооружёнными палками и крышками от бочек. Намечался и настоящий рыцарский турнир, который должен был потрясти округу своим грандиозным размахом. Всё больше и больше товаров стекалось в Тауэр. Словно водоворот, замок засасывал в себя многочисленные предметы роскоши и дорогие в голодное время яства. Большинство обитателей Лондона, конечно, не догадывались об истинной причине этого раздолья и приписывали всё хорошему настроению короля.

Надо заметить, что настроение у Эдуарда и вправду было отменным. А как иначе — золото из лаборатории продолжало поступать. Порошок взвешивали, проверяли и немедля отправляли на чеканку. Таким образом, количество новых монет вскоре исчислялось десятками тысяч. Двор начал утопать в роскоши. На камзолах придворных появлялись новые украшения из драгоценных камней; король всё чаще отпускал щедрые подарки оружейникам или конюшим, что свидетельствовало о его нестеснённом финансовом положении. Ходили слухи, что Эдуард отправил большую сумму в Виндзор для облагораживания замка и строительства новых помещений. А лица, особо приближённые к королю, утверждали, что его величество расплатился по своим кредитам во Франции (правда, частично).

Единственное, чего не было заметно в замке, — приготовлений к крестовому походу. Король не созывал своих подданных, не вёл переписки с папой и европейскими монархами. Солдаты к войне не готовились, не обучали новобранцев, а от каждодневного веселья и вовсе обленились.

Джон Кроулер, проживший в замке не один год, ясно видел, что происходит. Для этого даже необязательно было с кем-то общаться — одного вида из маленького окна лаборатории было достаточно, чтобы понять: король со своими советниками тратит золото, которое рождается здесь, в стенах Фонарной башни.

Алхимик в эти дни был особенно молчаливым и все попытки вывести его из замкнутого состояния стойко игнорировал. Запершись в себе самом как в кладовке, он почти не отвечал на вопросы, а указания давал кратко. Так же, как и раньше, главное превращение несовершенных металлов в золото происходило при отсутствии чьих-либо глаз. Сержант лишь помогал с приготовлениями, а после удалялся в свою комнату, чтобы по зову колокольчика явиться вновь и сообщить специально приставленным слугам, что ещё одну часть золота можно забрать.

Спустя неделю после визита Эдуарда Второго все творившиеся в башне трансмутации прекратились; алхимик спокойно заявил, что золота больше не будет. Какая-то обречённость звучала в его голосе в этот момент, и сержанту показалось, что старик уже совсем недалеко от своей кончины, будто с каждой новой порцией драгоценного металла из его тела выкачивалась частичка жизненной субстанции. Луллий тихо поинтересовался, когда король удостоит его визитом. За десять дней это был, пожалуй, единственный случай, когда учёный сам задал вопрос.

Кроулер не нашёл, что ответить. Он, хоть и выходил из лаборатории наружу, но пребывал в полном неведении относительно королевских планов. Конечно, он догадывался, что никакие планы не вынашиваются, а крестовый поход — чистейшей воды фикция, но как об этом сказать человеку, который ради священной миссии потратил столько времени и сил? Человеку, который поставил под угрозу раскрытия все свои знания, должные держаться в тайне, который получил смертельную рану, но вопреки всему остался жив?

Сержант пообещал узнать всё, что только сможет, и на следующий день судьба и вправду подарила шанс сделать это. Оруженосец коннетабля передал ему приказ явиться в часовню Святого Петра для аудиенции с королём.

Кроулер привёл в порядок кольчугу, начистил сапоги и направился к часовне. Он часто видел Эдуарда, но впервые имел честь беседовать с монархом лицом к лицу и уж тем более встречаться по его личному приглашению. Эта мысль заставила его призадуматься. Когда король назначает аудиенцию сержанту, это наверняка не сулит ничего хорошего последнему. Его, несомненно, желают использовать в какой-то подковёрной игре, отведя при этом такую незавидную роль, по сравнению с которой должность надсмотрщика покажется верхом благородства. Стараясь отогнать подобные размышления, Джон вошёл внутрь.

Эдуард восседал в специально принесённом кресле с резными коронами и львами на спинке. На нём был камзол с золотыми узорами — возможно, из того самого металла, который сержант собственными руками выносил из лаборатории. Напротив короля на длинной скамье расположились Сигрейв, Хьюго Диспенсер и епископ Экзетерский. Несколько пажей и двое слуг стояли поодаль, почти у входа.

— Подойди, Джон, — махнув рукой, приказал коннетабль.

Кроулер повиновался. Когда он оказался рядом, Эдуард протянул ему руку в знак расположения, и сержант, опустившись на одно колено, поцеловал пальцы монарха. Затем он низким поклоном поприветствовал советников.

— Я хотел поговорить с вами, сержант, — сказал король, указав Джону на край скамейки. — Надеюсь, вы понимаете, что данное поручение говорит о большом доверии к вам как к человеку, преданному короне и Англии?

— Для меня это большая честь, ваше величество.

— Отлично. Вы были приставлены к Луллию как защитник и наблюдатель. Отбросив всякие сомнения, скажу, что с первым делом вы справились блестяще и будете вознаграждены за это. Возможно, благодаря вашему вмешательству Раймонд Луллий и завершил свою работу. Теперь пришло время закончить главное. Сейчас в стенах этого Божьего храма под пристальным взглядом Святого Петра вы должны без утайки рассказать нам обо всём, что происходило в лаборатории. Нас прежде всего интересует, что говорил магистр о золоте.

Кроулер робким взглядом обвёл присутствующих и почти на каждом лице заметил маску каменного безразличия. Их вовсе не интересуют речи алхимика! Для чего он здесь, и что от него хотят? Сержанту стало не по себе.

— Магистр имеет привычку мало разговаривать, — начал он, — в основном я получал короткие поручения…

Король неожиданно рассмеялся.

— Что-то я не замечал за нашим гостем такого качества, как немногословность, — сказал он, глядя на Хьюго Диспенсера. — Скорее, наоборот: это мастер необыкновенных речей! Вы ничего не путаете?

— Быть может, сержант принял за Луллия его слугу, который уже месяц как представился Господу, потому-то и такой молчаливый? — язвительно предположил Диспенсер.

— Вряд ли неверный представился Господу, — поправил его епископ. — Мало того, что он мусульманин, так ещё и самоубийца! Висельником даже Аллах побрезгует.

— Убил себя после того, как чуть не прикончил своего господина, — задумчиво проговорил король, посмотрев в сторону Кроулера. — Ну, так продолжайте, сержант.

— Я готов рассказать всё, что видел. Но говорил Луллий действительно мало и по большей части непонятно…

— То, что осталось непонятным для вас, возможно, очень многое скажет нам. Рассказывайте!

Кроулер склонил голову и уставился на свои начищенные сапоги. Стоило так готовиться к этой встрече, где ему, как бы он ни выглядел и что бы он ни говорил, уделят внимания не больше, чем плеши на бродячей собаке?

— В своих речах магистр пользовался, как правило, научными словами. Он говорил про философскую ртуть, которую необходимо превратить в зелёного льва. Это мы и сделали, когда варили смесь в яйцеобразном сосуде. Что такое философская ртуть, я сказать не могу, но мы брали…

— Это свинец, — неожиданно раздался голос откуда-то из-за кресла Эдуарда.

Кроулер перевёл взгляд и разглядел непонятную фигуру, стоявшую в глубине часовни за алтарём.

— Затем мы… — продолжил сержант, но таинственный голос его вновь прервал.

— Затем вы выпаривали смесь окисленного свинца с виноградным спиртом. Потом дистиллировали вещество в глиняной реторте, в результате чего получили безвкусную флегму, спирт и тёмную массу, оставшуюся в реторте.

Голос приближался, и тёмная фигура вышла на свет, остановившись рядом с креслом короля. В этом внезапно появившемся человеке Кроулер признал одного из монахов, что присутствовали на приёме у коннетабля. Это был именно тот молодой священник, у которого с алхимиком возник спор из-за тамплиеров и который этот спор быстро проиграл.

— То, что вы хотели рассказать, сержант, оказывается, известно не только вам и вашему магистру, — сказал монах.

— Было ещё кое-что, о чём вы забыли упомянуть, — ответил Кроулер.

— Позволите узнать?

— Красные густые капли, похожие на кровь.

Священник попытался скрыть своё удивление, но это у него плохо получилось.

— Что за капли? — поинтересовался король у своего нового советника.

Монах рассеянно смотрел в пол. Его уверенность начала понемногу испаряться.

— Я слышал про них, ваше величество, но во всех своих опытах не получал такого. Должно быть, Луллий знал о нашем интересе и нарочно добавил какой-то незнакомый ингредиент, чтобы всех запутать.

— Что бы это ни было, теперь не важно, — сказал Эдуард. — Мы знаем, что Раймонд Луллий более искусный шарлатан, чем мы думали. То, что вы рассказали, сержант, ещё раз подтверждает эти выводы. Он использовал некую загадочную формулу, чтобы создать видимость алхимических экспериментов и ввести всех в заблуждение. Вас это удивляет? Что ж, это понятно — ведь Луллий благодаря своим талантам и ораторским способностям может убедить кого угодно, а вы провели с ним очень много времени.

Кроулер поднялся. Он хотел сказать королю и всем этим лордам, что учёный не мог обмануть, что они наверняка заблуждаются. Должно быть, этот непонятно откуда приехавший монах внушил им подобные мысли. Да он просто мстит Луллию за то публичное унижение, которое получил во время ужина!

Хьюго Диспенсер тоже поднялся на ноги и жестом остановил Джона.

— Нам понятны ваши чувства, — произнёс он. — Вы жили с этим человеком под одной крышей, прониклись любовью к нему и привыкли слепо доверять его словам. Надо признаться, что каждый из нас попал под очарование испанца. Как хотелось бы верить ему! Как хотелось, чтобы несметное богатство, пусть и полученное таким путём, послужило Англии и всему христианскому миру! Но увы, полученное золото — всего лишь подделка!

— Подделка?! — не выдержал Кроулер.

Диспенсер подошёл вплотную к сержанту — так, что стали заметны розовые следы воспаления на его напудренных щеках. Его утончённое лицо излучало понимание и даже немного сочувствия.

— Вот, взгляните на это, — сказал он, протягивая блестящий розенобль. — Совсем скоро эта монета — с виду безупречная — почернеет и покроется отвратительными язвами. В народе это объясняют вмешательством демонов или колдунов. Крестьяне или невежественные горожане скажут вам о том, что такими язвами награждаются жадные и подлые владельцы. Увы, никакие заговоры и никакие молитвы не смогут убрать эти отметины. Монета так и останется негодной, потому что это не золото.

Несмотря на всё сказанное, граф всё же потребовал монету назад.

— Скажи, Джон, ты видел своими глазами, как эти порошки превращаются в золото? — спросил Сигрейв.

Кроулер покачал головой.

—При последней трансмутации должен был присутствовать только он один.

— Вот видите! — воскликнул Диспенсер, прохаживаясь перед королём. — Всё, что происходило в лаборатории в чьём-либо присутствии, было представлением. Что же делал Луллий, оставаясь один?

Вопрос был обращён к монаху. Молодой священник вновь обрёл уверенность и с поднятой головой выступил вперёд.

— Всё, что ему было нужно, — это расплавить некоторое количество меди и бросить в неё кусок галмея — так делали ещё египтяне. Полученный сплав действительно блестит и очень похож на золото, но его внешний вид недолговечен.

— Сэр коннетабль, — обратился король к Сигрейву, — в тех списках, что алхимик подавал вам, были упомянутые вещества?

Граф Глостер достал из камзола свёрнутый пергамент.

— Один из этих списков уже у меня, ваше величество. В нём алхимик действительно просит предоставить ему эти вещества наряду со всеми остальными, необходимыми для отвода глаз.

— Прекрасно, Хьюго. Сохраните пергамент, чтобы использовать его как свидетельство подлога и обмана. Конечно, и ваши слова, сержант, будут учтены в ходе судебного процесса. Ступайте назад, но извольте ничего не говорить магистру. Конечно, вас использовали и обманули самым чудовищным способом, но вы будете сдержанны до того момента, пока это золото не покроется язвами. Если это произойдёт, Луллия немедленно арестуют. Вы поняли меня?

— Да, ваше величество.

Кроулер поклонился и пошёл к выходу, обуреваемый самыми разнообразными чувствами. Король и его советники были уверены в том, что говорят. И таинственный монах описал всё логично. Всё было убедительно, за исключением одного: пергамент, который показывал Хьюго Диспенсер, был явно не из тех списков, которые писал Луллий.

***

Тем же вечером король и граф Глостер составили следующее письмо. Красноречивое послание было адресовано аббату Верне, который покинул владения Диспенсера-старшего и благополучно вернулся во Францию.

Дорогой аббат! Искренне надеюсь, что ваше возвращение на родину прошло без всяких неприятностей и неудобств. Мы с отцом были предельно счастливы вашему посещению. Также рады мы и тому, что ваш визит в Английское королевство принёс нужные вам результаты и ваша миссия исполнена. Но есть, однако, некоторые обстоятельства, которые омрачили наши дела. Сразу скажу, что всё это, хоть и связано с вами, но нисколько не накладывает вины на вас, человека достойного и заслуживающего всяческого доверия. Все мы, включая его величество Эдуарда Плантагенета, стали жертвами чудовищного мошенничества, которое по размерам своей вызывающей наглости не имеет своего подобия. Дело в том, что известный вам Раймонд Луллий на деле оказался обычным мошенником и шарлатаном. Хотя слово «обычный» здесь вряд ли уместно — уж лучше назвать его мошенником исключительного таланта. Как вам наверняка известно, этот алхимик посулил нам золотые горы. Король вряд ли позарился бы на эти вымышленные богатства, если не благородная цель — паломничество на Святую землю и освобождение Гроба Господня. Так или иначе, Луллий добился королевского соизволения на проведение алхимических работ в Тауэре. Под разными предлогами он требовал больших вложений, обещая, что полученное золото, конечно же, покроет с лихвой все расходы. Большие средства были потрачены, но то, что мы получили, в итоге оказалось не золотом, а только подделкой.

Вас, должно быть, смущает тот факт, что Раймонд Луллий демонстрировал и вам подобные чудеса. Должен вас огорчить, дорогой друг, но это так же было всего лишь представлением, достойным городской ярмарки. В своей беседе с королём сам Луллий признался его величеству, что демонстрировал вам во Франции не золото, но нечто другое. Этим я могу поклясться жизнью и здоровьем всех своих близких.

Смею заверить, что ваши сожаления будут совершенно излишними, ибо вы стали лишь слепым орудием этого обмана, и порицания не заслуживаете. Единственное, что вы можете сделать, — это помочь разоблачить зло, пока оно не нашло новые жертвы. Зная ваши связи и знакомства в Европе, мы можем лишь надеяться, что вы поможете нам показать миру истинное лицо Раймонда Луллия, снискавшего себе ложную славу. Если же какие-то сомнения всё ещё остаются у вас, внимательно изучите те монеты, которые я отправил с этим посланием. Эти розенобли как раз из того золота, которое сделал Луллий и которое, как вы сами убедитесь, золотом не является.

Что касается самого Луллия, то в ближайшее время он будет предан суду. Произойдёт это, как только закончатся все разбирательства по этому делу.

С уважением и любовью к вам, Хьюго Диспенсер-младший, граф Глостер.

5.

Ближе к вечеру, когда солнце приблизилось к Башне Широкой Стрелы, королева прогуливалась по двору внутреннего Тауэра вместе со своей постоянной спутницей леди Джейн, которая увлечённо излагала рассказ о поэзии провансальских трубадуров. Изабелла слушала краем уха, всё больше погружаясь в собственные мысли. Она наконец-то осталась одна. Все её обязательные спутники, приставленные королём, все шпионы и доносчики куда-то исчезли. Многие люди, конечно, окружали её, но королева чувствовала, что прежнее внимание к её персоне отчего-то утрачено. Должно быть, все мысли и переживания её мужа получили другое направление. Увлёкшись авантюрой с алхимическим золотом, Эдуард и его советники забыли про неё.

Изабелла бросила взгляд на окна Фонарной башни и жестом прервала речь леди Джейн.

— Мне нужно обязательно повидаться с сеньором Луллием, — произнесла она. — Нет, не говори ничего и не останавливай меня. Если я сейчас с ним не поговорю, то судьба уже не подарит мне второй шанс.

Она решительно двинулась вперёд, и леди Джейн только и оставалось молча последовать за ней. Они миновали нескольких слуг, возившихся с мешками, и через ворота проникли внутрь башни на винтовую лестницу. Неожиданно путь им преградил вооружённый стражник. Ещё двое выросли за его спиной.

— По приказу короля путь наверх запрещён, — выговорил солдат и поджал губы.

Изабелла молча оглядела эту внезапно появившуюся преграду. Пока она подбирала слова, леди Джейн неожиданно выступила вперёд.

— Что вы себе позволяете! — спокойно, но твёрдо сказала она солдату. — Перед вами королева Англии, как вы смеете вставать на её пути?! Может быть, попытаетесь остановить её своими мечами?

— Приказ короля, — пояснил тот, опустив глаза.

Чувствуя прилив уверенности, Изабелла пошла вверх по лестнице, обойдя стражника, словно каменный столб. Два солдата удивлённо смотрели на неё, но, видя, что их командир не посмел остановить королеву, остались безучастными.

Изабелла ступала вверх по каменным ступеням, чувствуя спиной враждебные взгляды солдат. Сколько раз, проходя сквозь толпу на торжественных приёмах, она ловила на себе подобные взоры, видела лица, дружелюбия на которых было не больше, чем на опущенном забрале. Сколько раз она замечала презрение за фальшивыми улыбками и читала по губам завистливое: «Французская волчица!» Королева чувствовала себя абсолютно чужой в этой стране. Только её родство с французскими монархами как-то сдерживало волну ненависти со стороны придворных. Она была лишь слабыми узами, останавливающими наступление неизбежной войны между двумя державами; звеном цепи, которую тянули сразу в двух направлениях; хрупким мостом через Ла-Манш, по которому ежедневно топтались сотни разных людей, начиная от лордов и заканчивая обычными слугами.

Леди Джейн догнала её на втором этаже. Солдат также последовал за ней.

— Я доложу о вашем приходе сэру алхимику, — сказал он. — Его величество король Англии также немедленно узнает о вашем визите.

«Значит, у меня совсем немного времени», — подумала королева.

Раймонд Луллий был очень бледен и мало походил на того человека, который пылко приветствовал её на приёме в Белом Тауэре и произносил увлекательные речи. Он встретил королеву низким поклоном и извинился за неподобающую обстановку.

— Вам не за что просить прощения, сеньор. Вы окружаете себя только необходимыми вещами, и они, признаться, более радуют глаз, нежели роскошь королевских покоев. К тому же я захотела увидеть вас в вашей стихии — среди этих печей и книг. Правда, я слышала, будто работа уже закончена?

— Это так, мадам. Мой труд в этих стенах подошёл к концу. Что же касается главной миссии, то она всё ещё впереди.

Королева опустилась в кресло возле окна. Луллий присел на табурет возле камина. Изабелла ещё раз оглядела лабораторию, с интересом рассматривая приспособления. Многие вещи за ненадобностью уже раздвинули по углам, а часть и вовсе перенесли в соседнюю комнату с гобеленом.

Королева слегка кивнула леди Джейн, стоявшей неподалёку, и та скрылась в прихожей.

— Я пришла поговорить с вами, сеньор, поскольку это, возможно, наша последняя встреча. Если судьба снова подарит мне ваше общество, я буду счастлива. Но на что могут рассчитывать два пленника в этих стенах? Вы говорите о будущей миссии, сеньор. Мне очень жаль расстраивать вас, зная, как сильно вы жаждете отправиться на восток, но должна сообщить правду: король Эдуард не планирует никакого похода. Если он и собирает своих подданных, то лишь для того, чтобы весело потратить то золото, что вы сделали для него. Он всячески укрепляет свою власть, но не для того, чтобы завоевать сарацин, а дабы расправиться со своими врагами здесь в Англии.

Королева внимательно смотрела на алхимика, ожидая какой-то реакции, но учёный лишь слабо улыбнулся.

— Говоря о своей настоящей миссии, я не имел в виду крестовый поход, мадам, — ответил он, печально опустив взгляд. — Вы думаете, я не подозревал об истинных намерениях короля?

— Вы догадывались? И всё же согласились работать на Эдуарда?

— Мне была нужна лаборатория для опытов, мне были нужны покой и значительные средства. Его величество король Англии дал мне это, а я дал ему золото. Мы оба преследовали собственные цели и оба использовали друг друга.

— Вы недооцениваете коварство моего супруга. Одного золота ему будет мало. Эдуард не остановится, пока не расправится с вами. Я вижу по его лицу, по его улыбке, что он задумал нечто коварное. Нужно очень остерегаться, сеньор Луллий! Боюсь, никто из ваших знакомых не сможет вам помочь, пока вы находитесь в этих стенах.

— Вы предлагаете мне бежать, мадам?

— Уверена, что это необходимо. Вы не представляете, какие ужасные преступления творились в стенах этой крепости! Сколько великих людей сложили здесь свои головы! Увы, это стало традицией английских монархов. От расправы их не останавливали ни высокое положение пленников, ни уж тем более их невиновность. Даже женщинам здесь угрожает опасность. Вот, взгляните на ту башню Белого Тауэра.

Луллий поднялся со своего стула и посмотрел в окно — туда, куда указывала королева.

— Там Иоанн Безземельный заключил Матильду Фицуолтер, которую трубадуры прозвали Прекрасной Мод. Король пытался соблазнить эту гордую женщину и держал её в темнице, ожидая, когда она ответит на его притязания. Но Матильда уступать не собиралась, а королевское терпение иссякало. Иоанн начал морить её голодом, а после прислал отравленное яйцо, которое та с голоду и съела.

Видимо, рассказанная история не произвела на алхимика особого впечатления. Он отошёл от окна и вновь опустился на стул, с тем же спокойным выражением лица, что и минуту назад.

— Я прожил в этом мире восемь десятков лет, мадам. Вы полагаете, смерть пугает меня?

— Если вам безразлична ваша жизнь, подумайте о тех важных делах, которые вы хотите совершить! Говорю, сеньор: необходимо бежать и как можно скорее! Я имею мало возможности помочь вам, поскольку сама нахожусь под постоянным подозрением, но всё же попытаюсь что-нибудь предпринять.

Лицо учёного стало немного грустным. Он опустил глаза и долго смотрел в камин, где слабые языки пламени отплясывали свой танец на красных углях.

— Должно быть, я не просто не боюсь смерти, мадам. Лучше сказать, что я жду её прихода. Жизнь — это единственное, что отдаляет меня от заветной цели.

Изабелла посмотрела на него с неподдельным ужасом. Затем, глядя на задумчивое старческое лицо, вдруг припомнила те речи, которые слышала в зале Белого Тауэра. Она вспомнила про истинный философский камень, про эликсир бессмертия и про загадочную возлюбленную, которую Луллий всё ещё надеялся встретить.

— Вы говорите о том женском начале, что необходимо обрести для настоящего бессмертия?

Луллий ничего не ответил, продолжая смотреть в камин, но каким-то образом королева поняла, что оказалась права.

— И что, вы просто позволите убить себя?

Учёный повернулся и посмотрел Изабелле в глаза. На его лице вновь появились отблески того внутреннего огня, которые делали его похожим на молодого задиру.

— Никто, кроме Господа, не сможет забрать меня из этой жизни прежде нужного срока. А срок этот ещё не наступил. Вы думаете, мадам, эти стены и вся эта крепость имеют какое-нибудь значение? Могущество всех королей блекнет перед теми дарами, которыми Бог наделяет избранных, стремящихся к нему. Весь этот мир — просто ничто по сравнению с силой Создателя. Даже слабый отблеск этой силы в сердце человека способен преодолеть любые препятствия и преграды. Вы поведали мне интересную историю про злодеяния, творящиеся в этом замке. Позвольте и мне, мадам, рассказать кое-что, что позволит вам понять моё спокойствие.

Луллий позвонил в серебряный колокольчик и сказал явившемуся Кроулеру:

— Будьте любезны, Джон, принесите из моей комнаты коричневую книгу с золочёным переплётом.

Сержант исчез и вскоре появился с книгой в руках. Он протянул её Луллию и хотел покинуть помещение, но алхимик жестом велел ему остаться.

— Наша наука позволяет открыть настоящие чудеса, по сравнению с которыми трансмутация металлов — лишь детская забава, — продолжил Луллий, перелистывая страницы. — Что вы скажете, ваше величество, когда узнаете, что и человеческое тело — ещё один инструмент в моей лаборатории?

Он остановился на странице с цветной гравюрой и протянул книгу королеве. Изабелла заинтересованно посмотрела на картину, где был изображён высокий мужчина с длинными волосами и бородой. Ноги его были босы, а тело покрывало светлое одеяние — просторное, как парус.

— Возможно, вы слышали про Аполлония Тианского, которого многие считают величайшим магом и знатоком герметических наук. Этот знаменитый пифагореец жил во времена Иисуса Христа, путешествуя по всему свету, получая знания и передавая их другим. Он посещал Антиохию, Эфес, Памфилию, Вавилон. Он отправился в загадочную Индию и там погружался в воды Ганга вместе с браминами и жил в горных пещерах с буддийскими мудрецами. Вернувшись с востока, Аполлоний стал творить истинные чудеса, свидетелями которых были многие. Он останавливал мор и предсказывал землетрясения. Он мог прозревать прошлое и будущее. Он изгонял демонов и исцелял наложением рук. В Риме он заставил подняться умершую девушку.

Луллий вновь посмотрел на огонь, словно черпая в нём вдохновение.

— Вы сказали, мадам, что мы оба узники. Это правда. Но наш главный пленитель — это плоть, со всеми её искушениями и грехами. Когда Аполлоний по обвинению в возбуждении мятежа был заключён в тюрьму, он объяснял другим арестантам: «Вся наша земная жизнь есть изгнание и лишение». Когда император Домициан сам говорил с ним, Аполлоний молвил: «Ты властен над моим телом, но дух победить не в силах. Впрочем, и над моим телом ты тоже не властен». Он утверждал, что по своей воле остаётся в тюрьме, а в доказательство этих слов выходил из своих оков и заходил в них обратно. Когда же пришёл час суда, Аполлоний показал силу своей божественной природы. На глазах у всех он просто исчез в воздухе. Кроме того, его друзья в городе Путеола видели его в тот же день, хотя дорога от Рима до этого города заняла бы не менее трёх суток. Вас, мадам, возможно, удивляет эта история, но для посвящённых людей это не новость. Так и самого Пифагора нередко видели одновременно в разных местах.

Раймонд Луллий поднялся на ноги и сверху вниз посмотрел на королеву.

— Теперь скажите мне, ваше величество: о каких стенах мне следует заботиться? О тех, что держат меня в лаборатории, или же о тех, которые отделяют мою душу от её истиной природы?

Поражённая Изабелла смотрела на алхимика. На его лице она заметила то же самое, что однажды так испугало короля Эдуарда. Глаза Луллия выглядели по-разному. Один из них был обращён на королеву, другой же смотрел не то в прошлое, не то в будущее, а может, и вовсе прозревал божественный мир, куда так спешил попасть алхимик.

Королева поняла, что разговор больше продолжаться не может.

— Что же делать мне, сеньор? — спросила она, поднимаясь с кресла. — Как мне освободиться от моего плена?

— Любовь, — ответил учёный. — Любовь поможет вам, мадам, избавиться от того, что вас тяготит. Сумейте найти это чувство, довериться ему — и вы обретёте свободу. По крайней мере, свободу вашего тела. А для освобождения души вам понадобится любовь к Богу.

***

История про пифагорейца Аполлония произвела сильное впечатление и на Джона. После того, как королева покинула лабораторию, сержант улёгся на кровать и попытался разобраться с мыслями. Всё сказанное, без сомнений, каким-то образом касалось и его самого, иначе зачем алхимик велел ему задержаться?

Только сейчас в его воспалённый думами мозг стало проникать осознание того, с какого масштаба личностью ему довелось встретиться здесь, в Тауэре. Какая невиданная сила, какая возвышенная мощь заключена в тело этого седого старца со смертельной раной в спине! Сержант уже готов был поверить, что вены Луллия наполняет божественный ихор вместо человеческой крови. Он был бы уверен в том, если бы своими глазами не видел красную лужу на каменных плитках лаборатории. Почему он раньше не замечал того величия, которое источает алхимик? Возможно, осознание этого уже давно гнездилось в нём, с самой первой встречи с испанцем. Это чувство брезжило где-то глубоко внутри, порою нарастало, начинало сиять, но быстро гасло, покрытое ветхим покрывалом разума. И вот оно вырвалось наружу, сломав все преграды рассудка, и весело вспыхнуло, негасимое, как греческий огонь. Какими ничтожными сейчас казались все прежние убеждения! Что значит земная честь и слава? Какой прок от роскоши и достатка? Чего стоит безрассудная преданность короне, которую носит подлец, запутавшийся в собственных пороках?

Джон поднялся и сел на край кровати. Почему же теперь он бездействует в этой комнате, когда Луллия вот-вот арестуют и предадут несправедливому суду? Даже королева, находящаяся под постоянным присмотром, нашла способ предупредить об опасности, а он с самого утра знает о будущей расправе и малодушно молчит!

Кроулер вскочил на ноги и буквально вылетел из комнаты. Он забыл обо всём: о верности королю и Англии, о своём положении надсмотрщика и даже об обещании держать рот на замке, данном им утром в часовне Святого Петра. В сознании пульсировало только одно: успеть предупредить алхимика, спасти его от надвигающейся угрозы.

Когда сержант, будто преследуемый фуриями, ворвался в лабораторию, Луллий по-прежнему сидел в кресле у камина, в опасной близости от оранжевых языков пламени. Он с удивлением посмотрел на Кроулера, который, глубоко вздохнув, торжественно преклонил колени.

— Магистр, вы в большой опасности! — выпалил сержант. — Король собирается обвинить вас в мошенничестве и отправить на суд. Они сделали поддельный список… Этот монах, на обеде у коннетабля…

Алхимик остановил его лёгким прикосновением руки.

— Я всё понял, дорогой Джон. Сегодня мне говорят только об арестах и ни о чём другом. Видит Бог, я благодарен вам за заботу и ценю вашу преданность. Встаньте, пожалуйста.

Сержант вскочил и с пылом схватился за меч.

— Времени мало, магистр. Сейчас я разберусь со стражниками в башне, а затем попытаюсь вывести вас из крепости.

— Оставайтесь на месте. Не нужно никого убивать. Сегодня ночью со мной ничего не случится. И завтра тоже. А на следующий день… На следующий день я намерен отправиться в Магриб. Если Его величество король Англии решит присоединиться ко мне — он исполнит своё обещание. Если же нет… Что ж, я выполню миссию один.

— Один?! — почти прокричал Джон.

Учёный утвердительно кивнул.

— Я проделывал такие путешествия не раз — можете мне поверить. В Магрибе много моих друзей и последователей.

Кроулер убрал руку с эфеса меча и вновь опустился на колени.

— Позвольте пойти с вами, магистр. Я буду сопровождать вас до самого Гроба Господня и, если надо, сам перед Господом предстану.

— Насколько я помню, вы не проиграли наше пари, дорогой Джон, и вовсе не обязаны меня сопровождать.

— Не важно. Я не могу больше оставаться здесь. Нести службу, в которой никакого смысла! Служить королю, которого презираю!

— Совсем недавно вы были убеждённым роялистом, — усмехнулся Луллий.

— Нет никакой чести служить лгуну, — пояснил Кроулер и, виновато опустив голову, добавил: — да я и себя чувствую ничтожеством. Ведь мне с утра известно об аресте.

— Перестаньте, — успокоил его алхимик. — Я догадывался об угрожающей мне опасности. Да и королева, как вы, наверное, понимаете, предупредила меня о том же. Что ж, если вы желаете отправиться со мной, я буду только рад.

Джон вновь вскочил на ноги. Его лицо озарилось внутренним светом — совсем как у мальчишки, — но тут же приобрело озадаченный вид.

— Но как нам выбраться из крепости?

— Вы выберетесь один. Думаю, вам это не доставит особого труда, и убивать никого не придётся. Отправьте надёжного человека в Дувр. Пусть он найдёт испанский или португальский корабль — любой, отплывающий в эти дни. Назовите моё имя. Я уверен, что нас любезно согласятся подвезти. Там, в порту, мы с вами и встретимся.

— Но как вы покинете Тауэр?

— Вы, очевидно, невнимательно слушали историю, которую я поведал королеве.

Больше алхимик объяснять не стал. Он будто потерял интерес к дальнейшему разговору, а свой взгляд устремил на то, что всё это время держал в руке — на маленькую ёмкость из тёмного стекла. Именно её он и разглядывал, когда сержант ворвался в лабораторию.

— Скоро вы и сами всё поймете, — наконец произнёс Луллий и поднялся с кресла.

Его длинная чёрная мантия зашуршала, как древесная листва. Огонь с камина зловеще отразился в чёрной склянке. Он взял с полки шкатулку с инструментами и достал из неё плоскую спицу с арабскими письменами — ту самую, которой отмерял нужное количество порошков.

— Отойдите в угол и сядьте там, у стола, — бросил он Кроулеру. — Не бойтесь и, что бы ни происходило, не мешайте мне.

Сержант занял указанное место и замер. Он видел, как Луллий, повернувшись к нему спиной, совершает неведомые манипуляции. Плечи алхимика нервно подёргивались, а взгляд неизменно был устремлён куда-то вниз. Наконец учёный выпрямился, словно освободившись от невидимых пут, и подошёл к камину. Он резко протянул вперёд руку, выбрасывая что-то в огонь, затем опустился в кресло и стал молча ждать, не отводя своих серо-голубых глаз от пламени. Он смотрел в огонь так сосредоточенно, что и сержант невольно уставился на слабые огоньки, дрожащие над догорающими дровами.

Сначала в камине не происходило ничего особенного; можно было только гадать, что же испанец ожидает там увидеть. Затем Джону показалось, будто что-то начало меняться — неуловимо, как движение луны по небу. Языки пламени посветлели и вытянулись вверх, словно притянутые неведомой силой. Что-то треснуло, вспыхнуло, и на раскалённых углях сержант увидел человеческую фигуру. Это, конечно, был не человек, но нечто, имеющее руки, ноги и голову. Затем появился и хвост — длинный, как у ящерицы.

Светящийся саламандр поприветствовал Луллия кивком своей маленькой головы.

— Я вижу, ты закончил начатое, Раймондо, — проговорил он.

Алхимик утвердительно склонил голову.

— Тогда скоро ты уже встретишься с ней. Осталось исполнить заключительные обеты. Ты помнишь об этом?

— Да, Повелитель Огня, помню. Через два дня я отправляюсь на Восток и совершу, как и обещал, свои последние проповеди.

— Хорошо! Но есть ещё и второй обет.

— Затем я сделаю и это.

Саламандр одобрительно кивнул и перевёл взгляд на Кроулера.

— Это будет он?

— Да.

— В таком случае пожелаю тебе удачи, Раймондо! Пусть боги будут на нашей стороне!

И огненная фигурка исчезла в пламени, словно её и не было.

Алхимик, не поворачиваясь, медленно поднял руку и указал на дверь. Совершенно ошеломлённый увиденным, сержант поднялся на ноги и побрёл к выходу. На пороге лаборатории он обернулся и ещё раз посмотрел на учёного. Ему показалось, что по лицу старика бегут слёзы. Нет, не показалось — Луллий и вправду плакал.

6.

Когда он вышел из башни во внутренний двор, почти стемнело. Солнце, в течение дня боровшееся с серыми тучами, теперь скрылось за крепостными стенами, так толком и не согрев землю. Долгое время Джон бродил по замку, затем около часа сидел под деревом в роще, а когда окончательно стемнело, принялся искать Быстрого Тома. Сквайра он встретил в оружейной, где мальчишка с лязгом и скрежетом чинил старые доспехи.

— Как быстро ты можешь добраться до Дувра? — спросил он.

— Если выеду на рассвете, вечером вернусь обратно, — невозмутимо ответил Быстрый Том, словно его попросили сбегать в кладовую за вином.

— Хорошо. Мне нужно, чтобы ты выполнил важное поручение.

Сквайр уверенно кивнул головой.

— Важное! Понимаешь?

Кроулер оценивающе оглядел мальчишку, затем вручил ему несколько серебрянных монет и передал инструкции: найти в порту готовое к отплытию судно и договориться о взятии на борт Раймонда Луллия.

— Об этом никому не говори. Придумай какое-нибудь задание, если что — скажешь: я отправил. И вернуться должен до заката — лучше выезжай пораньше. Да лошадь не загони, я знаю твою прыть!

Быстрый Том просиял в лице. Важность доверенной миссии ему явно пришлась по душе. Немного подумав, сержант вручил сквайру ещё несколько золотых.

— Если не найдёшь испанского судна, договорись с французским. Отдашь задаток, а мы при посадке заплатим ещё.

— Мы?

— Не твоё дело. Смотри, чтобы деньги не украли, — отребья всякого нынче много.

Оставив оружейную, Кроулер двинулся к Фонарной башне. Поднимаясь вверх по лестнице, мимо сонных часовых, он неожиданно раздумал возвращаться в лабораторию и через проход второго этажа вышел на крепостную стену. С высоты он взглянул на тёмные воды Темзы за береговой дорогой и отчего-то, наверное, впервые за долгие годы, почувствовал головокружение и приступ тошноты. Он сел, прислонив спину к каменному возвышению, а затем, повернув голову, посмотрел через бойницу вниз. Должно быть, так, с опаской, туда однажды смотрел какой-нибудь раненый воин, защищавший замок. Впрочем, Кроулер не помнил, чтобы Тауэр когда-то подвергался серьёзной осаде. Вражеские стрелы не летали здесь снизу сотнями, и никто из солдат не пытался отбиться от неприятеля, взбиравшегося по прислонённым лестницам. Даже если в будущем тут и будет происходить нечто подобное, ему вряд ли предстоит принимать в этом участие. Отчего-то Кроулеру казалось, что он покидает замок навсегда. Что его ожидает в далёких землях? Какие тайны ему ещё придётся открыть для себя во время путешествия с испанским алхимиком? Если он останется жив и однажды вернётся на родину, то это уже будет совершенно другой Джон Кроулер. Всё это поначалу внушало грусть, но вскоре маленькая искра радости от ближайших перемен начала разгораться и превратилась в настоящее пламя, от которого внутри стало уютно и тепло. Ему показалось, что тот неуловимый светлый ангел, который блуждал по его жизни, пробуждая интерес то тут, то там, наконец-то перестал мелькать, как солнечный зайчик, и остановился на фигуре Раймонда Луллия. Это уже был не очередной отблеск чего-то великого и достойного, к которому так тянуло, а настоящий источник света. Джон отчётливо понял, что именно сейчас наконец-то встретился с тем, что уже никогда не охладит пыл его устремлений.

Не обращая внимания на ночную прохладу, он продолжал сидеть, глядя на тёмное небо, а когда почувствовал, что глаза закрываются, не стал подниматься — уснул прямо здесь, на крепостной стене под возвышением Фонарной башни.

Во сне он снова увидел Тауэр. Ночной замок был абсолютно пустынным, будто жуткая эпидемия выкосила всех его обитателей, а остальные за мили обходили оставленное богом место. Джон вышел через ворота наружу, слыша, как поступь его сапог неестественно громко звучит в ночной тишине. Все прочие звуки во вселенной просто исчезли, даже воды Темзы текли совершенно бесшумно. Он перешёл через колено рва и выбрался на пристань — узкую полоску суши, отвоёванную у реки невероятными усилиями Генриха Третьего.

Полвека назад сотни людей трудились здесь изо всех сил: вколачивали сваи в илистое дно, засыпали груды камней и щебня, чтобы оборудовать не только пристань, но и водный проход в крепость, который в народе окрестили Воротами Предателей. Лондонский люд, кстати, не разделил того энтузиазма, который, вероятно, испытывал король, возводя эти сооружения. Скорее наоборот, всё это воспринималось горожанами крайне негативно — люди считали, что королевская власть возносится ценой толщины их и без того тощих кошельков. Каждый новый этап работ вызывал в народе недовольный ропот, а любая неудача, напротив, сопровождалась радостными возгласами. На все протесты король отвечал ещё более рьяным строительством. И вот однажды будто сами небеса услышали глас народа: в ночь на Святого Георгия, пока весь Лондон предавался молитве, Ворота Предателей с ужасным шумом низверглись в Темзу — отчего, можно было только гадать. Немного погрустив, Генрих возобновил постройку ­— не зря же его прозвали Строителем — и на этот раз подошёл к делу ещё серьёзнее. Новые ворота были построены ценой огромных усилий и обошлись в кругленькую сумму — почти двенадцать тысяч марок, — но зато с учётом всех прошлых недостатков. Однако что-то вновь пошло не так. Ровно через год, в ту же самую апрельскую ночь, они снова рухнули в воду. Народ возликовал. Сооружению тут же придумали ещё одно название — Ворота Святого Фомы. Причиной такого неожиданного наименования послужила история, которая появилась в народе и в мгновение ока облетела весь город. Говорили, что один монах повстречался в районе пристани (бог знает, что он делал там поздно ночью) с призраком святого мученика Фомы, который достал крест и что есть мочи ударил им по крепостной стене, чем и сокрушил ненавистное лондонцам сооружение.

Но и на этот раз горожане недолго предавались восторгу. Даже призрак не смог остановить упрямого Генриха Строителя. Уже на следующий день работники, следуя указу короля, принялись отчищать берег от развалин, а на их месте вскоре возвели новые ворота. В третий раз работы провели с просто необычайным старанием. Фундамент вогнали настолько глубоко, что уже никакие морские приливы не в силах были подмыть дно реки и раскачать сваи. Кладку произвели до того прочную, что уже и сам Святой Фома не посягнул бы на целостность крепости. Так ворота и стоят по сию пору, принимая в Тауэр государственных преступников или просто не угодных королю личностей.

Стоя на пристани, Джон взирал на ворота и не мог не заметить, что здесь, в его сне, они выглядели не так, как в жизни. Казалось, они постарели на тысячу лет, а на цепи, замыкающей решётку, висел какой-то причудливый замок. Да и окружающий его город изменился до неузнаваемости. Лондон разросся гигантскими стеклянными сооружениями и сверкал в ночи миллионом огней. Долгое время Кроулер любовался открывшимся перед ним невероятным зрелищем, смотрел на светящиеся дома, что тянутся вверх, словно вавилонские башни, на диковинную громаду моста, перекинувшегося через Темзу, — и всё это в полной тишине, достойной самого спокойного склепа.

Он вновь повернулся к Воротам Предателей и вдруг, недалеко от себя, увидел льва. Животное стояло на каменной пристани и жадно дышало, выпуская в ночную прохладу клубы серебристого пара. Его глаза пристально глядели прямо на сержанта, но в них не читалась угроза, скорее любопытство. Точно такой же зверь, только более крупный, жил в зоопарке короля. Лев подошел ближе и, прищурившись, фыркнул. В его внешнем виде отчётливо прослеживались признаки старости: половина зубов выпала, шкура поизносилась, как видавший виды ковёр, а взгляд наполняло спокойствие, свойственное умудрённым опытом существам. Кроме того, он был тощ, будто подвергся продолжительному посту.

Джон повернул голову и в стороне у самого подножия крепостной стены заметил человеческую фигуру. Сержанту показалось, что святой мученик Фома снова явился сюда, чтобы попытаться разрушить Ворота Предателей, так противные ему как настоящему лондонцу, пусть и давно умершему. Когда незнакомец вышел из тени, стали заметны его черты. Если окружающий мир представлялся Кроулеру видением из далёкого будущего, то человек из сна будто выбрался из прошлых веков. Его наготу прикрывала красная материя, обёрнутая вокруг пояса и перекинутая через левое плечо; старческое лицо, украшенное сетью морщин, обрамляла седая борода — всё это делало незнакомца похожим на какого-то библейского персонажа. Его губы были встревоженно поджаты, а глаза обеспокоенно оглядывали Кроулера из-под мохнатых бровей, словно в ожидании грядущих неприятностей.

Человек приблизился и положил свою ладонь прямо на львиную голову, отчего зверь снова добродушно фыркнул. Старик продолжал смотреть на сержанта, будто пытался предупредить о чём-то. Затем он взглянул куда-то вдаль через плечо Кроулера и застыл как статуя. Джон обернулся, пытаясь определить, что так привлекло внимание незнакомца, но от движения головы окружающий мир дрогнул, словно отражение на водной глади. Каменные стены и башни замка, река и причудливый мост — всё закружилось калейдоскопом. Кроулер закрыл глаза в надежде прогнать это видение, но когда поднял веки, то увидел, что летит через город с головокружительной скоростью. Дома мелькали вокруг, словно декорации в кукольном театре, который он в детстве видел на городской ярмарке. Так продолжалось несколько минут, а когда эта невероятная круговерть прекратилась, он оказался стоящим перед каменным зданием, с высокими колоннами, поддерживающими перекрытие, на котором разместился барельеф с целым пантеоном древних богов.

Кто-то взял его за руку — это вновь оказался полуголый старик со встревоженным взглядом — и повёл внутрь. Они поднялись по широкой лестнице и через высокие прозрачные двери попали в здание. Проходя по просторным залам, они будто перемещались из одной эпохи в другую, и со всех сторон на них глядели то неведомые божества, отлитые в бронзе, то засушенные человеческие тела с оскаленными лицами. Полуразвалившиеся горшки, сверкающее оружие, золотые и серебряные блюда, а также множество предметов непонятного назначения окружали со всех сторон, по большей части скрываясь за стеклянными перегородками. Джон попытался задержаться в одном из залов, чтобы более внимательно осмотреться, однако старик, цепко держащий за руку, уверенно потащил его дальше. Вскоре они остановились у небольшой металлической двери, которую неизвестный спутник Кроулера с трудом отворил, а потом протиснулись в другое помещение, разделённое на несколько коридоров бесчисленными рядами коробок. В этом зале царил полумрак и пахло чем-то затхлым. Приглядевшись, сержант различил в одном из коридоров две человеческие фигуры. Это были мужчины; они сидели на полу, вытянув перед собой ноги, и пристально глядели друг на друга. Недалеко от них лежало ещё одно тело — по всей видимости, безжизненное.

Кроулер почувствовал, что старик наконец-то отпустил его руку, а потом увидел, как костлявый палец указывает вперёд. Он медленно двинулся по узкому проходу и остановился недалеко от этих появившихся в его сне людей. Сидящие на полу выглядели странно. На одном из них были надеты какие-то доспехи, покрывающие только туловище; руки и ноги, по всей видимости, не были защищены ничем, кроме одежды. Круглый чёрный шлем с прозрачным забралом лежал рядом. Другой человек, облачённый в широкий чёрный костюм, доспехов не имел, но тело его под распахнутой курткой было опутано непонятной конструкцией с извивающимися верёвками. Приглядевшись, сержант заметил пятна крови, размазанные по полу витиеватым орнаментом. Похоже, оба незнакомца были ранены, а третий, что лежал рядом, от таких же ран скончался.

Неожиданно тот, кто был обвит странными сплетениями, повернулся и вперил в Кроулера пристальный взгляд. В полутьме Джон почти не видел его лица, но заметил, как возбуждённо блестят глаза незнакомца, словно молят о пощаде. Не отрывая взгляда от сержанта, человек из сна опустил ладонь прямо в лужу крови, а затем дрожащим пальцем стал писать что-то на гладкой поверхности ящика рядом с собой. Намалевав кровью несколько слов и с десяток цифр, он уронил уставшую руку, а затем, собравшись с силами, потянулся к конструкции у себя на груди. Ослабевшими пальцами он схватился за какой-то рычаг и, помедлив, нажал его, одновременно выдавив из горла чудовищный нечленораздельный звук. Его голос тут же потонул в грохоте страшного взрыва, который огненной волной смёл всё, что было вокруг. Коробки, ящики, их загадочное содержимое и куски человеческих тел, разорванных в клочья, — всё смешалось в огненной стихии.

Задыхаясь от ужаса, Джон проснулся. Первым, что он увидел, был огонь — солдаты разожгли светильник на крыше Фонарной башни, который служил опознавательным знаком для двигающихся по Темзе судов. Съёжившись от холода, он ещё несколько минут лежал на возвышении крепостной стены, пытаясь опомниться от непонятного сна, но видение будто преследовало его: стоило только закрыть глаза — и вновь необычайно чётко возникали блестящие глаза раненого незнакомца и кривые буквы, написанные кровью на лакированной поверхности.

Кроулер с трудом поднялся и, передвигая отяжелевшие ноги, двинулся внутрь башни — туда, где за толстыми стенами можно укрыться от ночного холода и, быть может, от кошмарных сновидений.

***

Утро следующего дня выдалось туманным. Клубы испарений просочились даже внутрь башни, отчего в помещениях стало невероятно сыро. Проснувшись, Кроулер чувствовал себя растерянным и уязвимым. Ему показалось, что он один остался во всём замке, который, так же, как и в его сне, опустел, словно выпотрошенный воришкой кошель. Пытаясь стряхнуть с себя угрюмые думы, сержант прошёлся по комнате. Он понял, с чем на самом деле связана эта утренняя тревога. Выехал ли Быстрый Том из замка, и удастся ли сквайру осуществить доверенную миссию? В конце концов, он всего лишь мальчишка, хоть и умеющий постоять за себя с оружием в руках. Возможно, нужно было отправить его с помощниками, но новые люди — это лишние уши, способные многое услышать, и лишние языки, способные всё разболтать.

Когда слуги накрыли в лаборатории стол с завтраком, Джон встретился с Луллием. Алхимик выглядел спокойным и задумчивым. Ничто не выдавало в нём готовящегося к бегству пленника, будто он и вовсе раздумал выбираться из Тауэра; оттого и сам Кроулер не стал касаться этой темы, полагая, что вчерашняя договорённость остаётся в силе. За завтраком он рассказал учёному про увиденный ночью сон, и, к его удивлению, Луллий отнёся к истории довольно серьёзно: сначала с неподдельным интересом слушал, забыв про завтрак, а после впал в глубокое раздумье. Причина такого интереса, как выяснилось потом, заключалась в следующем: в образе старика, обмотанного красной материей, алхимик признал святого Иеронима, который часто появлялся в компании льва. Луллий даже рассказал историю, как животное стало неизменным спутником этого мудреца.

Легенда гласила, что Иероним излечил зверя от ран, когда тот, хромой, явился в монастырь за помощью, а после животное отказалось покидать своего спасителя и благодарно бродило по пятам. Монастырские монахи сначала поглядывали на всё это дело то с испугом, то с удивлением, но вскоре привыкли. Только одно не устраивало монахов: животное питалось, не выполняя при этом никакой работы, поэтому Иероним стал поручать своему питомцу нехитрые задания. В обязанности льва входила охрана монастырского осла, доставлявшего дрова. До поры до времени лев успешно справлялся с доверенной миссией, а после случилась оказия: он заблудился, и осёл, оставленный без охраны, пропал (позже выяснилось, что его похитили и продали местным купцам). Лев вернулся в монастырь с виноватым видом, из-за чего монахи посчитали, что хищник сам съел того, кого должен был стеречь. В наказание зверя заставили выполнять ту работу, что делал осёл, — и он сам начал таскать грузы. Животное смиренно трудилось до тех пор, пока однажды не повстречало пропавшего осла в проходящем караване. Желая искупить свой грех и снять напрасные обвинения, лев вернул осла обратно в монастырь, а в качестве доказательства своей невиновности привёл в монашескую обитель и бóльшую часть каравана.

В том, что ночью к Кроулеру явился сам святой Иероним, Раймонд Луллий увидел определённый знак, связанный, по всей видимости, с их предстоящей миссией в Магрибе. Только вот какие события предрекал этот знак — дурные или благополучные, — было не до конца понятно. Ещё более серьёзно алхимик задумался над финалом ночного видения. Что означал этот взрыв в странном помещении, наполненном древностями? Что за люди находились там? Что пытались сообщить?

Учёный велел сержанту запечатлеть все увиденные символы. С грамотой у сержанта дела обстояли неважно, зато он достаточно хорошо помнил всё, что незнакомец из сна начертал кровью. Он хотел было нанести эти символы на кусок пергамента, однако алхимик возразил.

— Для этого нужно что-то более надёжное и значимое, — решил он.

Луллий протянул золотую монету, на одной стороне которой Кроулер и вывел увиденные слова и цифры, нацарапав их острым шилом на блестящей поверхности. Несколько минут алхимик изучал надписи.

— Что же они означают? — поинтересовался Кроулер.

— Похоже, что слова здесь сильно искажены, — ответил Луллий задумчиво. — Первое из них похоже на «Британию», второе, если не ошибаюсь, напоминает «музей» — так когда-то называли храмы, посвящённые искусствам и наукам. В общем-то, помещение, которое вы описали, схоже с этим.

— А цифры?

— Цифры? Возможно, это дата, когда произойдёт взрыв. Впрочем… Слишком уж далёкое будущее получается.

Он оставил монету у себя, пообещав ещё раз всё хорошенько обдумать.

Была ещё одна мысль, не дававшая сержанту покоя. Набравшись решимости, он обратился к алхимику:

— Магистр, возможно, я коснусь тех вещей, которых мне не следует знать, но…

Едва заметным кивком головы Лулий велел продолжать.

— Это существо в камине. Вы говорили с ним про меня?

— Про вас, — подтвердил алхимик и, помедлив, продолжил: — Я получил от него неоценимую помощь. Знания, дарованные мне, не могут уйти в могилу вместе с этим бренным телом. Прежде, чем отправиться к Господу, я должен их передать своему ученику.

— Это буду я?

— Похоже, но решать это не мне. Сначала я полагал, что моим последователем станет Али, но вышло, как вы понимаете, иначе: мой помощник опередил меня и испустил дух раньше. Теперь я думаю, что судьба послала ученика в вашем лице. Вас удивляет это? Помнится, вы и сами желали получать ответы на все вопросы. Разве не так?

***

Наступили часы тягостного ожидания. Быстрый Том, несмотря на всю свою расторопность и при условии, что с ним ничего не случится, не мог вернуться раньше вечера. Всё это время Кроулер то мерил шагами свою комнату, то выходил в лабораторию, чтобы через узкое окно посмотреть, что творится во дворе замка. Дважды он выбирался наружу, чтобы примелькаться в замке перед исчезновением. Он поговорил с Уолтом, заступающим в караул у ворот; попался на глаза брадобрею коннетабля и двум портным, весело хохотавшим у деревянной лестницы Белого Тауэра; отчитал хлебопёка за рассыпанную возле повозок муку; поглазел на лица молодых прачек, которые притихли при его появлении и стыдливо опустили глаза. Позже он заглянул в конюшню и велел к закату приготовить своего коня.

Он пытался не думать о наступлении вечера, тем самым бросая вызов самому времени, которое всеми силами норовило замедлиться. Если дать ему волю, оно вытянется, словно змея, и укусит себя за хвост, как на той гравюре в книге алхимика.

Сам Раймонд Луллий с утра не показывался из опочивальни. Можно было только догадываться, как он собирается в дорогу и каким образом намеревается покинуть замок. Джон вспомнил историю про пифагорейца Аполлония, рассказанную во время визита королевы. Неужели что-то подобное сегодня произойдёт и здесь?

Вечером, когда расплывчатое пятно солнца, похожее на след поразившего бледную кожу воспаления, стало неохотно склоняться к горизонту, появился ещё один повод для тревоги: оруженосец Сигрейва передал сержанту, что утром ему необходимо сопровождать коннетабля. Куда и зачем, было неизвестно. Теперь отлучиться по своим делам и вовсе будет выглядеть подозрительно — значит, нужно выйти из замка как можно незаметнее.

Тень, отбрасываемая восточными укреплениями Тауэра, понемногу удлинялась и медленно ползла по внутреннему двору, покрывая собой деревья, постройки, землю и слоняющихся по этой земле людей. Наконец она заполнила всё, что смогла, быстро вскарабкалась по западным стенам, и сумерки начали подниматься от земли вверх — туда, где ещё бледнели подсвеченные солнцем серые облака.

Нужно было выбираться, пока ворота не закрыли. Кроулер решил покинуть стены Тауэра и уже снаружи дождаться Быстрого Тома, который сегодня своё прозвище не очень-то и оправдывал. Но если он сейчас выйдет наружу, то как сообщит Луллию полученные от сквайра сведения: на какой корабль сесть и когда он отплывает? Нуждался ли алхимик в такой информации, вызывало сомнения.

Джон оседлал коня и, прихватив с собой только оружие и имеющиеся деньги, двинулся к воротам. У выхода во внешний двор его проводили мрачноватым, но безразличным взглядом двое часовых. Кроулер беспрепятственно миновал охрану и стал спускаться с возвышения, которое по задумке строителей должно было служить ещё одним препятствием для пытающегося прорваться внутрь неприятеля. Во внешнем дворе замка, несмотря на приближение темноты, было довольно шумно: ржали лошади, из псарни раздавался недовольный лай, два работника со скрежетом чинили развалившуюся повозку, а кое-где уже раздавались и пьяные выкрики. Тауэр всеми силами сопротивлялся наступлению ночи.

Джон направился к возвышению Кровавой башни, через проход которой люди спешили пройти, пока подъёмные решётки не опустились.

Сержант огляделся и вдруг справа от себя заметил Быстрого Тома. Сквайр был пешим, он стоял между навесом, под которым хранилось сено, и открытой кухней, в которой весело кашеварили четверо слуг. Что-то в поведении мальчишки озадачило Кроулера, и леденящее душу мрачное предчувствие тут же проникло внутрь. Сквайр вовсе не торопился доложить о выполненном задании. Казалось, он сейчас присядет отужинать со слугами, а вскоре их трапеза превратится в шумную попойку. Мальчишка заметил сержанта. Некоторое время он ничего не делал, просто смотрел в сторону Кроулера, а затем, повернувшись, зашагал прочь.

— Ах ты, Иуда! — пробормотал Джон.

Он спрыгнул с коня и поспешил вслед за удаляющимся сквайром, но вдруг остановился. Слева — там, где располагалось каменное помещение для ловчих соколов, — к нему приближались четверо вооружённых солдат, а за их широкими спинами маячила фигура, без сомнения, принадлежавшая Сигрейву. Кроулер метнулся обратно к лошади, чтобы попытаться вырваться из замка верхом, но солдаты рванули наперерез.

— Хватай его! — крикнул коннетабль.

Джон обнажил меч и тут же плашмя обрушил его на голову первого подоспевшего воина. Солдат сник; остальные начали окружать. Кроулер кинулся на ближайшего, но тот уверенно отразил удар. Последовал ответный выпад, и сержант встретил его своим излюбленным приёмом, за долгие годы доведённым до совершенства. Однако на этот раз всё вышло не совсем безупречно: солдат каким-то образом ушёл из-под удара (очевидно, контрприём имелся и на эту хитрость, и противник этим приёмом отлично владел) — меч всего лишь рассёк воздух у вражеской груди. Мало того, что Кроулеру не удалось поразить цель, так он ощутил, как холодное лезвие меча, принадлежавшего его сопернику, с силой проникает в его тело — прямо в живот. Две секунды — и заточенный металл движется обратно, освобождаясь от чужой плоти, а вслед за ним из живота широким потоком льётся кровь.

Кроулер почувствовал, как жизненные силы спешно покидают тело. Ещё немного — и душа вынырнет из него, как из колодца, а потом всё закончится. Он выронил меч и упал на землю рядом с собственным оружием. Солдаты окружили его, их расплывчатые силуэты безмолвно стояли на фоне темнеющего неба, а вскоре к ним присоединилась ещё одна фигура — подоспевший коннетабль что-то говорил, но его голос растворялся в звенящей тишине. Отчего-то Кроулера встревожила мысль, что его душа просочится через дыру в животе вместо того, чтобы покинуть тело через рот, как ей и положено. Он прикрыл рану рукой и с трудом раздвинул онемевшие губы, чтобы облегчить ей путь.

Последнее, что запечатлели в этом мире глаза сержанта, была обыденная картина, лишённая всякого, даже малейшего, смысла и уж тем более знака: он увидел своего коня, мирно стоявшего на вымощенной булыжником земле и терпеливо дожидавшегося, когда его снова оседлают. Или в этом всё же был какой-то знак?

Пока тело Кроулера оставалось лежать во внешнем дворе замка, солдаты коннетабля спешно ворвались в покои Фонарной башни для того, чтобы схватить Раймонда Луллия. Алхимика в помещениях не оказалось. Его не было ни в лаборатории, ни в опочивальне. Он отсутствовал в комнате с гобеленом и даже в пыльном коридоре, когда-то служившем тайным проходом для наблюдения. Его тело не висело в петле в гардеробной и не валялось на земле под окнами — алхимик просто исчез, несмотря на самый строгий надзор. И даже запах его тела навсегда пропал из опочивальни.

Книга 3-я Голова в корзине

1.

Недалеко от северного побережья Африканского континента, там, где пышная прибрежная растительность начинает уступать скудной полупустыни, растёт трава «альфа» — злак, ценный прежде всего тем, что из него изготавливают высококачественную бумагу. Однако в XIV веке, когда происходили описанные в нашей истории события, этого делать ещё не научились. Хасан и его взрослые сыновья собирали альфу с другой целью: они отвозили траву в город, где в портовых мастерских растение превращалось в прочные корабельные канаты, а жена Хасана всё из той же альфы плела корзины, пользующиеся неизменным спросом у рыночных торговцев.

В этом году травы росло немного. Для того чтобы нагрузить верблюдов, пришлось не один день провести в степи, и это было тяжеловато для араба, дожившего до преклонных лет. Его руки отнимались, голова гудела, словно улей, а ноги то и дело грозили опустить старика на землю. Но Хасан давно привык к тяготам и терпеливо переносил их, пока последний верблюд не был загружен. Только когда караван двинулся на юг, в сторону ближайших деревень, старик смог расслабиться. Однако вместо долгожданного облегчения он почувствовал, как тело стало ныть ещё сильнее. Чтобы отвлечься от своих недугов, ютившихся внутри, будто старый хлам в сундуке, Хасан позволил воспоминаниям вырваться наружу и полностью отдался прошлому.

Он занимался сбором альфы очень давно, практически всю жизнь, и никогда не был человеком, хватающим звёзды с неба, — ему вполне хватало того, что растёт под ногами. Если Аллах сделал что-то недоступным для людских возможностей, так тому и быть, а вот трава, вылезающая из земли, сама тянется в руки человека — не иначе как по задумке Всевышнего. Такие нехитрые принципы Хасан получил от своего отца, который во всём окружающем видел предначертанную свыше целесообразность. Иногда, когда отец был особо возмущён, от него можно было услышать и более жёсткие выводы: так, он утверждал, что человеческая шея (как, впрочем, и шеи других существ) создана тоньше головы только ради того, чтобы эту голову легче было отделить. Сам Всевышний наметил на человеческом теле такое удобное для убиения место.

Отец же приучил его и к этому нелёгкому труду, а он, в свою очередь, привлёк к сбору альфы своих сыновей. Азам — первый из отпрысков — почти пятнадцать лет провёл с ним в степи, пока искра воинственности, явно унаследованная от матери, не заставила его взяться за оружие и направиться в Дамаск. Четыре года он воевал с назареями, и Аллах хранил его, как собственное дитя, но при взятии Акры вражеский меч сделал своё дело. Судьба пошутила таким образом, что Азам погиб в тот день, когда крестоносцы потеряли свою последнюю крепость на Святой земле и война окончилась. С тех пор прошла четверть века. Хасан вырастил ещё двоих сыновей — Назара и Алима, — которые сейчас были подле него.

Их маленький караван шёл довольно быстро. Часть его уже отделилась, чтобы свернуть на запад, в сторону соседних деревень, а остальные продолжали движение к морю.

Алим приблизился на своём верблюде к отцу и звонким голосом прервал воспоминания старика.

— Отец, мне нужно поговорить с тобой, — его слова прозвучали как-то неестественно торжественно.

Хасан молча глянул в сторону сына, явно не ожидая от беседы ничего хорошего.

— Ты должен понять: мы с Назаром больше не можем заниматься сбором травы. Нас ждут другие дела, более достойные наших ловких рук и здоровых тел.

Глаза Хасана на мгновение вспыхнули гневом, затем всё лицо пронзила лёгкая судорога. Старик обмяк в своём седле, а голова его опустилась так резко, словно он попытался поймать ртом пролетавшую мимо муху.

— Ты считаешь, что я всю жизнь занимался недостойным делом? — спросил он с обидой.

— Прости, отец! Не очень уважительно я выразился. Клянусь своей жизнью: почитаю тебя больше всех, после Аллаха и Мухаммеда! Мои слова прозвучали дерзко. Это потому, что разговор важный.

Хасан не ответил. Он вспомнил день, когда покойный Азам обратился к нему с подобной речью, а несколько лет спустя пришли страшные вести из Палестины.

— Чем вы собираетесь заниматься? — спросил он Алима.

— Мы нанялись на большой корабль в порту. Нас обучат кое-чему в морском деле и неплохо заплатят, если повезёт.

Последняя фраза насторожила Хасана.

— Ты знаешь, что можешь и не вернуться из моря?

Алим повернулся в седле и посмотрел назад — на своего брата, — словно ожидая поддержки. Младший продолжал ехать молча, лишь мрачные взгляды на отцовскую спину говорили о том, что исход разговора ему небезразличен.

— Хватит беспокоиться за нас, отец, — сказал Алим. — Мы взрослые люди и готовы идти собственным путём.

— Ваш старший брат говорил то же самое, когда решил отправиться в Дамаск.

— Это его судьба. Он погиб в бою с неверными и пользуется сейчас дарами Аллаха. Разве можно желать лучшей участи?

Старик промолчал. Он не был особо религиозным человеком, не совершал салят по пять раз в день и на райские вознаграждения слишком-то не рассчитывал. Единственный повод для усиленной молитвы был в его жизни, когда он настойчиво просил Бога даровать ему потомство. Небеса долго оставались глухи к этим мольбам, и дети у них с женой никак не заводились. Так продолжалось долгие годы, пока наконец Аллах не счёл нужным подарить им первого сына, и произошло это уже в достаточно зрелом возрасте, когда некоторые сверстники Хасана уже рассчитывали на внуков.

— А чем же буду заниматься я?

— Мы с Назаром заработаем достаточно денег на твою старость. Если не в этом, то в следующих плаваниях.

— Если я доживу до этого, — с обидой буркнул Хасан и устремил свой взгляд вперёд, давая понять, что разговор на этом закончен.

Они уже приближались к деревне. Даже верблюды зашагали быстрее, предвкушая предстоящий отдых и воду. Старик снова почувствовал жуткую усталость и боль в спине. Но разговор с сыном беспокоил его больше.

Когда они подъехали к дому, Хасан осмотрелся по сторонам. Его жены Заиры не было видно.

— Развьючьте верблюдов, — бросил он сыновьям и зашёл в дом набрать воды из бочки.

«Вместилище порядка» — так он про себя называл жилище. Этот порядок, тщательнейшим образом поддерживаемый женой, нарушался очень редко, только когда сыновья привносили в убранство свою порцию хаоса, но тут же восстанавливался вновь, и окружающие получали от Заиры укоризненные взгляды и недружелюбное молчание. Теперь же в доме воцарился настоящий кавардак, словно целая дюжина обезьян резвилась здесь на протяжении нескольких дней. Все вещи были раскиданы по полу, несколько кувшинов разбиты вдребезги, а солома, лежавшая когда-то в углу, теперь покрывала всё и вся. Царство порядка рухнуло.

— Заира! — позвал он. — Что тут стряслось?

Ответа не последовало. Старик ещё раз осмотрел этот вселенского масштаба хаос и вышел наружу. Он обогнул дом и подошёл к навесу, под которым жена обычно плела корзины и тут же нередко засыпала.

— Заира! — снова крикнул он, на сей раз довольно громко.

Жена оказалась под навесом. Она лежала на куче сухой альфы и спала. Её платье было как-то странно задрано, прикрывая голову. Точнее, так Хасану показалось с первого взгляда. Потом он заметил, что у Заиры нет головы.

***

Голова нашлась позже. Она лежала в одной из корзин, которые покойная делала собственными руками. Глаза были лишь наполовину прикрыты, а губы сжаты в немом укоре — таком же, который она демонстрировала при всяком нарушении порядка в доме. Даже будучи мёртвой, Заира испытывала отвращение к окружавшему её бардаку. Платок по-прежнему покрывал голову женщины, защищая её как от палящего солнца, так и от позора.

Долгое время Хасан сидел рядом. Голова жены напоминала гигантский плод, аккуратно сорванный с какого-то неведомого дерева. Только вот кто мог собрать столь жуткий урожай? Несколько часов старик провёл в забытьи, особо не понимая, что происходит вокруг. Все мысли и чувства оставили его, словно пустились вдогонку за душой умершей супруги. Даже горя он не испытывал, просто сидел и сидел, опустевший, как вывернутый карман.

А в деревне тем временем царил настоящий переполох. Мужчины с криками бегали по улицам, женщины непрестанно плакали, а дети с любопытством глазели на происходящее, не зная, что в такой ситуации предпринять. Когда страсти несколько поутихли, а тело вместе с головой перенесли в дом, жители стали активно переговариваться. Никто ничего не видел и не слышал, но предположений было предостаточно. Кто-то твердил о банде берберов, наведывавшихся в эти края, кто-то — о грабителях из города, а низкий мужской голос шептал что-то о Божьей каре. Хасан сидел тихо, уставившись вдаль, на ту самую точку горизонта, откуда они с сыновьями недавно прибыли.

Спустя некоторое время в деревню, гремя оружием и лошадиной сбруей, примчались несколько всадников из отряда халифа. Голову каждого украшал белоснежный тюрбан, а изумрудно-зелёные плащи развевались следом, будто крылья архангелов. Солдаты кричали, размахивали саблями и потрясали пиками. Вскоре к их шумной компании присоединилось ещё около десятка вооружённых людей. Это были махзены, которые часто содействовали подчинённым халифа. Их племена принципиально не занимались земледелием, признавая достойными лишь два вида деятельности: разведение верблюдов и участие в вооружённых нападениях. Они вечно таскали с собой оружие, и если где-то случались бунты, грабежи и прочие нарушения порядка — были тут как тут. Они же нередко собирали дань с податных племён, от которой сами были освобождены. Гарцуя на своих скакунах, воины устроили столь бурные переговоры, что, казалось, ещё немного — и сами начнут убивать друг друга. Наконец они успокоились, о чём-то договорились и, разделившись на три отряда, поскакали в разных направлениях.

— Голову отрубили саблей.

Это был Ибрахим — местный лекарь. Оказывается, он уже давно подошёл к Хасану и всё это время сидел рядом, сложив на груди жилистые руки. Ибрахим был настолько старым, что походил на сухую деревяшку, давным-давно выброшенную на берег. Его кожа, бывшая когда-то почти светлой, с годами стремительно темнела, словно камень Каабы от поцелуев грешников, пока, наконец, не сделалась чёрной, как полночь в колодце. Целительные методы Ибрахима, имеющие лишь отдалённое сходство с учениями Гиппократа и Ибн Сины, были достаточно популярны у местного населения, однако у самого Хасана вызывали серьёзные сомнения. Он не доверил бы лекарю и удаление больного зуба, разве что заболевшего чесоткой верблюда.

— Да, саблей. Одним хорошим ударом, — подытожил Ибрахим.

Хасан начал постепенно приходить в себя. Он повернулся в сторону лекаря и посмотрел на него так внимательно, словно собирался пересчитать оставшиеся в бороде волоски.

— Ты всегда гораздо лучше разбирался в душегубстве, чем в исцелении, — сказал он.

— Что делать? — ответил тот, потирая свой крючковатый нос, — одно неотделимо от другого.

Хасан вспомнил тот день, когда лекарь исцелил Заиру от ужасной лихорадки. Всю ночь он просидел рядом с больной, которая тряслась и смотрела кошмары, порождённые её забродившим мозгом; он проверял пульс, давал какое-то питьё, делал компрессы. Его лекарственные хитрости в тот раз принесли свои плоды — не иначе как сам Аллах решил вмешаться в процесс врачевания. Теперь все эти старания казались пустыми и напрасными.

— Не стоит так убиваться. Это всего лишь женщина, — философски заметил Ибрахим, — и она прожила долгую жизнь. Плохо, что с телом мусульманки обошлись так непочтительно. Это же надо — отрубить голову пожилому человеку!

Видимо, посчитав, что на этом успокоительная беседа может быть закончена, лекарь поднялся на ноги и не спеша отправился к группе столпившихся неподалёку людей.

Хасан огляделся по сторонам, пытаясь высмотреть сыновей. Ни Алима, ни Назара видно не было. Неужели они тоже отправились на поиски убийцы? Он собрался окликнуть кого-либо из них, но воздух словно исчез из груди. Вместо слов изо рта вылетело какое-то слабое шипение. Хасан попытался вздохнуть поглубже, но не почувствовал ничего — странная пустота окружала его со всех сторон. Что-то зазвенело в ушах, и этот звук походил на далёкий смех, будто сама смерть злорадно кряхтела откуда-то из-под земли.

Хасан испугался. Он сделал несколько шагов, пытаясь прогнать наваждение, но ничего не получилось: дышать по-прежнему было нечем. Уже плохо соображая, он сделал несколько отчаянных попыток схватить пустоту руками, но всякий раз она выскальзывала, просачивалась сквозь пальцы и появлялась уже где-то сзади, смеясь в самое ухо. Хасан покачнулся. Должно быть, он несколько странно выглядел со стороны, но никто из стоявших неподалёку людей не спешил к нему на помощь, видимо, принимая все эти нелепые телодвижения за проявление скорби. Хасан сделал ещё одну решительную попытку схватить пустоту. Казалось, что ему по силам поймать неведомого демона, оторвать его от своего горла, а уж потом вдохнуть полной грудью. Демон не попался и на этот раз. Вместе с ним и земля выскользнула из-под ног, как натянутый кем-то ковёр. Хасан упал, уткнувшись лицом в пыльную траву, и почувствовал, как терпкий вкус земли проникает прямо в рот. Он попробовал подняться, чтобы продолжить борьбу, но вместо этого лишь скривился в судорогах, сотрясших всё тело. Что с ним происходило, было совершенно непонятно, но должно быть, так чувствует себя змея, которой прижали голову тяжёлым сапогом. Вкус земли проникал всё глубже и глубже. Он распространялся по всему телу, а вскоре и сознание полностью растворилось в нём.

Когда Хасан пришёл в себя, Ибрахим снова был рядом. Лекарь подносил к его губам чашу и вливал в рот какое-то питьё. Жидкость оказалась на редкость отвратной — такая и мёртвого заставила бы пробудиться.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Хасан, недовольно морщась.

— То, что и должен делать лекарь, — сижу у постели больного.

Хасан чуть приподнялся. То ли от загадочного недуга, то ли от принятого напитка его голова кружилась, а глаза застилал оранжевый туман. Зато дышалось на удивление легко. Никакой постели не было — упавшего старика просто перенесли поближе к дому и положили на землю в тени дерева.

— Тоже мне лекарь, — проворчал он, поднимаясь. — Да ты умертвил столько людей, что сам ангел смерти тебе при встрече в ноги кланяется!

Ибрахим широко улыбнулся, довольный уже тем, что его пациент способен встать на ноги. В его улыбке недоставало нескольких зубов.

— Хасан! Что ты там валяешься, как дохлый крокодил?

Они увидели, как к дому приближается Рахман — брат покойной. Это был рослый мужчина, одетый в белое бубу и красную шапку. Как обычно, Рахман начинал сыпать ругательствами ещё издалека. Если он был в гневе — а такое случалось довольно часто, — то готов был поносить всех и каждого, не щадя при этом ни матерей, ни сестёр и совершенно не стесняясь в выражениях. Он вечно мотался между городом и деревней, и каждый раз его появление сопровождалось эмоциональными речами — такими шумными, что некоторые, завидев гостя ещё издалека, старались побыстрее скрыться из виду.

— Верблюжья мошонка! — почти кричал он. — Аллах покарает того негодяя, что убил пожилую женщину, но прежде я доберусь до этой гиены и сам отправлю его в руки Всевышнего!

Рахман остановился напротив Хасана. Его ноздри широко раздувались, словно у почуявшего воду животного.

— Мужайся, брат! Убийство правоверной не останется без возмездия!

— Зачем мне возмездие? — спокойно ответил Хасан. — Разве оно вернёт мою жену? Или, быть может, оно вернёт мать моим сыновьям?

Рахман поднёс руки к щекам старика. Он внимательно осмотрел его лицо, изучая морщины, словно линии на старой карте.

— Ты совсем сошёл с ума в своей пустыне! Когда похороним тело Заиры, а Назар и Алим отправятся в плавание, ты будешь работать вместе со мной.

Помимо изречения ругательств, Рахман собирал кору с пробкового дуба, обильно росшего на прибрежных возвышенностях. Когда выдавались большие урожаи оливы или винограда, спрос на пробку сильно повышался, и Рахман, случалось, зарабатывал неплохие деньги. «Это вам не альфу собирать, — нередко хвастался он, — снимаешь кору с дерева всю целиком, будто платье с юной девицы!»

— Откуда ты знаешь про плавание? — спросил Хасан.

— Что? Да твои дети мне все уши прожужжали! Они просили денег — и как я мог отказать родне?

— Просили денег?

Хасан погрустнел. Похоже, он был далеко не первым, кого сыновья посвятили в свои планы.

Раздался топот копыт. Они повернулись на звук и увидели приближавшихся с востока всадников — один из отрядов, отправившихся на поиски убийцы. Четверо воинов скакали во весь опор — очевидно, с какими-то известиями. Жители деревни медленно двинулись им навстречу, пытаясь разглядеть что-нибудь издалека, и когда отряд приблизился, увидели ещё одного человека, а точнее — бесчувственное тело, заброшенное на круп лошади. Всадники остановили коней и спрыгнули на землю. Карим — один из жителей деревни, ускакавших вместе с воинами, — стащил тело с лошади и бросил прямо к ногам столпившихся зевак. В клубах пыли все пытались разглядеть, что это был за человек.

— Мы поймали его прямо на дороге, — пояснил Карим. — Он явно не местный и говорит странно.

Он подарил пленнику увесистый пинок.

— Эй! Давай поднимайся!

Тело зашевелилось, недовольно кряхтя. После ещё нескольких пинков человек с трудом поднялся на ноги и с явным недоумением огляделся. Не скрывая любопытства, жители таращились на него. Незнакомец походил ни то на грека, ни то на испанца. Его тело защищал от солнца тёмный плащ, навроде тех, что носили иоанниты, только без белого креста на сердце.

— Кто ты такой? — поинтересовался Ибрахим сначала на испанском, затем на французском.

Человек посмотрел на лекаря мутным взглядом и произнёс что-то нечленораздельное. Затем он попытался двинуться навстречу, но вместо этого снова рухнул на землю.

— Да он пьян! —воскликнул Ибрахим, даже на расстоянии чувствуя запах вина.

— Смертельно, — подтвердил один из солдат. — Он выпил вина больше, чем все наши лошади воды! Вот единственное, что было при нём.

Он показал полупустой бурдюк, отнятый у незнакомца.

— Да вставай же ты, проклятый пьяница!

Несколько человек подхватили чужака, как бревно, и установили на ноги. Мутным взглядом незнакомец оглядел суровые лица, затем опознал свой бурдюк и, бормоча на непонятном языке, потянулся к вину. Не успел он это сделать, как строй людей неожиданно расступился и впереди возник Рахман. Его рука сжимала кинжал. Не дав никому опомниться, он по рукоятку вонзил лезвие прямо в грудь незнакомцу. В последний момент пьяница всё-таки выхватил бурдюк из рук удивлённого солдата и, сжимая свою единственную собственность, упал на землю.

Толпа зашумела. Некоторые кинулись к жертве, проверяя, нельзя ли чем-то помочь несчастному; кто-то шарахнулся от Рахмана, опасаясь, как бы его ярость не нашла новую мишень.

— Убери кинжал! — крикнул солдат в зелёном плаще.

Рахман бросил оружие на землю и сам опустился на колени, как будто истратил на убийство последние силы.

— Что ты наделал, безумец? — с упрёком спросил Карим.

Рахман посмотрел на него так, словно видел впервые.

— Я отомстил убийце моей сестры.

— Убийце? Да у него даже оружия не было!

— Значит, оно было у его сообщников.

— У него не было сообщников. Он шёл в полном одиночестве. И шёл в сторону деревни, с востока! — Карим с презрением плюнул на землю.

— Тогда зачем вы притащили его сюда? — буркнул Рахман.

— На пути он мог встретить настоящих убийц. Мы собирались подождать, когда он протрезвеет, и расспросить обо всём.

Рахман не ответил. Он поднял с земли кинжал, аккуратно вытер кровь о траву и спрятал в ножны.

— Этот пьяница всё равно заслуживал смерти! — сказал он, поднимаясь на ноги, затем поправил на голове свою красную шапку и зашагал прочь.

Тело незнакомца, теперь уже и в самом деле бесчувственное, оттащили в сторону. На пыльной дороге остались полупустой бурдюк и тёмное пятно крови.

— Теперь мы точно не узнаем, кто убил Заиру, — пробормотал Ибрахим.

Он был прав. Через три часа вернулись остальные отряды воинов, и никто из них не привёз каких-либо вестей.

2.

Никто из нас не может выбрать для ухода в мир иной самый подходящий момент, если, конечно, не наложить на себя руки. Жизнь — главный дар Бога, и только он может решать, какого размера этот дар. Единственное, что может человек, — жить так, чтобы не было стыдно предстать пред Всевышним, если такой шанс внезапно выпадет. Тому, кто всем сердцем верит в Аллаха, мысли о смерти страха не внушают. Зато думы о кончине близкого всегда наполнены сожалением и грустью. Даже у самого набожного человека. И, конечно, нужно сделать всё возможное, чтобы душа близкого отправилась в своё главное путешествие без лишних препятствий.

Вооружённый такими мыслями и деревянной иглой, Хасан готовил саван для покойной супруги. В отличие от мужского, в нём было на два куска материи больше: одним из них покроют голову и волосы умершей, другим обернут грудь от подмышек до живота.

В это время четыре женщины во главе с сестрой Заиры трижды омыли тело. Сначала водой с кедровым порошком, затем раствором камфары и, наконец, чистой водой. Одна из женщин поддерживала голову возле шеи — там, где она и должна была находиться. Когда приготовления были закончены, покойную положили на носилки возле дома и накрыли покрывалом. Имам подошёл к телу ближе остальных и трижды призвал к молитве. Следуя закону шариата, он поинтересовался, нет ли у покойной каких-либо неуплаченных долгов или невыполненных обязательств, а если и есть, готовы ли ей это простить? Затем он и сам попросил Всевышнего о прощении.

Похоронная процессия медленно, как умирающая змея, двинулась в сторону деревенского кладбища, где Назар и Алим уже вырыли могилу, стенки которой выложили жжёным кирпичом.

Хасан шёл рядом с носилками, плечом к плечу с Ибрахимом. Старый лекарь не переставая бормотал в ухо слова утешения — о том, что умершая была благочестивой мусульманкой и Аллах достойно примет её. Но он, Хасан, всё же должен молиться за неё, поскольку умершие больше нуждаются в молитве, чем живые.

У самой могилы имам возобновил молитвы, и завёрнутое в саван тело опустили вниз. Стоявший на дне Рахман принял останки своей сестры и начал укладывать их на правый бок — лицом к Мекке.

— Аллах, прости её и смилуйся над ней, — говорил имам, — даруй ей покой и отпусти все прегрешения. Прими её с почётом и сотвори пристанище просторным; омой её водой, снегом и градом. Очисти от заблуждений, как очистил бы ты белые одеяния от нечистот. Предоставь ей убежище более великолепное, чем было при жизни. Позволь вступить в Сад Райский и избавь от мук могилы и пламени адского.

Аллах создал человека из сгустка. Словно напоминание об этом — появление любого смертного, который зарождается маленьким сгустком во чреве матери. Однако по завершении земного пути человек вновь не превращается в комок и не исчезает — от него остаётся большое тело с холодной и твёрдой плотью. Для чего? Возможно, чтобы напомнить: смерть — это ещё не конец.

Когда мёртвое тело — дарохранительница, лишившаяся всех своих сокровищ, — было уложено и смотрело на восток, Хасан подошёл к краю могилы и зачерпнул в ладонь горсть земли.

— Все мы принадлежим Аллаху, и все мы возвращаемся к нему.

С этими словами он бросил землю вниз. Все присутствующие по очереди сделали то же самое.

После того, как яму засыпали, над телом покойной Заиры осталось небольшое земляное возвышение, точно такое же, как и на соседних могилах, лишь свежая земля выдавала новизну захоронения. Не став никого ждать, Хасан отошёл в сторону и, прочитав ещё раз короткую молитву, в одиночестве двинулся к дому. Меньше всего хотелось слушать чьи-то слова, пустые сожаления и воспоминания о достойных моментах жизни Заиры. Было особенно неприятно, когда его начинали утешать. Ведь никто не догадывался о том, что печаль и горечь очень быстро исчезли из его помыслов. Ему даже казалось, что они вообще не появлялись. Какая-то безразличная пустота наполнила всё его существо, и как он ни старался вызвать в себе скорбь, ничто не могло вывести его из этого удручающего равнодушия. То было странно — ведь он любил Заиру и был привязан к ней всей душой, но по поводу кончины не испытывал ничего. Словно кто-то вырвал у него часть сердца, способную на переживание. Безразличие проникло внутрь, будто болезнь, которая к тому же развивалась в довольно странной форме — она распространялась на смерть супруги, но никак не умаляла его тревогу по поводу сыновей.

Алим и Назар нагнали его почти у самого дома и вместе вошли внутрь. Они остались втроём — семья из одного старика и двух взрослых мужчин.

— Наш корабль скоро отплывает, — осторожно сказал старший. — Через три дня, сразу после поминок, мы едем в город.

Хасан взял небольшой кувшин с водой и отхлебнул из него добрую половину.

— Надо отвезти траву, — напомнил он.

— Мы знаем, отец. Отвезём и траву.

Старик допил воду и устроился на своём ложе в углу, не желая больше разговаривать. Да и о чём можно было говорить? Теперь и дети уедут. Окружающий мир начал распадаться на части. Один за другим от его привычной жизни откалывались здоровенные куски и исчезали, как выброшенный на солнце лёд.

Стоило ли ему так переживать за своих детей? Уже давным-давно беспечные юноши превратились в крепких мужчин, а безудержная энергия переполняла их стройные тела. Может, и прав был Алим, назвав сбор альфы «недостойным делом»? Может быть, не следовало и ему вести себя как вздорному старику и скрывать эти молодые ростки тенью старческой опеки? Он представил, что его сыновья, уверенные и ловкие, как всякие опытные моряки, возвращаются из плавания, и почувствовал шевелящуюся внутри гордость — тёплую и приятную. Разве не такими мечтал бы видеть своих детей каждый отец? И если это желание совпадает с устремлением самих отпрысков, тут стоит только порадоваться и возблагодарить Аллаха. Хасан уже было решил подарить сыновьям своё благословение, но течение мыслей вдруг приняло другое направление. Перед ним возник образ павшего в бою Азама. Он приказал себе не думать об этом, но воля быстро слабела под напором новых тревожных дум. Должно быть, если не гибель первенца, он не воспринимал бы окружающий мир таким враждебным, полным ужасающих преступлений и нечеловеческой жестокости.

Уткнувшись лицом в мешок с верблюжьей шерстью, заменявший ему подушку, Хасан пролежал довольно долго. Когда он поднялся, на улице почти стемнело. Сыновья куда-то ушли. Он вышел из дома и глянул на запад — туда, где за горизонт опустился красный диск солнца. Ветер принёс слабый запах моря, будто где-то там, на побережье, огромное чудовище, объевшееся рыбой и водорослями, сидело и дышало вглубь континента.

Каменное безразличие по-прежнему господствовало в душе. Было бы неплохо заплакать, как в детстве, но разве можно сделать это по своему желанию? Он медленно побрёл в сторону кладбища. Возможно там, на могиле Заиры, эта способность к нему вернётся.

Где-то на полпути он повстречал Ибрахима.

— Молись, Хасан, — посоветовал лекарь, — и проси Аллаха, чтобы за твои благодеяния он вознаградил Заиру. Помни, что чтение Корана приносит одинаковую пользу как читающему, так и усопшему.

Они продолжили путь вместе.

— Пусть твои сыновья отправляются на строительство новой мечети…

— Через три дня они отплывают.

— Куда они могут плыть так скоро после смерти матери?

— Не знаю куда, но отговорить их вряд ли получится. Они уже нанялись на корабль в порту.

Некоторое время они шли молча. Красноватое зарево уже исчезло, а вскоре и голубоватое сияние луны разбавило тьму над землёй. Почти у самого кладбища лекарь заговорил вновь.

— Через неделю я тоже еду в город. Ты можешь присоединиться ко мне. Остановимся у моего сына, пока твои дети не вернутся обратно. Зачем тебе быть здесь в полном одиночестве и предаваться тоске? А если надумаешь, можешь принять предложение Рахмана. Снимайте кору с пробковых деревьев.

— Может быть, Ибрахим, может быть, — Хасан остановился и положил руку на плечо лекаря. — А сейчас я пойду один.

Старик двинулся к свежей могиле, у которой одинокий имам, в лунном сиянии сам похожий на выходца с того света, совершал свои непрерывные молитвы. Пройдёт ещё немного времени, и два ангела — Мункар и Накир — спустятся к телу Заиры, чтобы допросить умершую, прежде чем навсегда увести её из мира живых.

***

Почти месяц прошел с того момента, когда голову Заиры разъединили с туловищем. За это время их жилище — царство порядка, лишившееся своей правительницы, — быстро превратилось во «вместилище скорби». Новая, выросшая на осколках империя лишь с виду напоминала прежнюю, на самом же деле здесь уже царили новые законы и неписаные правила, главным из которых была безмолвная грусть, словно паутина, распространяющаяся по углам. Жители дома по-прежнему поддерживали порядок, стараясь располагать предметы так, как это делала хозяйка, но всё это было только жалкой имитацией того благоустройства, что зиждилось исключительно на воле почившей женщины.

После первых поминок Алим с Назаром отправились в порт, где сели на корабль и пустились в своё первое плавание. Часть денег, что удалось выручить от продажи верблюдов и собранной альфы, они взяли с собой, а десяток серебряных дирхамов передали отцу через Рахмана.

Больше трёх недель Хасан бродил по деревне, полный неясных предчувствий. Каждый день он посещал и кладбище, где по нескольку часов проводил в молитвах подле могилы жены. Заплакать от горя ему так и не удалось. Зато тревога, зародившаяся в душе после отъезда сыновей, разгоралась всё сильнее, обжигая внутренности.

Наконец настал тот день, когда Назар с Алимом должны были вернуться. От ожидания старик не находил себе места. Почти без сна он провёл несколько суток, но сыновья так и не появились. Мрачные мысли завелись в голове и начали копошиться беспокойно, как муравьи. Когда дряхлый от старости лекарь вновь предложил отправиться в город, Хасан согласился, не раздумывая, — он уже давно всё решил.

***

Они ехали, а чёрная тревога всё жгла и жгла внутренности. Временами она тёмными пятнами проступала на лице, иногда просачивалась в пальцы, заставляя руки судорожно сжиматься.

— Благочестивый мусульманин не рвёт на себе одежды от горя и не хлещет по лицу от отчаяния, — сказал лекарь, заметив страдания Хасана, — но и внутренне он должен сохранять спокойствие и терпение. Терпение в вере — всё равно, что голова на туловище.

Хасан посмотрел на него искоса и ничего не ответил. Ибрахим, догадавшись, что придуманное им сравнение не лучшее утешение для уха вдовца, поспешил развить свою мысль дальше.

— Не стоит горевать по умершим, ибо им сейчас лучше, чем нам, если, конечно, они жили праведно, — продолжал увещевать он. — Представь, что Заира не исчезла, а отлучилась на долгое время по очень важному делу. Стоит ли отвлекать её ненужными призывами и мольбами?

— Ошибаешься, Ибрахим. Не по поводу усопшей жены я сокрушаюсь. Алим и Назар также отлучились по важному делу, и я боюсь, как бы в своём путешествии они не повстречались с собственной матерью.

— Не навлекай гнев Аллаха своими словами, Хасан!

— А ты не навлекай мой гнев своими словами! Ты — лекарь и должен заботиться о сохранении человеческой жизни, но скажу прямо: уж слишком хорошо ты разбираешься в тонкостях смерти!

— Твои слова пропитаны злобой, Хасан. Да простит тебя Аллах!

Не желая больше разговаривать, Ибрахим подогнал своего верблюда звонким шлепком ладони и поехал вперёд. Через несколько минут расстояние между двумя всадниками начало увеличиваться — на изгибах дороги они уже теряли друг друга из виду. Зная, что старый лекарь не будет обижаться долго, Хасан продолжал путь тем же ходом и в полном одиночестве обрёл некоторое успокоение.

Дорога извивалась по невысоким холмам среди оливковых плантаций. Деревья, казавшиеся издалека кудрявыми шариками, были рассажены правильными рядами и расходились во всё стороны до самого горизонта. Многие из них плодоносили, и Хасан видел, как работники, расставив свои трёхногие лесенки, взбираются наверх и собирают оливки в небольшие корзины, а те, что стоят внизу, сортируют плоды по корзинам большего размера. Хасан знал, что эти люди получат малую часть собранного. Из пяти элементов, необходимых для появления урожая — земли, воды, семян, тягловой силы и человеческого труда, — только последний принадлежит работнику, а значит, и достанется ему лишь одна пятая.

Он посмотрел вперёд. Ибрахима не было видно. Должно быть, лекарь оторвался уже достаточно сильно. «Надо бы настичь его», — подумал Хасан и подогнал верблюда.

Чем дальше он продвигался на север, тем больше облаков появлялось на небе. Дорога то и дело пробиралась между небольшими возвышенностями, поросшими кустарником и деревьями. Хасан почувствовал приближение голода. Он понадеялся на то, что Ибрахим решит остановиться перекусить; возможно, за ближайшим поворотом они и встретятся. Но лекарь не появлялся, и Хасан всё сильней и сильней подгонял верблюда.

Тревога снова закралась в сердце. Старик начал не только всматриваться в даль, но и оглядываться по сторонам, надеясь заметить своего потерянного спутника в тени деревьев. Может быть, он уже пропустил Ибрахима, когда тот прятался от солнца в стороне от дороги? Хасан отогнал эту мысль. Вряд ли лекарь обиделся так сильно, что не окликнул бы его.

Дорога обогнула очередной холм, и вот в тени сухого дерева, похожего на торчащую из земли костлявую руку, старик наконец-то разглядел человеческую фигуру. Сначала он не придал значение тому, что рядом не было верблюда, и только позже, когда подъехал ближе, понял, что перед ним не Ибрахим.

Человек сидел под деревом, прислонившись спиной к корявому стволу, а голова его понуро опустилась на грудь. На нём была светлая рваная одежда с капюшоном, который полностью скрывал лицо. Хасан остановил верблюда и, кряхтя, спустился на землю. Сидевший как будто не заметил его присутствия — во всяком случае никак на это не отреагировал.

— Скажи мне, добрый человек: давно ли по этой дороге проезжал невысокий старик? — спросил Хасан.

Человек не ответил; он по-прежнему сидел, опустив голову вниз. Если бы не слабое дыхание, едва заметное по движению плеч, можно было подумать, что он скончался в такой неожиданной позе. Хасан наклонился поближе и слегка коснулся плеча незнакомца. Человек вздрогнул так резко, словно ему вонзили копьё в спину. Он медленно поднял капюшон и показал своё лицо. Теперь уже Хасан содрогнулся от неожиданности.

Лицо человека было сплошь покрыто солнечными ожогами, будто он не один день пролежал под палящим солнцем. Кровавые язвы и волдыри покрывали кривой нос и голые щёки. Они поднимались по вискам на бритую голову, на которой только на макушке, как куст на вершине холма, росла прядь тёмных волос. Правую щёку украшало большое родимое пятно в форме кувшина, а левую пересекал широкий порез, едва начавший заживать. Рана тянулась от самого уха и исчезала во рту.

Незнакомец поднял на Хасана бесцветные глаза и что-то пробормотал. Что мог просить человек, имеющий столь плачевный вид? Хасан достал кожаную флягу с водой и протянул сидящему. Тот взял её дрожащими руками и сделал два больших глотка.

— Да вознаградит тебя Аллах! — голос человека звучал всё ещё слабо, но уже вполне разборчиво. — Неспроста мудрейшие почитают воду как символ милосердия и жизни.

Он пристально посмотрел на Хасана, если только вид этих бесцветных глаз можно было назвать взглядом.

— Также вода является и символом человеческой мудрости, — добавил он. — Я надеюсь, ты не только милосердный, но и мудрый человек. Почему же не внемлешь своей мудрости, а идёшь на поводу страхов и лени? Почему ведёшь себя как последний глупец? Нужно стегать свою душу, словно нерадивую ослицу!

Хасан не нашёл, что ответить. Должно быть, незнакомец сошёл с ума, сидя тут под деревом.

— Если вода — символ мудрости, то вино олицетворяет глупость, — продолжал разглагольствовать человек, — но и вино содержит в себе много воды, так что мудрость можно черпать даже из него.

— Зачем ты мне говоришь всё это, добрый человек?

— Я говорю это для того, чтобы ты наконец понял, чего Аллах хочет от тебя. Всевышний посылает тебе свой гнев, но не желает наказать тебя, а наоборот — помочь. Ведь в гневе Аллаха, как вода в вине, содержится его бесконечное милосердие и любовь.

Хасан вдруг ощутил, как ноги его подогнулись. Ему показалось, что в глазах этого безумца промелькнуло нечто страшное. Он не понял, что именно, но почувствовал: это как-то связано с сыновьями.

— Не бойся гнева Аллаха, ибо он даётся нам во благо, когда мы забываем о его любви. Не бойся вина, содержащего воду, а бойся воды, содержащей вино.

Рот человека открылся как-то неестественно широко — так, что все раны на его лице зашевелились. Хасан сделал шаг назад. Точнее, хотел сделать, но ноги не послушались его. Из разинутого рта незнакомца хлынула вода. Она с шумом полилась на землю, точно из опрокинутого ведра. Бесцветные глаза по-прежнему не выражали ничего, но неотрывно глядели на Хасана.

Старик затрясся от ужаса. Его колени окончательно подогнулись, и он упал на землю, чувствуя, как начинает задыхаться. Тот же приступ удушья, только более свирепый, опять накинулся на него. На этот раз ему показалось, что он захлёбывается страхом.

А вода продолжала литься изо рта. Вместе с ней из нутра незнакомца появлялось ещё что-то. Когда оно упало на землю, Хасан понял, что это морские водоросли. И его сознание отключилось.

Он как будто очутился на морском дне. Двинуть рукой или ногой было совершенно невозможно, словно его завернули в тугой саван, положили внутрь несколько тяжёлых камней и выбросили за борт. Толщи воды давили сверху, а липкий ил склеивал веки так, что невозможно открыть глаза.

Хасан лежал недвижимо и слушал, что происходит снаружи. Пространство было тяжёлым и вязким, отчего все звуки казались искажёнными и далёкими. Слышались крики, едва различимый шёпот волн и слабое шуршание морских водорослей, которые росли справа, слева и даже сквозь его неподвижное тело. Он медленно превращался в гигантскую раковину, лишь слабый огонёк сознания, как жемчужина, затаился глубоко внутри.

Хасан попытался пошевелить рукой. Безрезультатно — только звуки, окружающие его, начали растворяться в морской воде и исчезать. Вскоре и сама вода куда-то пропала. Прежняя лёгкость стала возвращаться в тело, и кровь снова побежала по венам. Хасан сделал ещё одно усилие и открыл глаза. Он увидел, что все ещё лежит около дерева и редкие ветви отбрасывают слабую тень на его лицо. Саван с камнями исчез. Старик медленно повернул голову влево и увидел человеческую фигуру в нескольких метрах от того места, где он лежал. Это был Ибрахим. Лекарь стоял к нему спиной и разглядывал что-то у себя в руках. Затем он убрал неведомый предмет в мешок и, опустившись на колени, стал молиться.

Хасан понял, что пролежал без сознания несколько часов, если, конечно, это была первая молитва с тех пор, как он лишился чувств. Силы окончательно вернулись к нему. Он хотел окликнуть своего спутника, но решил не прерывать молитвы — так и лежал, молча наблюдая, как лекарь сидит, устремив лицо на восток. Вскоре Ибрахим повернулся и расплылся в своей беззубой улыбке.

— Ты всё ещё живой, Хасан! А я молил Аллаха, чтобы он не забирал тебя, пока ты не встретишь своих сыновей.

— Спасибо, но я намерен пожить ещё немного и после того, как встречу детей. В следующий раз помолись об этом.

Хасан медленно поднялся на ноги. Слабость всё ещё наполняла его члены, а далёкий шум моря слышался где-то внутри. Он вспомнил водоросли и содрогнулся.

— Тебе нужно поесть, — с заботой произнёс Ибрахим.

На расстеленный под деревом кусок ткани лекарь выложил нехитрый набор яств — несколько лепёшек, финики и сыр. Хасан начал есть, совершенно не чувствуя вкуса поглощаемой пищи.

— Что с тобой происходит, когда ты без чувств? — поинтересовался Ибрахим, запивая еду водой из фляги.

— Ничего не происходит. Ведь это так и называется: «лишиться чувств».

— Ты выглядишь озадаченным.

Хасан кивнул, но ничего не ответил, сделав вид, что полностью поглощён принятием пищи. Финики оказались единственной едой, которая обладает каким-то вкусом, но и он казался немного горьким.

— Почему ты не молился вместе со мной? — неожиданно спросил лекарь. — Ведь ты уже давно пришёл в сознание.

— Не хотел отвлекать тебя.

Ибрахим кивнул и сделал ещё один глоток из фляги.

— Только молитва и милость Аллаха могут помочь тебе. Неужели ты не понимаешь этого? Не в том ты положении, Хасан, чтобы продолжать свою беспечную жизнь и брести, как слепая верблюдица.

— Разве я живу как прежде? Скажи: разве я не делал всё, чтобы мои дети были рядом со мной, чтобы им ничто не угрожало? Разве не еду сейчас к ним навстречу, дабы убедиться, что с ними всё хорошо? Только ими заняты сейчас все мои помыслы! Только ими, Ибрахим! Или ты хочешь, чтоб я сидел дома в четырёх стенах и молил Аллаха о милости?

— Лучше ничего не делать и молиться, чем заниматься делом и забыть при этом о самом высшем! А лучше — помогать себе самому и молитвою, и делом.

— Поскольку мы с тобой поехали вдвоём, давай поделим эти обязанности. Я буду искать моих сыновей, а ты — просить Аллаха о помощи.

Они замолчали и в тишине доели оставшееся.

— Ты спрашивал, что я вижу, когда лишаюсь чувств, — проговорил Хасан, когда трапеза закончилась. — Ничего. Но кое-что я видел до того, как потерял сознание.

Ибрахим с интересом поднял свою кустистую бровь.

— Я разговаривал со странным человеком, который сидел под деревом, так же, как сейчас сидишь ты. Он говорил необычные вещи, и, думаю, они как-то связаны с моими детьми.

— Что именно он сказал?

Хасан вкратце передал лекарю сумбурные речи израненного незнакомца. Рассказал он про морскую воду и водоросли. И про саван.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. По глазам Ибрахима Хасан догадался, что лекарь разделяет опасения. Возможно, он тоже напуган.

— Как выглядел этот странник?

— У него были бритое лицо и голова с пучком чёрных волос на макушке. И весь он был покрыт ожогами и ранами. На одной щеке большое родимое пятно — как очертания кувшина.

Ибрахим опустил свой взгляд вниз — видимо, рисуя в воображении описанное лицо. Затем взглянул на небо и сказал:

— Уже поздно. Нужно продолжить путь, если хотим добраться до города к вечеру.

Собрав свои пожитки, два старика вновь оседлали верблюдов и поспешно двинулись в прежнем направлении, на этот раз не отрываясь друг от друга. Через полчаса езды они оказались на широкой дороге, ведущей к городу, где стали попадаться и другие путники. Солнце уже клонилось к горизонту, будто тоже устав от этого длинного дня.

— Я знаю человека, что встречался тебе, — вдруг сказал Ибрахим.

— Знаешь? — Хасан удивлённо уставился на спутника.

— Его зовут Юсуф Ибн-Саид. За великие знания и отметину на лице его прозвали Кувшином Мудрости. Это марабут, заслуживший славу одного из самых преданных слуг Аллаха.

Лекарь замолчал, пристально посмотрев в лицо Хасану, словно опасаясь, не лишится ли тот чувств снова.

— Ибн-Саид погиб два года назад, когда шёл по пустыне вместе с караваном, — продолжил он. — На них напали туареги и, не получив откупа, убили восемь человек, а половину товаров разграбили. Великого марабута они забрали с собой, а потом изранили мечами и бросили умирать под солнцем. Сейчас Кувшин Мудрости — точнее, его бренное тело — покоится в Кайруане.

— Как же это может быть, Ибрахим? Ведь я разговаривал с ним и давал воды из своей фляги.

— Не знаю, Хасан. Но то, что Ибн-Саид обращался к тебе, — это великая честь. Как только встретишь своих детей, езжайте в Кайруан и поклонитесь куббе над его могилой.

Хасану стало нехорошо. Чёрная тень тревоги вновь зашевелилась у него внутри, и на этот раз она касалась не только Алима и Назара, она задела нечто очень глубокое и почти забытое.

Впереди, у самого горизонта показались очертания города. Вскоре можно было различить высокие здания с куполами, величественные башни и многочисленные возвышения минаретов — этих колодцев, вывернутых наизнанку.

3.

«Привыкший к работе осёл быстрее портится от отдыха, чем от тяжёлого труда». Так любил повторять Ибрахим в те дни, когда они с Хасаном проживали у его родных — молчаливого сына Мухаммеда и совсем безмолвной Хадиджи. Сам старый лекарь следовал этому принципу достаточно условно. Больная девочка, ради спасения которой он прибыл в город, поднялась на ноги буквально через три дня, и сделала это, как подозревал Хасан, самостоятельно, без всякой помощи Ибрахима (а может быть, и вопреки ей). Лекарь вёл за больной формальное наблюдение, посвящая этому не более двух часов в день, в остальное же время блаженствовал на скамье возле дома, наслаждаясь прохладой в тени раскидистого дерева.

Его сын также не баловал себя работой. Каждый день Мухаммед исчезал в порту, где должен был выполнять какие-то функции, но замечен был только в бесконечных разговорах, которые вёл с такими же праздношатающимися. Его жена Хадиджа особым рвением к труду хоть и не отличалась, но как женщина вынуждена была поддерживать хозяйство и следить за порядком в доме. Свои домашние обязанности она делила с подрастающей дочкой, которая и вовсе выполняла всё из рук вон плохо, больше внимания уделяя собственной красоте.

Каждый день в доме готовился кус-кус с рыбой. Блюдо выходило достаточно вкусным, и Хасан с Ибрахимом поначалу поглощали его с удовольствием, однако спустя неделю кушанье окончательно приелось, потеряло всякую привлекательность и даже вкус. Гости с содроганием стали принимать приготовленную пищу, но вскоре и к этому привыкли. Что делать — в чужом доме не похозяйничаешь. Сам Мухаммед за долгие годы, судя по всему, не растерял вкусовых ощущений и продолжал атаковать кус-кус с неизменным аппетитом.

Время от времени в дом наведывался Рахман. Брат покойной Заиры любил побеседовать с Ибрахимом на философские темы, а разговоры с Хасаном в итоге сводились к одному — сбору пробковой коры. Предложения становились всё более настойчивыми, и Хасан в конце концов согласился — он пообещал присоединиться к работе, как только получит известия от сыновей.

В ранние часы, когда воздух ещё дрожал в лучах восходящего солнца, старик выходил из дома и спешил к гавани — туда, где, погружённые в надменное молчание, на волнах покачивались полусонные чудовища — галеры с косыми треугольными парусами, венецианские двухмачтовые нефы и построенные на старых финикийских верфях дхау. На берегу господствовали оживление и суета. Здесь сновало огромное количество людей самых разных национальностей, общающихся на дикой смеси из дюжины языков и активной жестикуляции, без устали таскающих свою громоздкую поклажу — тяжёлый скарб из тюфяков, узлов, бочек и сундуков. Возмущённо ржали напуганные лошади, беспокойно кудахтали куры, заключённые в деревянные клети.

Часами бродя среди этой сумятицы, Хасан расспрашивал всех прибывших о судне, на котором Алим и Назар отправились в плавание, но о судьбе корабля никто ничего не знал. Мрачные опасения лишь усугублялись рассказами о бурях, что бушевали в море последние два месяца, будто бы сам Посейдон, разгневавшись, старался очистить водную стихию от назойливых мореплавателей. Ещё менее обнадёживающими были истории о разбойниках, устраивающих в море настоящие бесчинства и добросовестно грабящих каждый десятый корабль. Судя по рассказам, воды просто кишели этими отчаянными лиходеями, которые в своих стараниях получить наживу не останавливались ни перед чем — резали всех подряд, включая стариков и детей. Пиратские лазутчики шныряли и по городам, выведывая, кто, что и куда намерен везти, и если им удавалось прознать о богатой поклаже, корабль был практически обречён на разграбление. Устав от расспросов, Хасан сидел на берегу и взирал на волны, которые набегали на камни и приносили, казалось, только дурные знамения.

Трижды с ним случались приступы удушья. Прячущий воздух демон надолго не отлучался и нападал на старика без каких-либо предупреждений. Два раза Хасан лишался сознания прямо на берегу, где лежал несколько часов, а очнувшись, самостоятельно добирался до дома. В третий раз приступ застиг его за ужином, и, придя в себя, он увидел неизменное лицо Ибрахима, который пытался влить ему в рот свой ядовитый отвар. Поблагодарив лекаря, Хасан вновь уселся за стол и, к всеобщему удивлению, закончил прерванный ужин. Обострения неведомого недуга уже не пугали его, как раньше. Он стал привыкать к ним так же, как свыкся с рыбным кус-кусом Хадиджи.

Сам лекарь трактовал симптомы этой болезни со свойственным ему мистицизмом. Главной причиной недуга он считал Талисана — демона, вселяющего тоску и безразличие. По его мнению, злокозненное существо присосалось к Хасану с момента кончины супруги. Однако сам Талисан был лишь вершиной айсберга. Своим появлением демон гостеприимно распахнул двери для прожорливых собратьев, и к душе Хасана прилип Далисан, что всегда является следом. Последний гость был далеко не безобидным существом — его визит уже грозил потерей рассудка. Последующее развитие событий по прогнозам Ибрахима и вовсе должно было доконать больного. К беззащитной душе потянутся прочие демоны, от которых уже не будет никакого отбоя, пока они не сожрут все жизненные силы, будто яблоко.

Ужасающие объяснения лекаря могли привести в отчаяние даже самого хладнокровного человека, но Хасан не сильно поддавался этим запугиваниям и делал это по двум причинам. Во-первых, за долгие годы он хорошо изучил целительные методы друга. Из сундука своих обширных знаний старый лекарь наугад извлекал какой-нибудь живительный рецепт и, сам уверовав в собственную правоту, навязывал больному лечение, какие бы результаты оно ни приносило. Врачевание продолжалось до тех пор, пока человек не выздоравливал сам либо же не отправлялся к Аллаху — тогда Ибрахим ссылался на немилость Творца. Второй причиной были размышления самого Хасана: старик связывал воедино все несчастья, что происходили с ним. У гибели Заиры, пропажи сыновей и самой болезни должны были быть общие корни, которые вряд ли можно объяснить вмешательством демона. Скорее уж проклятие, которое водрузили на его плечи, как мешок с песком, или гнев Всевышнего, ниспосланный за хилую и никчёмную веру.

Эти мысли нашли неожиданное подтверждение однажды ночью, когда Хасану приснился странный сон. В его комнату явилось неведомое божество с круглыми горящими глазами и кошачьими усами, держащее собственную голову в руках. Гость представился как Мони. Он объяснил, что является малоизвестным кафирским богом и прибыл в качестве посланника Аллаха. «Отчего же Всевышний отправляет ко мне неизвестно кого?» — удивился Хасан. Мони поставил свою голову на пол и развёл руками. «Аллах не может обратиться к тебе лично, ибо слово, произнесённое им, порвёт тебе горло, — пояснил он, — поэтому его волю исполняем мы — существа, живущие между небом и землёй: нас ты ещё хоть как-то можешь слушать». И Хасан стал слушать.

Мони доложил, что ему поручено рассказать жизненную сказку. Он так и сказал: «жизненная сказка». Выставив перед собой голову, божество поведало историю про воина, который вёл бесконечные сражения с врагом. Поначалу умерщвление выходило с переменным успехом — его то ранили, то заставляли пускаться в бегство, а затем и вовсе посадили в клетку со змеями, где он спасался, скрючившись под потолком. Наконец, в схватке с противником воину удалось одержать убедительную победу, и он не преминул возблагодарить за это своего ангела-хранителя. А дальше всё пошло как по маслу: враги гибли от острой сабли, остальной неприятель бежал в страхе, а слава и уважение росли день ото дня. Празднуя очередную победу, воин не забывал благодарить своего заступника на небесах, и тот воспринимал это как должное. Однако со временем расправы над врагами перестали приносить былое удовольствие, а хвалы ангелу-хранителю превратились в скучный ритуал, который желательно совершить для пользы дела. Вскоре всё это наскучило и ангелу. Взирая с небес, он уже не мог вспомнить, что это за человек ежедневно восхваляет его. Однажды он даже удивился: отчего этот безумец непрестанно произносит его имя? Ангелу показалось, что воин просто насмехается над ним, иначе почему в его словах нет радости и почитания? Он начал посылать вниз неудачи и поражения. Боевая карьера воина, о которой уже слагались легенды, неожиданно пошатнулась, когда он упустил из своих рук шайку никчёмных разбойников, а после стремительно пошла на спад — он начал сдавать одно сражение за другим, пока, наконец, не покалечился в очередном поединке. Слава спешно покинула его — предательски, как неверная супруга. Жалкий и больной, он доживал свои дни в полном неведении, чем заслужил столь стремительный рост и ещё более стремительное падение.

Завершив свой печальный рассказ, Мони подхватил собственную голову и без объяснений удалился.

Наутро Хасан поделился услышанной историей с Ибрахимом. Выслушав «жизненную сказку», старый лекарь задумался. Он покопался в своих вещах костлявыми руками и протянул небольшой камень. Хасан оглядел камень со всех сторон и обнаружил зеленоватый след, непонятно отчего выступивший на поверхности. След удивительно напоминал звезду.

— Что это? — спросил он Ибрахима.

— Я нашёл это рядом с твоим телом, когда ты лишился чувств по дороге в город.

Вспомнив тот день, Хасан невольно содрогнулся. Израненное лицо мёртвого марабута до сих пор всплывало в его памяти необычайно чётко. Кувшин Мудрости не спешил расставаться с ним.

— После рассказанной тогда истории я решил, что это знак.

— Что же он означает?

Лекарь задумчиво покачал головой.

— Возможно, это сура «Звезда», — предположил он. — Ты помнишь, что говорится в ней? «Сколько ангелов в небесах, заступничество которых ни от чего не избавит, если только не после того, как дозволит Аллах тем, кому Он пожелает и соблаговолит».

— Чем же я могу заслужить милость?

Лекарь пожал плечами.

— Ты должен решить это сам. Скажу одно: все видения, данные тебе, могут помочь. То, что говорили Кувшин Мудрости и этот непонятный посланник Аллаха, имеет много общего. Думай и моли Всевышнего дать тебе знак.

Хасан начал думать. Если небесный заступник и вправду разгневался на него, тогда что могло послужить причиной? Возможно, он не внял каким-то указам свыше и пошёл не той дорогой, что ему предназначена. Если это так, значит, упущение произошло до смерти Заиры — того момента, когда по его жизни поползла полоса несчастий. Старик пытался припомнить какие-то значимые события, что случались с ним. Тщетно. Всё в его жизни было обыденно, и так тянулось долгие-долгие годы. Внезапно он вспомнил своего первого сына. Азам! Не с его ли смерти началась череда мрачных событий? Выходит, что ещё тогда, более четверти века назад, он сбился с предначертанного пути. Он стал копаться в своих выцветших от времени воспоминаниях, перебирая их как чётки, пока неожиданно не наткнулся на один эпизод, случившийся в те далёкие времена.

А произошло следующее. Однажды Хасан отправился спать и в момент, когда сознание уже готово было раствориться в сновидениях, вдруг услышал голос. Некто, бормотавший зловещим шёпотом, был в его комнате. Хасан зажёг свечу, но в помещении никого не обнаружил.

— Кто ты, и что тебе нужно? — спросил он, окончательно проснувшись.

Голос пропал, но как только Хасан погасил свет и лёг на кровать, бормотание возобновилось. Он долго всматривался в темноту, ворочался и наконец понял: шёпот исходил от стены. Вскоре и отдельные слова можно было различить. Стена говорила что-то про священные тексты.

— Что тебе надо от меня? — раздражённо спросил Хасан сквозь сон.

— Необходимо найти ошибки в хадисах, — ответила стена. — Переписчики многое напутали — скоро это принесёт печальные последствия.

Хасан перевернулся на другой бок, не желая больше слушать этот голос. Стена не унималась:

— Нужно отыскать их. Два испорченных текста в Кайруане — в Мечети Брадобрея. Ещё один в Сфаксе — в Большой Мечети Двух Старух.

Дальше голос принялся невнятно бормотать цитаты из Корана, и под эти монотонные причитания Хасан заснул. Наутро он припомнил случившееся, но посчитал это всего лишь странным сном. В конце концов, почему ему, не слишком религиозному человеку, с верой чахлой, как выросшее на камнях дерево, может поступить послание свыше? Не придав сказанному особого значения, он вскоре и вовсе забыл о шепчущей стене.

Теперь это воспоминание поразило его, как удар молнии. Неужели из-за этого Аллах разгневался на него и ниспослал суровые испытания? Не оттого ли Азам сложил свою голову под стенами Акры? Обо всём он поведал Ибрахиму, но тот лишь пожал плечами.

— В Коране сказано, что ни одна душа не понесёт чужого бремени, — ответил лекарь, — она получит только то, к чему сама стремится.

— Выходит, Аллах не может покарать моих детей за мои грехи?

— Аллах всё может, но не будет этого делать. Если ты считаешь, что все неприятности связаны между собой, это и в самом деле похоже на проклятие.

— Что же мне делать?

Ибрахим долго рассматривал камень с зелёной звездой, вертя его в почерневших от времени пальцах.

— В городе есть берберская колдунья. Она может определить, проклятие это или нет.

— Колдунья? — Хасан с сомнением скосился на лекаря.

— В проклятиях она разбирается лучше, чем ты в верблюдах. Пожалуй, это единственный, кто может тебе помочь.

4.

Следующее утро выдалось ясным. Хасан, проснувшись по обыкновению рано, выбрался из дома и глянул в сторону моря. Идти к гавани не хотелось. Все расспросы дарили ему одно разочарование, и тоска, впившаяся ядовитыми зубами в сердце, только сжимала хватку. Он взял с собой серебряный дирхам — последнюю оставшуюся у него монету — и, следуя указаниям Ибрахима, отправился искать дом берберки.

Колдунья жила на окраине города, в предместьях, где сосредоточились самые жалкие полуразвалившиеся здания. Жилище, которое он нашёл по описанию лекаря, выделялось своей ветхостью даже среди этих дряхлых строений. Войдя во двор, Хасан увидел вкопанный в землю столб с привязанной к нему козой. Животное, по всей видимости, подаренное кем-то из посетителей, отчаянно блеяло, предчувствуя свою печальную участь.

Молчаливый бербер, появившийся на пороге, проводил Хасана внутрь. По прогнившему коридору, больше напоминающему проход в катакомбы, они прошли в самое логово колдуньи. В затемнённых покоях, освещённых лишь двумя оплавившимися огарками, царила мрачная атмосфера. Непонятные сосуды громоздились друг на друга вдоль стен, с потолка свисали охапки засушенных растений, а из деревянной бочки, стоявшей в углу, торчало нечто, подозрительно напоминающее человеческую ногу. Посреди комнаты располагался стол, до того заваленный колдовской утварью, что его почти не было видно.

Сама колдунья оказалась настолько старой, что, казалось, должна умереть с минуты на минуту; она бы легко могла сойти за бабку самого Хасана. Головной убор со свисающими монистами едва прикрывал древесного цвета лицо, по которому тянулись извилистые морщины — до того глубокие, что от головы давно уже должны были отваливаться куски плоти. Рот напоминал очередную морщину — губы на нём от старости бесследно исчезли. Старуха могла бы и не зарабатывать колдовством, а просто демонстрировать себя как некое чудо долголетия — желающих поглазеть наверняка нашлось бы немало.

Хасан опустился на пыльный мешок, стоявший перед столом, и поймал на себе пытливый взгляд колдуньи. Глаза — единственное, что выдавало в ней живое существо, — старательно осматривали пришедшего. Хасан извлёк свой последний дирхам и положил монету на стол. Не отрывая взгляда от его лица, берберка медленно сгребла плату и запихала себе прямо в волосы.

— Что ты хочешь? — спросила она тихо.

Хасан не знал, с чего начать. Некоторое время он таращился на стол перед собой, стараясь отыскать в мыслях хвост собственных переживаний. Он перебирал одно горе за другим, как спелые фрукты, и вдруг почувствовал приступ приближающейся жалости. Жалости к самому себе. Всё непроявленное горе и невыплаканные слёзы захлестнули его с головой. Старик утирал влажные щёки, испытывая некоторое облегчение, а колдунья терпеливо ждала ответа.

— Мою жену убили, — наконец сумел проговорить он.

— Хочешь узнать, кто это сделал?

Хасан покачал головой.

— Теперь это уже не важно. Несчастья продолжают преследовать мою семью. Первый сын погиб, остальные пропали в море — их корабль должен был прибыть три недели назад.

— А как же ты сам?

— Меня добивают приступы удушья. Лекарь Ибрахим сказал, что не знает причину этого недуга, он думает, что кто-то наложил проклятие на нас.

—Ты хочешь это проклятие снять?

— Я не знаю, — проговорил Хасан ещё тише. Слёзы всё ещё текли по его щекам и увлажняли седую бороду. — Я просто хочу, чтобы мои мальчики вернулись.

— Не плачь, старик, я сделаю всё, что смогу. Дай мне свою руку.

Продолжая плакать, он положил руку на стол и почувствовал, как цепкие пальцы колдуньи начали детально исследовать его ладонь. Руки берберки были тёплыми и мягкими, как верблюжий нос; их плавные движения успокаивали. Постепенно Хасан прекратил плакать и стал наблюдать за колдуньей, которая крепко сжала его руку и молча сидела с закрытыми глазами. Спустя минуту женщина отпустила ладонь и вернулась в реальный мир. Ничего не говоря, она принялась шарить в складках своего платья, затем извлекла какое-то блестящее лакомство и поместила в беззубый рот. Хасан покорно ждал.

— Всё это очень необычно, — наконец пробормотала она. — Вряд ли я помочь тебе смогу.

Хасан сжался от напряжения.

— Что ты увидела? Это проклятие?

— Очень похоже, но... Ни один человек не способен сделать такое.

Колдунья продолжала рассасывать свою сладость и мрачно глядела из-под свисающих монист. Её лишённый губ черепаший рот медленно двигался.

— Можно сказать, что твой ангел-хранитель взбесился, — продолжила она, — душа твоя будто заключена в пузырь. Наверное, он и душит тебя, но вместе с тем позволяет видеть такие вещи, которые остальным недоступны.

— Ты когда-нибудь видела такое?

Старуха усмехнулась, отчего морщины на лице зашевелились, как змеи.

— Такой пузырь есть у каждого человека. У одних он как расплывчатое облако, у других — более чёткий. А у тебя, старик, таких пузырей два! Один поверх другого. Честно говоря, я не знаю, сможешь ли ты долго прожить с этим.

— Значит, это не проклятие?

— Проклятие или благословение — их природа зачастую одинакова. Небеса даруют человеку возможности, а если он отказывается пользоваться ими, то давят на него тяжким грузом.

— Что же делать? Мне уже всё равно, умру я или нет. Главное, чтобы сыновья вернулись.

Берберка запустила свои руки в волосы и извлекла оттуда спрятанный дирхам. Монету она вернула Хасану:

— Ничем я тебе не помогу.

Хасан забрал монету и сжал её в ладони с такой силой, что кожей почувствовал все рельефные символы.

— Небеса наверняка дают тебе подсказки. Ты чувствовал что-нибудь?

— Мне много было рассказано, но всё это привело меня сюда. Прошу тебя: ты должна помочь!

Колдунья задумалась. Она вновь достала из-под материи своё лакомство и начала его рассасывать. Наблюдая за ней, Хасан молился о том, чтобы эта сладость хоть как-то усилила способности старухи.

— Я больше ничем не могу помочь, — проговорила она с сожалением, — но есть человек, который, быть может, тебе пригодится. Это христианский мудрец, часто бывающий в наших местах. У него есть магическая спица, которая может проколоть твой пузырь. Сейчас он снова в городе. Найди его. Его зовут Луллий.

Берберка отстранилась от стола, и черты её лица скрылись во мраке комнаты. Встреча закончилась. Хасан поднялся с мешка и не спеша побрёл к выходу, где его дожидался молчаливый помощник колдуньи. Когда он почти покинул сумрачное помещение и вышел в прогнивший коридор, старуха бросила ещё одну фразу:

— Поторопись: жить этому Луллию осталось недолго.

Покинув дом гадалки, старик опустился на землю неподалёку от столба с козой и начал думать, с чего начать поиски. Если обладатель волшебной спицы — христианин, то, возможно, и другие христиане должны знать о нём.

Назареи в Магрибе, бесспорно, водились. Несколько столетий назад в эту веру здесь обращали целые племена. Многие по ту сторону моря считали эти массовые крещения миссионерскими подвигами пресвитера Иоанна, который впоследствии стал кем-то вроде правителя христианского царства, раскинувшегося далеко за пределы влияния церкви.

Здесь, в Северной Африке осталось наследие если не пресвитера Иоанна, то каких-то других великих миссионеров. Христиане были, только как их отыскать? Можно бесконечно прочёсывать пустыни в поисках отшельников, проверять катакомбы близ больших городов, надеясь отыскать таинственные общины. Но кто может гарантировать, что эти люди, оторванные от мира, помогут найти недавно прибывшего в город мудреца? А самое главное — на все эти поиски, если верить словам гадалки, уже не было времени.

Разумнее было бы поискать тех назареев, кто прибыл из-за моря или из Палестины. Хасан вспомнил, что когда-то в городе — в той его части, где в основном проживали европейцы, — располагался храм Иссы Бен Мариам, но во время беспорядков церковь была разрушена. Он также слышал про монахов-францисканцев, ведущих нищенствующий образ жизни. Эти аскеты путешествуют по странам без единого гроша в кармане, питаясь лишь подаянием. Попить из лужи и съесть какие-нибудь отбросы для такого — привычное дело. «А если так, — решил старик, — то некоторые из них должны появляться на городском рынке, прося милостыню». Он поднялся на ноги и двинулся в ту часть города, где шла оживлённая торговля.

Город гудел в лучах полуденного солнца. Хасан выбрался на улицу, что шла от мечети, и вдоль окружающих лавок двинулся к рыночной площади. Лабиринты узких проходов от нагромождения товаров и вовсе казались непроходимыми. Здесь теснились бесконечные лотки, предлагавшие вещи со всего света, рассчитанные на любой вкус и кошелёк. Пестрели ткани. Тяжёлый дорогой бархат и невесомый, но не менее дешёвый шёлк из Триполи, парча и шерсть — всё это переливалось всевозможными цветами и слепило глаза. Боясь, как бы от всего этого великолепия с ним не случился очередной приступ, Хасан присел в сторонке и начал наблюдать за толпой.

Опытные покупатели зорко осматривались по сторонам, примечая наиболее достойные товары, а обнаружив подходящий, деловито приценивались. Один из таких покупателей — горделивый старичок с ястребиным взором — хищно обхаживал дорогой ковёр, который расстелил перед ним молоденький торговец. Юноша при виде столь матёрого клиента почти сжался от страха. Желание поскорее сбыть товар боролось в нём с панической боязнью: не продешевить бы! Опасения его оказались не напрасными — старичок и вправду предложил смехотворную цену, да ещё таким тоном, будто сделал неслыханное одолжение. Юноша робко выдвинул свою цену, которую, должно быть, тщетно пытался получить в течение целого месяца торговли. Он попытался нахвалить свой товар: отметил красоту узоров, восхитился искусством ткачих и качеством нитей. Далее должны были пойти жалобы на тяжкий труд и нищенский заработок, но старик отмахнулся от этих речей, как от дурного запаха. Слова его не впечатлили, даже наоборот — он начал упрекать продавца в жадности. Делал он это уверенно и красноречиво, словно отыгрывал давно отрепетированное представление. Потом он принялся более детально рассматривать товар. Изумрудно-красный ворс ковра распространял волшебное сияние, его чудесные узоры могли бы восхитить даже привыкшего к роскоши и красоте халифа. Однако покупатель скорчил недовольную физиономию и брезгливо убрал руки. Он предложил новую цену — ненамного больше первоначальной, — а получив отказ, отошёл в сторону. Юноша только успел облегчённо вздохнуть, как дотошный старичок вновь оказался рядом, будто бы невзначай. Торг возобновился. Юноша понемногу начал сдавать свою цену, а покупатель поднимать свою, но две суммы никак не хотели даже близко подходить друг к другу.

Вокруг уже начала собираться толпа зевак, интересующихся, за кем окажется победа. Красноречивый старик стал склонять присутствующих на свою сторону, и скоро все дружно принялись хохотать над жадностью молодого торговца. Юноша держался достойно, цену ронять не спешил и терпеливо сносил все выходки покупателя. Ну а тот, в свою очередь, пустился во все тяжкие. Он уже не просто бесконечно замерял ковёр и пересчитывал число сплетений, пытаясь уличить продавца в обмане, но и дёргал ворс костлявыми пальцами, пробуя его на прочность, а затем и вовсе прошёлся по безупречной поверхности грязными сапогами, оставив отвратительные следы. Раззадоренные искусством торга зрители почти кричали, жаждая результатов. И вот, видя секундное замешательство продавца, старичок немного поднял сумму и выложил деньги на прилавок. Окончательно смутившись, тот сгрёб монеты и под общее улюлюканье стал сворачивать ковёр. Схватка окончилась, и праздношатающийся люд начал расходиться.

Хасан тоже поднялся на ноги и двинулся дальше к площади. Царство ковров и тканей вскоре закончилось — теперь полки были забиты всевозможной домашней утварью, украшениями и даже оружием. Дальше торговали сахарным тростником из Ливана и многообразными пряностями, источавшими десятки неведомых ароматов. После запахло мёдом и миндалём, а затем и сладкой выпечкой.

Хасан дошёл до площади и начал огибать те ряды, где находились несколько торговцев, которым он задолжал. Зачем напрасно радовать кредиторов своим появлением? Одна-единственная серебряная монета (спасибо колдунье) оставалась всем его достоянием.

Он двигался на другую сторону площади, где обычно находились нищие. Там они просили подаяние и питались тем, что останется от торговли. Часто тот, кто совершил удачную сделку, жертвовал им медную или серебряную монету. Нередко туда приходили слуги халифа или его подданных, чтобы оставить ещё более щедрые подаяния, — тогда в руках несчастных блестело золото.

Пройдя в обход, вдоль прилавков, где выставляли свои товары гончары и кожевники, Хасан скоро оказался рядом с нищими. Он сел в стороне и начал наблюдать. Перед ним вдоль стены расположилась дюжина попрошаек. Некоторые из них протягивали руки к проходящим мимо людям, кто-то выбрал другую стратегию и сидел недвижимо, будто последние силы уже оставили его. Двое нищих громко спорили по какому-то деловому вопросу.

Присмотревшись внимательно, Хасан заметил одного человека, который не был ни арабом, ни бербером. Это был мужчина внушительных размеров, с круглым, как полная луна, лицом и редкими, торчавшими во все стороны волосами. Из-под просторного платья выглядывали крепкие, как у моряка, руки. Человек сидел неподвижно с закрытыми глазами, лишь слабые движения щёк указывали что он, по крайней мере, не умер.

Хасан сосредоточил внимание на этом нищем. Если незнакомец и есть францисканец или какой другой христианский монах, тогда как с ним заговорить? Сразу спросить про заморского мудреца? Старик зажал в руке свой дирхам и стал ждать дальше.

Двое нищих, ведших оживлённую беседу, вдруг замолчали, поднялись на ноги и куда-то пошли — должно быть, в более прибыльное место. Тише от их исчезновения не стало. Хасан вытер пот со лба. В своём ожидании он как-то и не заметил жуткой жары, опустившейся на город. Где-то недалеко кричали торговцы питьевой водой, наверняка очень востребованные сегодня. Невысокий араб в роскошном шёлковом халате прошёл мимо нищих и бросил монету тому, кто казался самым бесчувственным. Несмотря на крайне слабый вид, нищий подобрал подаяние весьма проворно.

Неожиданно где-то справа раздались пронзительные крики. Старик повернулся и заметил невысокого человека в тёмно-зелёном тюрбане, неряшливо завязанном на голове. Вознося напряжённые руки к небу, мужчина издавал нечеловеческие звуки. Казалось, дай ему саблю — и он тут же начнет рубать всё и вся. Тем не менее вокруг безумца быстро начала собираться толпа. Люди желали услышать в этих криках удивительные предсказания.

— Сады Аллаха — самое прекрасное из его даров! — кричал он так восторженно, словно сам в этих садах недавно побывал. — Фонтаны и бассейны в этих садах — главная награда для правоверного! А вода в этих бассейнах — чистый эликсир, смывающий все страдания. Но как опустишься в эту воду, не имея ран мученика? Не подпустят без них к фонтану, и не в чем унести воду с собой, чтобы омыться.

— Видимо, придётся воспользоваться колодезной водой и обычной бочкой.

Голос, произнёсший последнюю фразу, раздался близко — возле самого уха Хасана. Вздрогнув от неожиданности, старик повернулся и увидел круглолицего нищего, который стоял рядом и внимательно смотрел на него.

— Ты же за мной наблюдаешь?

Хасан пробормотал что-то нечленораздельное.

— Что ж, если я тебе нужен — ступай следом.

Человек двинулся прочь, пробираясь сквозь толпу величественно, словно огромная, рассекающая воды галера. Хасан поплёлся следом. Они вышли с рыночной площади, миновали несколько домов и свернули в узкий переулок, где круглолицый остановился.

— Так что тебе нужно, старец? — спросил он.

Хасан ещё раз внимательно оглядел его лицо. Глаза и лёгкая сеть морщин на огрубелой от ветра коже не выражали ничего, кроме каменного спокойствия.

— Ты веришь в единого бога, который был за тебя убит, а на третий день воскрес?

Лицо нищего почти не изменилось, лишь брови на его лбу немного сдвинулись, как бы сами по себе.

— Если ты о Господе нашем Иисусе Христе, то, конечно, я верю в него, — ответил он. — Ты хочешь расправиться со мной, старик, или выдать на осмеяние толпе?

Хасан покачал головой. Было бы интересно узнать, как он, полуживой человек с приступами смертельного удушья, может расправиться с таким великаном.

— Тогда, быть может, ты попросишь меня даровать тебе раны мученика?

— Спасибо, назарянин, — проговорил Хасан, — раны мученика мне ни к чему, достаточно того, что мой сын Азам предстал с ними перед Аллахом. Теперь мне нужно спасти своих остальных детей, если они ещё не погибли. Скажи: ты поможешь мне?

— Что же ты хочешь? — брови круглолицего вернулись на прежнее место.

— Я ищу христианского мудреца по имени Луллий. Возможно, он один на всём белом свете может мне помочь. Ты знаешь его?

— Ищешь Луллия?! — удивился нищий.

— Колдунья сказала, что он в городе. Прошу тебя, назарянин, помоги его найти!

Христианин внимательно оглядел старика с ног до головы, будто пытался отыскать на его одежде признаки опасности, которая может подстерегать его собратьев по вере.

— Спасти твоих детей, — пробормотал он. — Что же им угрожает?

— Нас преследует страшное проклятие.

Здоровяк продолжал изучать внешний вид старика. Теперь он смотрел с таким подозрением, что Хасан невольно воскликнул:

— Клянусь здоровьем своих сыновей: я не преследую никакой злой цели!

— Хорошенькая клятва, — заметил нищий, расплываясь в широкой улыбке, — клянёшься здоровьем сыновей, которых, возможно, уже и в живых-то нет.

— Прошу тебя, добрый человек! Для меня не самое подходящее время слушать твои шутки. К тому же колдунья сказала, что и самому Луллию угрожает смертельная опасность.

— Вот как?

Нищий сделал несколько шагов в сторону, оглядывая переулок, затем вернулся обратно.

— Я помогу тебе, старик, если твои намерения чисты. Если же ты вынашиваешь коварные планы… каким бы именем ты Бога ни называл, он будет тебе судьёй. Впрочем, ты тоже кажешься мне добрым человеком.

Он приблизился к Хасану настолько близко, что старик смог разглядеть своё отражение в его голубых глазах.

— Ты знаешь старого еврея, который режет печати? Слева от его дома начинается длинный переулок. Пройдёшь по этому переулку до самого конца. Справа увидишь маленькую дверь, обитую кожей. В этом доме ты и найдёшь Раймонда Луллия.

— Мне нужно сказать что-то, чтобы меня впустили?

— Конечно, — нищий замялся на мгновенье и, глубоко вздохнув, продолжил: — Слушай внимательно и запоминай, дважды повторять не буду.

Хасан замер, приготовившись запоминать.

— «И сказал им: идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари. Кто будет веровать и креститься, спасён будет; а кто не будет веровать, осуждён будет. Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов, будут говорить новыми языками; будут брать змей; и если что смертельное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы».

Хасан растерялся. Из всего услышанного он, как ни старался, запомнил лишь две первые фразы, а потом и они улетучились из головы.

— А можешь просто сказать, что пришёл от Бернарда, — закончил нищий и захохотал.

Он смеялся так громко и так долго, как никогда бы себе не позволил ни один мусульманин. Даже слёзы потекли по его широкому лицу.

— Уф, — выдохнул он, наконец. — День прошёл неплохо, если хоть один язычник запомнил что-то из Святого Писания!

Их взгляды встретились, и в глазах старика Бернард увидел только благодарность. Хасан протянул ему серебряную монету, однако нищий уверенным жестом остановил его.

— Ступай, добрый человек, — сказал он, — и поможет тебе Бог!

5.

Длинный переулок и в самом деле оказался слева от дома резчика печатей. Хасан довольно долго шёл между низкими квадратными зданиями без окон, вплотную прилегавшими друг к другу. В конце переулка, справа, как и говорил Бернард, он увидел маленькую дверь. Было бы большим преувеличением сказать, что она обита кожей, скорее она пыталась эту кожу с себя сбросить, будто змея. Покрытие давно полопалось от солнца, потрепалось от ветра и свисало длинными лоскутами. Из-под обрывков проглядывали дубовые, потемневшие от времени доски.

Хасан поднёс руку к одному из мест, где выглядывало дерево, и постучал. Звука почти не было слышно — наполовину сгнившая древесина поглощала все удары, лишь ржавые петли слабо поскрипывали. Он постучал сильнее и прислушался. По ту сторону двери сохранялась полная тишина. Складывалось впечатление, что дом давно покинули люди, если они вообще когда-нибудь жили здесь. Больше всего здание напоминало какой-то склад, в котором хранились совершенно ненужные и забытые всеми вещи. Старик постучал ещё несколько раз, но не получил никакого ответа. Неужели нищий обманул его? Или обитатели этого дома ведут настолько скрытный образ жизни, что не отворяют никому?

— Я от Бернарда, — крикнул старик, склонившись к двери. — Он велел мне прийти сюда. Откройте! Мне нужен христианин Луллий! Слышите?

В порыве отчаяния Хасан уже кричал так, что его слова разлетались по всему переулку. Он снова забарабанил в дверь, на этот раз обеими руками. К его удивлению, стук не раздался, будто бы доски приняли его удары так же мягко, как песок принимает шаги путника. Все звуки словно растворились в маленькой двери. Старик ударил снова, но на этот раз его рука и вовсе не попала по двери. Или прошла сквозь неё?

Хасан замер, не понимая, что происходит. Вдруг улица покачнулась, как палуба, и он упал, ударившись головой обо что-то твёрдое. Новый приступ удушья накинулся на него с такой силой, что у старика не осталось времени для борьбы. Чудовищная судорога пронзила его тело с головы до ног и хлёстким ударом вышибла сознание.

***

Неба над головой не было. Были низкий потолок с многочисленными дырами и свисавшая из этих дыр солома. Был деревянный пол, лёжа на котором Хасан и пришёл в себя. Был ещё кто-то сидевший неподалёку. Хасан приподнял голову и огляделся, чувствуя резкую боль над правым ухом — в том месте, которым он ударился при падении.

Комната была довольно просторной — при желании здесь вполне вольготно могли разместиться на ночлег десять или пятнадцать человек. Никаких излишеств в виде мебели, лишь несколько кувшинов и книги, расставленные стопками в невероятном количестве. «Я проснулся в библиотеке, принадлежащей нищим», — подумал Хасан.

Человек стоял на коленях в дальнем углу помещения. Маленькое окно едва освещало его фигуру, но Хасану удалось кое-что рассмотреть. На нём были светлое платье со спущенным капюшоном и стоптанные сандалии. Он был похож на еврея, но с подстриженной на европейский манер бородой. Незнакомец молился. Сложив руки на груди, он устремил свой взгляд вверх — туда, где на небольшой полке стояла сверкавшая разноцветными красками икона.

Кряхтя от боли в голове, Хасан поднялся на ноги. Он окликнул человека, но незнакомец в белом платье никак не отреагировал. Казалось, что в комнате осталось лишь его бесчувственное тело, а разум просочился сквозь красочную икону прямо на небеса. Хасан подошёл ближе и опустился на пол.

— Кто ты, добрый человек? — тихо спросил он.

Мужчина продолжал сидеть молча. Губы его были нервно поджаты, а глаза обращены туда, где христианская богиня с любовью взирает на него, протянув навстречу облачённые золотым сиянием руки. Похоже, что в таком положении незнакомец сидел уже давно. Возможно, он начал свою молитву рано утром и никак не мог выйти из этого состояния.

— Ты Луллий? — снова обратился к нему Хасан.

Лицо человека дёрнулось от неожиданности, губы разжались, и он, как будто услышав волшебное заклинание, вышел из транса. Его голова медленно повернулась, и мутные глаза с интересом посмотрели на старика.

— Как ты мог принять глупого мотылька за гордого ястреба, брат?

— Так ты не христианский мудрец?

Хасан обмяк. Ещё одна надежда оставила его. Почему-то он подумал, что эта надежда была последней.

— Как я попал сюда? — обречённо спросил он.

Незнакомец пожал плечами.

— Разве это не комната за кожаной дверью в конце переулка?

— Ты прав, это она.

— Я стучал, но не получил ответа. Разве не ты занёс меня сюда?

Человек вновь пожал плечами. Он как будто вновь собрался отстраниться от всего внешнего.

— Нищий по имени Бернард сказал мне прийти в этот дом, — Хасан схватил его за рукав, чтобы не дать возможности отключиться, — ты знаешь его?

Тот кивнул, но так медленно и неуверенно, словно не до конца понимал, о чём речь. Хасан дёрнул его за руку.

— Послушай: мне нужен Луллий! И если ты — не он, тогда подскажи мне, когда он вернётся.

Мужчина в белом платье посмотрел с такой тоской, что Хасану стало не по себе.

— Он не вернётся, — еле слышно прошептали губы.

— Что ты сказал? Почему не вернётся? Ты знаешь, где он?

Незнакомец медленно встал. Было видно, что ноги после долгого сидения слушаются его с трудом. Осторожно ступая, он подошёл к окну, и слабый солнечный луч осветил его измождённое лицо. Под глазами были синие тени, будто нанесённые чернилами.

— Сегодня утром Раймонда Луллия схватили. Весь день я молю Пресвятую Деву, чтобы она защитила моего учителя от мучений. Смерть ему не страшна, ибо он давно заслужил у Господа бессмертие в духе. Но мысль о том, что его будут пытать, сводит меня с ума!

Неожиданно он повернулся к Хасану, совершил два гигантских прыжка и, оказавшись рядом, схватил старика за шиворот.

— Зачем ты пришёл?! — почти крикнул он. — Зачем тебе нужен этот святой человек? Откуда ты знаешь про него?

Его руки быстро ослабли, и пальцы скользнули по одежде.

— Только Луллий может помочь мне, — пояснил Хасан.

Ему показалось, что он тысячу раз объясняет это. Доказывает что-то незнакомым людям. С чего он, собственно говоря, так уверен в помощи этого неуловимого назарея? Ведь колдунья могла сказать что угодно, лишь бы отвязаться. Сомнения стали проникать внутрь, как ночная прохлада.

— Ты прав, брат. Раймонд Луллий может тебе помочь, — человек в белом вновь сел на пол, на этот раз лицом к Хасану. — Он может помочь кому угодно, лишь бы сам человек искал этой помощи. Я понял это уже давным-давно, но никак не могу разобраться, какая помощь требуется мне. Я хочу протянуть руки к своему учителю, но не в силах понять, что же мне нужно. Стремлюсь ли я к Богу? Готов ли я отдать ему свою душу, или же я могу только просить? Просить бессмертия, величия, мудрости, всевластия. Никто мне не поможет, кроме меня самого. Так уж получается, брат, что все двери передо мной открыты, но я не могу войти. Грех гордыни так давит на меня, что я не в силах обратить лик свой к свету. Мне стыдно от своего несовершенства. Стыдно!

На некоторое время он замолчал, опустив глаза.

— Я не могу приблизиться к святости Луллия, не могу посмотреть ему в глаза, пока грехи обвивают меня, будто змеи. Я пытался отдалиться от учителя на время, чтобы своими делами очистить душу и после предстать пред ним, сверкая благодеяниями. Как я заблуждался, брат! Чем дольше я оставался один, тем больше и больше дьявол пожирал меня. Я бил себя веригами, морил постом и отказался от всего земного. И чего я достиг? Увы, моя гордыня лишь крепла за всё это время, ибо я мечтал лишь об одном: показать Луллию свою мнимую святость. Я, как райская птица, чистил своё оперение, в то время как моя душа становилась ещё черней.

Положив свои руки Хасану на плечи, мужчина приблизил к нему лицо, словно желал подарить страстный поцелуй.

— Когда увидишь Луллия, не пытайся стать тем, кем ты не являешься. Признай свой грех — и получишь освобождение. Не попадай в тот заколдованный круг, в который попал несчастный, сидящий перед тобой. Только так можно начать свой путь. Только так можно, когда придёт срок, предстать перед Господом.

Он вновь поднялся на ноги и стал расхаживать по комнате, тихо повторяя: «Смирение, смирение».

— Как я могу увидеть твоего учителя, если его держат в неволе? — спросил Хасан.

Вместо ответа мужчина неожиданно опустился на колени и стал перебирать разложенные на полу книги. Он выбрал одну и, отыскав нужную страницу, начал читать вслух на непонятном наречии, затем перевёл на арабский:

— «Безумец, скажи мне, что такое любовь? Он отвечает: “Любовь — это то, что бросает свободных в рабство и даёт свободу тем, кто пребывает в рабстве”. Кто может сказать, что любовь более близка к свободе, чем к рабству?»

Он снова посмотрел в лицо Хасану, и на этот раз его глаза казались спокойными.

— На другой стороне города — там, где стоят дома римлян, — есть большое здание с двухэтажным портиком, украшенным львами. Солдаты халифа бросили Луллия в подвал. Если вам суждено встретиться, то ты увидишь его. Если нет — такова твоя судьба, брат!

Сказав это, он пересёк комнату и стал заглядывать в кувшины один за другим. Найдя полный, он поднёс его Хасану.

— Ты, кажется, нездоров. Выпей — это придаст тебе сил.

Хасан сделал несколько глотков. В кувшине, вопреки ожиданиям, оказалась обычная вода — к тому же довольно старая. Тем не менее он действительно почувствовал небольшое облегчение.

— По-моему, мой недуг — всего лишь жалкий прыщ по сравнению с твоими душевными муками.

Несчастный ученик Луллия согласно кивнул.

— Ты снова прав, брат. Но я не избегаю этих мук. Ведь путь к истине и Богу — длинное путешествие, полное опасностей и страданий. И чем больше испытываешь мучений, тем сильнее приближаешься к своей цели. Пусть будут благословенны все мытарства, что мы встречаем на духовном пути, ибо только через них мы становимся сильнее и мудрее!

— Та книга, которую ты читал, — что это?

— «Книга любящего и Любимого». Как и многие книги в этой комнате, она принадлежит моему учителю.

— Он пишет стихи о любви?

— О любви к Богу. Только о любви к Богу.

Мужчина взял у Хасана кувшин и яростно допил всё, что в нём оставалось. Две струйки воды побежали по его бороде и скатились на белое платье.

— Давно ты знаешь этого мудрого человека? — поинтересовался Хасан.

— Если ты о моём учителе, то давно. Я встретил его двадцать лет назад у себя на родине, в Армении, когда он проповедовал слово Божье. На площади перед церковью он вступил в теологический диспут с местным священником. В тот день я услышал очень необычную трактовку учения о Святой Троице. Ты считаешь, Бог неделим, однако мы верим, что его природа троична. Луллий утверждал, что Святой Дух есть не что иное, как Божественная Мать. Ведь мир земной есть некое подобие или отражение мира небесного, а божественные законы везде едины. Подобно тому, как каждый ребёнок имеет двух родителей, так же и Сын Божий не может иметь лишь одного Отца.

Он вопросительно посмотрел на Хасана, пытаясь определить, понимает ли старик его логику.

— Услышанное настолько поразило меня, что в течение нескольких дней я думал лишь об этом. Во время размышлений у меня в голове возникало множество вопросов, и я понял, что не смогу жить, если не получу на них ответы. Я нашёл Луллия, когда он уже был в соседнем городе, и последовал за ним. Свет его знаний оказался таким заразительным, что привлекал десятки подобных мне мотыльков. В каждом городе к нему присоединялись люди. Мы называли его Doctor Illuminatus — Озарённый Учитель.

— Возможно, он и правильно толкует это мудрое учение, — сказал Хасан, — но сейчас меня заботит лишь судьба моих детей.

— Все наши несчастья, брат, происходят тогда, когда мы отворачиваемся от истины, что нам даётся. Незнание и гордыня — вот наши главные враги, и если мы сможем, вступив в борьбу с ними, одержать достойную победу, ничего дурного ни с нами, ни с нашими близкими не произойдёт. Поверь мне.

— Я верю тебе, но не считаешь ли, что я несколько стар для того, чтобы начинать борьбу?

Христианин лишь улыбнулся в ответ. Посмотрев по сторонам, он зацепился взглядом за висящую икону, и она вновь заворожила его, завладела всем вниманием и потащила за собой — в сияющие сферы божественной благодати.

***

Когда Хасан вышел из дома, на улице уже начинало темнеть. Судя по всему, он несколько часов пролежал без сознания, прежде чем очнуться в комнате с книгами.

С трудом перебирая отяжелевшими ногами, он побрёл по улицам к той части города, где сохранились дома римских колонизаторов — пыльное эхо чужого господства над этими землями. Это были шикарные строения, в которых сейчас проживала богатая знать; несколько из них принадлежали самому халифу. Что он сделает, когда найдёт нужный дом? Незаметно проберётся внутрь? Это вряд ли это удастся осуществить — столь известный пленник наверняка хорошо охраняется. К тому же за подобное проникновение можно легко расплатиться собственной головой. Идея обратиться к самому халифу показалась ещё более абсурдной. Вероятнее всего, первый попавшийся слуга прогонит незваного гостя прочь; если нет, то неизвестно, сколько времени пройдёт, прежде чем кто-либо из подданных халифа захочет его принять. Влиятельных знакомых у Хасана не было. Денег на то, чтоб умаслить нужных людей, — тоже. Он вспомнил слова армянина о том, что встреча с Луллием состоится, если так будет угодно судьбе. Похоже, надеяться приходилось только на это. «Сначала найду дом, а там будет видно», — решил старик.

Когда он приблизился к нужной части города, уже почти стемнело. Очертания римских зданий выделялись на фоне вечернего неба. Своей изысканной архитектурой и подавляющим человека величием они напоминали о той далёкой эпохе, когда стройные легионы вторгались в Северную Африку. Можно было подумать, что и сейчас внутри зданий притаились вооружённые люди цезаря, дожидаясь подходящего момента, чтобы неожиданно выскочить и возобновить жестокие сражения.

Хасан остановился у одного из домов, который подходил под описание армянина. Портик с белыми колоннами возвышался до второго этажа. От стен здания тянулась высокая ограда, окружавшая внутренний двор, откуда доносились слабое журчание фонтанов и шум листьев в саду.

Старик опустился на землю, прислонив спину к белой стене. Попасть внутрь в такой час представлялось маловероятным. Даже если владелец и будет в прекрасном расположении духа, вряд ли он станет так поздно принимать незнакомца.

Хасан побрёл вдоль стены и, повернув за угол, остановился. Встав на цыпочки, он попытался дотянуться до края. Руками ему удалось зацепиться за ограду, но подняться сил уже не хватило. Он снова сел на землю. Быть может, после отдыха силы снова вернутся к нему, и уже тогда получится взобраться наверх. Но что дальше? Скорее всего, его поймают и убьют как вора. Или сначала бросят в темницу, чтобы утром допросить. В таком случае он, возможно, встретится с другим пленником, томящимся в подвале. За это вторжение ему явно непоздоровится, но, пожалуй, это единственный шанс увидеть Луллия. А утром будь что будет.

Воодушевившись такими мыслями, Хасан вновь принялся карабкаться на ограду. Уцепившись руками за край, он медленно подтянулся вверх и попытался оглядеть двор. Едва он успел что-либо рассмотреть, как руки снова соскользнули, — и он рухнул на землю. Боль не чувствовалась, только разочарование. Неужели судьба всё-таки оказалась неблагосклонной к нему?

Хасан вновь прислонился к стене, чтобы отдохнуть, как вдруг услышал звук приближающихся шагов. Некто шёл к нему из темноты, и это был не стражник — уж слишком осторожно ступал незнакомец. Каждым своим шагом он старался произвести поменьше шума, но в то же время двигался поспешно. Хасан заметил невысокую фигуру, облачённую в джеллабу, а затем и лицо пришельца с пытливым взглядом и тревожно поджатыми губами.

— Что ты делаешь здесь, друг? Я уже давно наблюдаю за тобой из-за того дерева, — шёпотом протараторил незнакомец и, прежде чем Хасан успел что-либо ответить, продолжил: — Ты ищешь Раймонда Луллия?

От неожиданности Хасан потерял дар речи и лишь кивнул в ответ.

— Меня зовут Муавия. Мне так же как и тебе, нужен этот назарей. Пойдём со мной, друг, — я помогу.

Он почти силой поднял старика на ноги и заботливо осмотрел.

— Как звать тебя?

Хасан назвал своё имя и хотел было поведать о плане проникновения в темницу, но подумал, что пришельцу известно больше и нужно следовать за ним. Тем более перебраться через забор вряд ли удастся.

Муавия повёл его узкой тропой, которая возникла среди ближайших деревьев и была едва различима в темноте. Они миновали несколько римских зданий и стали подниматься по склону вверх на огромный, поросший редкими деревьями холм. Город остался где-то позади — внизу виднелись лишь слабые отблески огней. Муавия по-прежнему ступал осторожно, будто недоброжелатели окружали его со всех сторон. «Должно быть, он всегда так передвигается», — заключил Хасан.

Они стремительно набирали высоту, и шагать становилось всё труднее. Тропинка петляла между камней и была едва различима в лунном свете, однако новый знакомый Хасана знал её, по всей видимости, хорошо, словно сам когда-то и протоптал. Они остановились, чтобы передохнуть, и несколько минут слушали своё тяжёлое дыхание. Город тихо пульсировал внизу, словно свернувшийся в гигантское кольцо дракон. Тёплые потоки воздуха поднимались от сонных кварталов и, подрагивая, смешивались с ночной прохладой.

— Почти пришли, — успокоил Муавия. — Сейчас согреемся и поедим.

Действительно, дальше подъём стал менее крутым; впереди замерцал слабый огонёк, послышались далёкие голоса. Когда они достигли вершины возвышенности, Хасан неожиданно вспомнил это место. Оно считалось священным уже несколько веков — с тех незапамятных времён, когда арабы только пришли в эти земли. Легенда гласила, что в ту далёкую эпоху на этом холме не то святой расправился с демоном, не то демон убил святого, — точно Хасан припомнить не мог. Сейчас на месте этого гипотетического поединка с неопределённым исходом горел небольшой костёр, вокруг которого расположилось около десятка людей. Все они затихли, услышав звук приближающихся шагов, но когда Муавия подал голос, заговорили ещё более возбуждённо.

— Какие новости? Ты узнал что-нибудь? Когда следует идти? — наперебой спрашивали со всех сторон. Некоторые лица с подозрением поглядывали на Хасана.

Муавия не спешил отвечать на вопросы. Волевым жестом он попросил освободить место у костра и усадил Хасана поближе к огню. Появившиеся из темноты руки заботливо протянули им горячий чай, затем выставили кувшин с верблюжьим молоком и лепёшки. Молча они стали есть. Хасан почувствовал, как голод пробуждается в нём и от приёма пищи только разрастается, — в последний раз он ел рано утром, перед выходом из дома. После длительной диеты из рыбного кус-куса этот нехитрый ужин и вовсе показался ему изысканным.

— Этого почтенного человека зовут Хасаном, — пояснил Муавия присутствующим, когда трапеза закончилась. — Как и мы, он ищет Луллия, да поможет нам в этом деле Всевышний. Скажи, друг, зачем тебе этот христианин?

— Мои дети в опасности, — пробормотал старик. — Мне нужно спасти их. Да и сам я…

— Истинно Аллах всемогущ! — воскликнул Муавия. — Кого пожелает — погубит, но кого нужно — ведёт праведным путём. И тебя, Хасан, привёл к нам сам Аллах, ибо все мы, здесь присутствующие, объединены общим горем и общей целью. Скажи мне, Абу, что стало с твоими детьми?

— После речей неверного шайтан завладел их сердцем, и они потеряли веру, — угрюмо отозвался стоявший рядом мужчина с редкой бородой и гнилыми зубами.

— Зачем ты, Али, хочешь добраться до Луллия? — обратился Муавия к другому арабу, стоявшему в полутьме.

— Этот неверный обратил в христианство моего брата, — пояснил Али. — Брат бросил свою семью и отправился скитаться по чужим землям.

Тут и все остальные возбуждённо заголосили. У каждого нашлась своя причина выразить недовольство.

— Все мы потеряли своих близких, — подытожил Муавия, поворачиваясь к Хасану. — Но мы позаботимся о других, чья вера ещё не столь сильна. Чтобы Луллий не продолжил губить души правоверных, наш долг перед Аллахом и перед родными — остановить речи этого назарея. Помешать ему будет непросто, ибо Луллий обладает дьявольской силой. Расскажи ещё раз, Али, что ты видел вчера.

Из темноты вышел Али — здоровяк в белом тюрбане на голове и с саблей на поясе.

— Я служу в охране халифа, — сказал он низким голосом. — Я видел, как схватили Луллия возле мечети. Нам было приказано бросить его в подвал. Неверный был слаб и почти не двигался; когда мы стащили его вниз, он совсем потерял сознание. Но как только открылась дверь камеры, произошло нечто очень странное. То, что можно объяснить лишь влиянием тёмных чар. Мы увидели, что точно такой же Луллий уже находится внутри! Он сидел в камере и глядел на нас с каменным безразличием. Мы испугались, бросили бесчувственное тело внутрь и поспешно закрыли дверь. Они оба остались там. Клянусь: я видел это собственными глазами, как и двое других солдат!

— Мы верим тебе, Али, — успокаивающе произнес Муавия. — Столкнуться нам предстоит не с больным стариком, а с настоящим порождением тьмы. И только вера поможет нам завтра! Послушайте, друзья, что мне удалось узнать.

Он энергично вскочил на ноги и осмотрел обращённые к нему лица. Языки пламени освещали поросшие бородами щёки, отражались в возбуждённых глазах.

— Я узнал, что Луллия арестовали не для того, чтобы казнить. Наоборот — ему сохранят жизнь. Если бы не солдаты халифа, неверного растерзали бы жители. Как и в прошлый раз, халиф намерен продержать его до утра, чтобы посадить на корабль и вывезти из страны. Уже скоро пленник будет отпущен. И когда он окажется на свободе, мы не побоимся замарать руки его кровью. Ибо это кровь неверного!

Люди вскочили на ноги, взволнованно крича. Радость, боль, жажда мести — всё смешалось на этих лицах. И тут Хасан понял, что сам стоит на ногах, но вместо ярости ощущает леденящий страх и желание сбежать. Однако бежать было уже слишком поздно.

— Мы перехватим его на площади у мечети, — продолжал Муавия, — там больше народу. Если стража будет прятать и защищать его, нам придётся расправиться и с нею. Наберём камней побольше да покрепче, друзья!

Разгневанные люди одобряюще кивали головами. Гнилозубый Абу потрясывал поднятыми руками, будто угрожая самим небесам.

— Завтра нам понадобится много камней и ещё больше сил. Так что сейчас ложитесь спать. Время позднее.

Народ понемногу угомонился и стал нехотя разбредаться на ночлег. Муавия предложил Хасану старое покрывало, расстеленное прямо на земле, и сам улёгся рядом.

— Так что Луллий сделал с твоими детьми? — спросил он.

Хасан ответил тихо, сам ощущая ужас от того, что произносит:

— Он наслал на них проклятие.

— Это исправимо, — успокоил Муавия. — Завтра Луллий умрёт, и я уверен, что твои дети останутся живы.

Больше они не разговаривали. Хасан лежал, чувствуя, как озноб охватывает его тело изнутри. В стороне слышались тихий разговор неспящих людей и потрескивание костра. Старик попытался представить, как завтра утром встретится с Луллием, и не смог. Даже в его воображении назарей ускользал от него. Ему показалось, что он всю жизнь гоняется за этим человеком. Луллий стал чем-то вроде путеводной звезды, которая всегда светит где-то впереди, но не приближается, как в этом направлении ни спеши. Что будет завтра, когда он подойдёт к мудрецу с этой компанией безумцев, жаждущих расправы? Не лучше ли вернуться, чтобы вновь попытаться перескочить через ограду и оказаться пленённым?

Он услышал какое-то невнятное бормотание, но откуда оно исходило, не мог понять. Освещённые костром силуэты молча склонились над угасающим пламенем. Муавия едва слышно посапывал рядом. Хасан поднял голову и понял, что звуки исходят от повисшей в небе луны — ночное светило бормотало во сне. О чём она могла говорить? Должно быть, о том, что на её помощь лучше не рассчитывать. Уж если и полагаться на кого-то, то только на самого себя и на те силы, которые всегда поддерживают устремлённого человека. Так решил Хасан и сам вскоре уснул.

6.

Они поднялись перед самым рассветом — в час, когда восточный горизонт едва озарился. Небо над холмами было закрыто плотным покрывалом облаков. Зато город внизу уже был виден как на ладони, а за ним и море — серое и бесконечное, со стоящими в гавани громадами пузатых кораблей.

Лица людей были мрачными. Мужчины молча поглядывали друг на друга и собирались в дорогу. У многих на плечах висели матерчатые сумки. Точно такую же Муавия протянул и Хасану. Старик догадался, для чего она предназначена:: сюда следует набрать побольше камней. Камней, которые впоследствии полетят в голову христианского проповедника.

Совершив утренний намаз, они двинулись вниз той тропой, которую так хорошо знал Муавия. Люди шли молча, тишину нарушали только шуршание ног по каменистой почве да учащённое дыхание. Спустившись с холма, они начали собирать камни, выбирая те, что наиболее удобно ложатся в ладонь. Склонившись над влажной от оседающего тумана землёй, Хасан тоже отобрал с десяток булыжников и сложил их в полученную сумку. Всё это он проделал машинально, погрузившись в тупое бездумное состояние.

Вооружившись этим традиционным для расправы с неверными оружием, отряд во главе с Муавией побрёл через заросли и вскоре соединился с ещё одной группой — четырьмя мужчинами, которые дожидались их в тени деревьев, с такими же сумками на плечах. Объединившись, люди сели в круг и начали обсуждать план действий. Кое-что переиграли. Поскольку пленника могли не вести через город, решено было подстеречь его прямо возле римской виллы. Если Луллия отпустят без сопровождения, расправу следует учинить немедленно. Если же стража будет сопровождать назарея, тогда нападение придётся совершить в порту.

— В любом случае сначала дожидаемся Али, — сказал Муавия, — возможно, он узнает всё заранее.

Потянулись минуты мучительного ожидания. Хасан положил свою сумку на землю у основания дерева и уселся сверху. Муавия расположился рядом с ним. Вид у предводителя охотников за неверными был довольно безмятежным — ничто не выдавало волнения, которое наверняка должно было его переполнять.

— Мне говорили, что истинная вера не нуждается в защите, — сказал он Хасану, будто бы ища поддержки, — но что делать с теми, чья вера ещё не окрепла? Не нужно ли оберегать её, как слабый росток, пока он не пустит корни и не станет непоколебимым? Эту задачу и возлагает на нас Аллах. Под защитой нашей мощной веры вырастет и окрепнет вера других — так и образуется густой лес. А одинокие деревья часто хиреют раньше времени и бывают сломлены ветром.

В глубине зарослей раздался звук приближающихся шагов. Люди вскочили со своих мест и настороженно вглядывались вдаль сквозь деревья. Пришедшим оказался Али. Гигант выглядел совершенно растерянным.

— Назарей исчез, — сказал он окружившим его людям.

— Как исчез? — удивился Муавия.

Али пожал плечами.

— Возможно, его отпустили ночью. Сейчас его в темнице нет.

— Они прознали что-то про наши планы?

— Наверняка нет. Всё было спокойно.

Народ озадаченно переглянулся, затем взгляды устремились к Муавии, который усердно тёр свои виски, словно желая угомонить пульсирующие от волнения жилки. Похоже, самообладание начало покидать лидера.

«Не самый ли это удобный момент, чтобы уйти?» — подумал Хасан. Он мог бы направиться в порт и поискать Луллия там, среди пассажиров отбывающих кораблей. А если не найдёт — вернётся в дом с книгами, где исступлённо молится ученик мудреца.

— Нужно идти к гавани, — словно прочитав его мысли, произнёс Муавия.

Он предложил разделиться на три группы: первая останется дежурить у римской виллы — возможно, назарей ещё там; вторая двинется в порт — обследовать суда; третья — к резиденции шейха (на тот случай, если Луллия отвели туда, что вполне вероятно). Али было поручено вернуться на службу и любым возможным способом раздобыть сведения о местонахождении заключённого. Хасана определили в группу, которая следует к гавани, и он послушно двинулся за возглавляющим отряд Муавией.

Город уже ожил. Многие спешили к мечети — нужно успеть совершить фаджр до того, как солнце полностью появится на горизонте. Некоторые из горожан с интересом поглядывали на группу мужчин, шествовавших в противоположном от центра направлении.

— Сегодня я просил Аллаха отдать назарея нам в руки, — сказал Хасану Муавия. — О чём молился ты?

— О сохранении жизни моим детям, — ответил Хасан и не соврал.

Идти было тяжело — сумка всё больше отягощала плечо, словно на каждом повороте кто-то подкладывал в неё по булыжнику. Неожиданно Хасану ясно представилась вся абсурдность его положения. Что он делает среди этих людей, если их цели совсем иные? Зачем он тащит камни, которые не собирается бросать ни в чью голову? И почему слушает этого Муавию? Он уже хотел было остановиться, сославшись на усталость, но вдруг услышал, как их кто-то нагоняет с криками. Обернувшись, они увидели молоденького араба — лет шестнадцати, не больше, — который приближался, запыхавшись от долгого бега.

— Скорее к мечети! — прокричал подросток. — Он там!

— Назарей? — спросил Муавия.

— Да. Скорее! Там такое творится!

Отряд кинулся в сторону мечети. Все уже бежали сломя голову, расталкивая попадающихся горожан и не обращая никакого внимания на тяжёлую ношу. Хасан поспешил следом, стараясь не слишком отставать от своих спутников. Почему-то ему и в голову не пришло сбросить с плеча сумку — напротив, он крепко придерживал её рукой.

Вслед за подростком мужчины приблизились к большой мечети, сооружённой из останков поверженного римского храма. Античные колонны до сих пор поддерживали здание, теперь уже служа Аллаху, а не пантеону неведомых заморских божеств.

На площади перед мечетью скопилось такое количество народу, словно для совершения фаджра прибыли не только жители города, но и правоверные всех ближайших земель вместе с паломниками из дальних стран. Неужели город сделался пятой святыней мусульманского мира после Мекки, Медины, Иерусалима и Кайруана? Такой вопрос мог легко прийти в голову человеку, случайно оказавшемуся здесь. Однако Хасан прекрасно понял причину всего этого столпотворения: вся шумиха наверняка разворачивается вокруг персоны христианского мудреца и явно не обещает последнему ничего хорошего. Слова берберской колдуньи, которые она произнесла напоследок, снова всплыли в его памяти: «Поторопись!».

Большинство скопившихся у мечети мужчин не спешили приступать к молитве, явно рискуя пропустить наиболее благословенное время. Некоторые из них активно переговаривались между собой, сопровождая свою речь возмущёнными жестами; внимание других было занято тем, что скрывалось за спинами стоявших впереди, и они либо поднимались на цыпочки, пытаясь получше разглядеть происходящее, либо протискивались поближе к арене, на которой разворачивались будоражащие народ события.

Подоспевший отряд Муавии начал энергично внедряться в толпу; их распухшие от камней матерчатые сумки мелькали среди теснившихся на площади спин. Хасан перевёл дыхание, склонившись пополам от быстрого шага. Самое страшное, что сейчас могло произойти, — это очередной приступ. Потерять сознание в двух шагах от того, за кем он второй день безрезультатно гоняется и кто может спасти его сыновей, показалось ему пугающей перспективой. Пока судьба не вздумала сыграть с ним такую жестокую шутку, старик поспешил вперёд. Расталкивая стоявших впереди людей, огибая скопившиеся группки возмущённых зевак, он протискивался ближе к мечети, ощущая, как гнев толпы, по мере приближения к цели, становится более угрожающим. Неожиданно он вырвался на пустое пространство и оказался у самого края свободной от народа площадки.

Метров двадцать, не больше — всё, что отделяло его от мечети, а в середине этого пространства, перед разъярённой толпой находился человек, смиренно опустившийся на колени. Хасан замер. Он вперил взгляд в неподвижную фигуру, не решаясь сделать и шага дальше, — так потерпевший кораблекрушение с надеждой смотрит на плавающие обломки, боясь, однако, быть затянутым в образовавшийся от затонувшего судна водоворот. Тело Луллия (а это, несомненно, был он) с головой скрывал некогда светлый плащ, теперь превратившийся в грязное изодранное одеяние. Христианский проповедник сложил руки на груди и молился, обратив свой лик лучам восходящего солнца. Хасан разглядел седую бороду и почти бесцветные глаза, будто бы ослепшие — так пристально они смотрели на выступавшее из-за горизонта светило, не страшась уже достаточно ярких лучей.

Толпа продолжала шуметь, возмущённая христианской молитвой, для которой чужак будто нарочно выбрал самые неподходящие время и место. От приближения к незваному гостю горожан останавливали только летевшие в ту сторону предметы. Над свободной площадкой то и дело свистели брошенные кем-то палки, спелые фрукты, кто-то не пожалел даже собственной сандалии. И вот в ход пошли камни — очевидно, дело рук наиболее серьёзно настроенных людей Муавии.

Хасан стоял, всё ещё не в силах пошевелиться. Что предпринять дальше — такой вопрос даже не появлялся в его голове, настолько старик был растерян. Неожиданно чья-то рука, сжимающая булыжник, возникла у его лица. Это был Муавия со сверкающим в праведном гневе взглядом.

— Давай, друг, ты должен это сделать! — воодушевлённо прокричал он. — Ты хочешь избавить своих детей от проклятия? Тогда покончим с неверным — и Аллах отблагодарит нас!

Хасан принял камень, хотя с десяток точно таких же покоились в его свисавшей с плеча сумке. «Что дальше?» — мысли наконец-то зашевелились у него в голове. Убивать мудреца в его планы не входило — напротив, он должен защитить христианина, быть может, ценой своей жизни, и тогда небеса смилуются над ним. Хасану захотелось с силой запустить булыжник в лицо самого Муавии, который привёл его сюда. Он повернулся, но предводителя фанатиков рядом уже не было. Вместо этого его взгляд наткнулся на стоявшего неподалёку Бернарда.

Круглолицый нищий пристально смотрел на него. Его глаза метались от лица старика к зажатому в руке камню и быстро наливались яростью. Совершив несколько гигантских шагов, Бернард оказался рядом и посмотрел на Хасана так, словно вонзил кинжал. Камень выпал из ослабевшей руки старика и откатился в сторону. Некоторое время нищий молча продолжал смотреть, затем его ярость несколько стихла — теперь во взгляде читалось презрение.

— Что ж, старик, я вижу, ты нашёл кого искал. Поздравляю! — медленно, выцеживая каждое слово, произнёс он и отвернулся.

— Постой! — Хасан вцепился в одежду нищего. Он хотел сказать тысячу слов в своё оправдание, объяснить, как и зачем оказался здесь, но не смог больше вымолвить и слова. Бернард косо посмотрел на него и, кажется, всё понял — его суровое лицо несколько смягчилось.

— Брось свою сумку, — сказал он.

Хасан скинул ношу с плеча, одной рукой продолжая удерживать платье нищего.

— Давай поможем твоему единоверцу! — решительно выпалил он. — Мы вытащим его отсюда и уведём.

К его удивлению, Бернард лишь криво усмехнулся и, протянув руку в сторону молившейся фигуры, сказал:

— Ты считаешь, что посланник Бога нуждается в нашей защите?

Хасан внимательно посмотрел на преклонившего колени христианина и застыл от изумления. Камни, деревяшки, яблоки — всё это по-прежнему летело в назарея. Брошенные предметы уже образовали вокруг него пёстрый ковёр. Однако приглядевшись, можно было заметить, что все запущенные снаряды либо пролетали мимо цели, либо… сквозь неё. Да, Хасан не ошибся: камни не поражали тело молящегося, а пронзали его и беспрепятственно катились по мощёной площади. Перед ними был не Луллий, а всего лишь мираж.

Похоже, что этот факт уже давно дошёл до понимания некоторых. Первые ряды уже ничего не бросали, лишь изумлённо таращились на неподвижный призрак; только стоявшие позади продолжали буйствовать, не догадываясь, что все их угрозы так же бессмысленны, как пущенные в океан стрелы. Хасан заметил Муавию. Лидер атаковавшего отряда стоял, безвольно опустив руки, рот его в ярости открывался и закрывался, как у пойманной рыбы.

— Ты всё ещё хочешь видеть Луллия? — заговорщицки тихо спросил Бернард.

— Он нужен мне больше жизни!

Нищий понимающе кивнул.

— Ну, тогда пойдём. Ты увидишь его во плоти.

Круглолицый христианин двинулся через толпу прочь от мечети. Когда они покинули шумную площадь и побрели узкими улочками в сторону гавани, Хасан спросил:

— Что же тут происходит?

Бернард лишь повёл бровями, давая понять, что и сам до конца не понимает.

— Говорят, вчера Раймонд проповедовал в городе. Его слово было столь красноречиво, что местные знатоки божественного не знали, что и ответить. А настоящее невежество, не имея слов, всегда прибегает к силе. Его пленили. Сегодня Луллий демонстрирует им, что и сила мало что значит против нерушимой веры.

— Где же он на самом деле?

Некоторое время Бернард шёл молча и не отвечал — только губы едва заметно шевелились, будто нашёптывая молитву.

— Готовится к отплытию, — пробормотал он, наконец.

Хасан не стал больше докучать вопросами. Они прошли через ожившие от спячки кварталы и миновали дом родных Ибрахима. «Как странно, — подумал Хасан, — я как будто несколько лет не был здесь, хотя вышел из этих дверей всего лишь прошлым утром».

Примерно тем же путём, что он ежедневно совершал, они приближались к гавани. Хасан взглянул на стоявшие в бухте корабли с длинными мачтами и попытался определить, на каком из них находится Луллий.

— Не туда смотришь, — заметил Бернард с лёгкой грустью в голосе. — Я сказал, что Луллий готовится к отплытию, но покидать он собирается не Магриб, а нашу грешную землю.

Когда до гавани оставалось не больше десяти минут ходьбы, нищий свернул и начал спускаться по извилистой тропе. Береговая линия здесь не была укреплена оборонительными сооружениями — обрывистые скалы и так достаточно неплохо защищали сушу от нежелательного причала и высадки врага. Где-то внизу бирюзового цвета волны неистово хлестали берег, с шумом разбивались и превращались в белоснежную пену, которая быстро оседала и почти исчезала, пока не накатывала следующая волна и процесс не возобновлялся. Что-то неведомое без устали рождалось и умирало прямо на глазах, и чередование это длилось бесконечно долго, с самого начала времён. Море упрямо атаковало берег, жертвуя очередной волной, но скалы, которые только казались незыблемыми, на самом деле одерживали лишь временную победу, с годами же всё больше и больше сдавали свои позиции водной стихии. Хасану стало невыносимо грустно. Не так ли всё новое приходит в человеческую жизнь? Почему для того, чтобы сдвинуть закостенелое прошлое, требуется огромное количество смертей? Почему ему для того, чтобы расстаться со своим беспечным равнодушием, пришлось пожертвовать всем в этой жизни?

— Дальше иди один, — остановившись, сказал Бернард. — Мне нужно успеть в гавань, пока португальский корабль не отчалил.

Нищий гостеприимно указал рукой вперёд, сам же, развернувшись, побрёл обратно.

Хасан взглянул на каменистые складки берега, которые, бесконечно поднимаясь и опускаясь, пересекала едва заметная тропинка. Он медленно двинулся дальше, постоянно останавливаясь и оглядывая тёмные изгибы скал, в которых мог легко притаиться ищущий уединения человек. Наконец он увидел того, кого искал, — христианин расположился у самого обрыва на плоском камне и взирал на простиравшееся перед ним море, но, подойдя поближе, Хасан заметил, что глаза Луллия закрыты.

7.

Сидевший на берегу был точной копией того, кто, сложив на груди руки, молился перед мечетью. Даже грязные пятна на одежде — Хасан мог поклясться в этом — были такими же. Луллий никак не отреагировал на его приближение, даже когда старик уселся рядом, — глаза христианина остались закрытыми. Быть может, здесь только его бесчувственное тело, в то время как сознание в образе миража пребывает там, на площади, среди разъярённой толпы? Хасан испугался: что, если ему всё-таки нужно было обратиться к тому Луллию, что в городе? Окончательно растерявшись, он уставился на море. Его взгляд поблуждал по линии горизонта, за которой бесследно исчез корабль с его детьми, затем посмотрел на гавань, пытаясь отыскать португальский корабль. Это ему не удалось — все суда издалека казались совершенно одинаковыми. Такими же одинаковыми, как тела Раймонда Луллия.

— Кто ты? — неожиданно спросил назарей, не открывая глаз.

Некоторое время Хасан смотрел на воду, словно заворожённый. Необъяснимая тоска никак не хотела отпускать его даже теперь, когда он наконец-то нашёл мудреца и был так близок к спасению; она нарастала с каждой обрушивающейся на скалы волной. Ему захотелось умереть прямо здесь, на берегу, в компании этого загадочного человека, прибывшего из-за моря для совершенно бессмысленной проповеди. Или главная причина его появления состояла в чём-то другом?

— Мне нужна твоя спица, — просто ответил Хасан.

Глаза назарея открылись. Поначалу отстранённым взглядом он глядел куда-то вдаль, затем с интересом осмотрел старика.

— Спица? — удивился он. — Для чего же она тебе?

— Колдунья объяснила, что с её помощью можно избавиться от проклятия.

Луллий озадаченно хмыкнул.

— Я уже начал считать, что спица и есть проклятие, а ты надеешься с её помощью избавиться от своего.

— Для чего же она тогда нужна?

— Очевидно, для того, чтобы достичь заветной цели. Я, к примеру, своей почти достиг.

Некоторое время они молчали, слушая грохот волн внизу. «К какой же цели стремится этот мудрец, если он уже на пороге смерти?» — подумал Хасан.

— Воистину, как же это тяжело — странствовать по этому миру, зная, что тебе уготован другой, более желанный, — снова заговорил Луллий. — Уже много лет я будто иду вдоль реки, мучаясь жаждой, но не могу свернуть к берегу. Эта вещь — единственное, что удерживает мою плоть от смерти. Сейчас я готов расстаться с ней, ибо вижу, что судьба даровала мне такую возможность. Скоро я окунусь в вечные воды и двинусь по ним к новым берегам своего существования.

Он взглянул на собеседника, будто ожидая поддержки или каких-то напутственных слов.

— Что же дальше? — спросил Хасан.

— Дальше? Дальше я заключу в свои объятия любимого человека, и вместе мы попадём в объятия Господа.

— Это женщина?

— Это не просто женщина, а смысл всего моего существования. Она — моя цель и одновременно путь к этой цели. Когда-то она была всего лишь очередным увлечением, но вскоре изменила всю мою жизнь. Из-за неё я устремился к Господу, как умирающий от жажды устремляется к колодцу. Все мои достижения оказались свершёнными благодаря этому. Почувствовав столь сильную любовь к человеку, я познал и продолжение этого чувства — любовь к Богу.

— Что же случилось с ней?

— Она ушла из этой жизни, — просто ответил Луллий, словно речь шла о выходе из дома на улицу. — Мне удалось излечить её от смертельного недуга, но я не в силах остановить старость. Да и к чему её останавливать? Зачем лишать себя самого высшего, оставаясь заключённым в предательской плоти? Не кажется ли тебе, что Господь не зря устроил пределы нашему земному существованию, заботясь прежде всего о нас? В этом заключается его любовь и мудрость, неведомая нам, пока мы сидим в этом теле, как в раковине.

Хасан промолчал. Да, собственно говоря, христианин и не рассчитывал получить ответа. Он просто размышлял вслух, излагая те мысли, которые рождались у него в голове. Вопросительные нотки появились в его речи потом, когда он вновь повернулся к Хасану:

— О каком же проклятии говоришь ты?

Не спеша Хасан начал рассказывать. Передавая христианину свою историю, он будто бы сам наслаждался теми формами, которые принимало его проклятие. Он почти смаковал каждую подробность своих несчастий, начиная с гибели первого сына и до последнего приступа удушья, который случился вчера. Когда была упомянута колдунья, Луллий слегка улыбнулся — очевидно, с берберкой были связаны приятные воспоминания. Это, пожалуй, была его единственная реакция — всё остальное время мудрец ничем не выдавал своего отношения к рассказу.

— Знай, старик: когда ты воспользуешься спицей, тебе многое откроется, как когда-то открылось мне, — проговорил он после того, как собеседник замолчал. — Понравится это тебе или нет, но суть многих вещей станет доступна твоему разуму. Твоё земное проклятие окажется ничем по сравнению с тайнами бытия. Оно растворится в них, как соль растворяется в воде.

Луллий запустил руку под складки своего изодранного плаща и извлёк спицу. Размером она была чуть больше ладони — плоская, с нанесённым орнаментом, стилизованным под арабскую вязь. Некогда заострённый конец давно притупился от времени, а металл почти почернел. Похоже, что неизвестный мастер создавал её как вполне обыденную вещь, и только потом кто-то наделил её магическими свойствами. А может, ей специально придали вид никчёмной безделушки, чтобы она не бросалась в глаза. Ещё раз внимательно оглядев предмет, будто прощаясь, Луллий протянул его Хасану.

— Что же мне с ней делать? — спросил тот, оглядывая полученную вещь.

— Обрати её к огню.

— Огню?

Христианин не ответил. Он уже достал другой предмет и передал старику. Это была золотая монета с изображением розы. Рисунок на аверсе был обезображен нанесёнными поверх него символами, среди которых были арабские цифры, разместившиеся в несколько кривых рядов.

— Она принадлежала тому, кто, по моему мнению, должен был получить и спицу, — пояснил Луллий. — Но Бог распорядился иначе: теперь она твоя.

Хасан ещё раз осмотрел полученные предметы и поместил их в мешочек на поясе — туда, где хранился последний серебряный дирхам. «Похоже, моё благосостояние растёт», — с горькой усмешкой подумал он. Почему-то ему вспомнился Муавия. Что, интересно, решил бы предводитель разгневанных мусульман, видя его здесь мирно сидящим на берегу в компании опального христианина и ведущим с последним откровенные беседы вместо того, чтобы запускать камни?

— Я был там, в городе, — сказал он Луллию, — и видел, как ты молился возле мечети.

Мудрец едва заметно улыбнулся.

— Тебя что-то удивляет? — поинтересовался он.

— Удивляет ли? Я впервые видел призрак человека, в то время как он, ещё живой, сидит на берегу!

Назарей кивнул головой, словно остался доволен полученным эффектом. Вместо объяснений он задал вопрос:

— Чем же, по-твоему, является наше тело?

— Оболочкой для духа? — предположил Хасан.

— Оболочкой… — повторил Луллий задумчиво, будто это слово было ново для его слуха. — Да. Мы облачаемся в него, словно в одежды. Но разве в доме твоём не хранятся другие одежды, которые ты можешь менять по своему желанию?

Он оглядел свой изодранный грязный плащ. Судя по всему, наряд христианина, так же как и его владелец, доживал последние дни.

— Тело — всего лишь тень, которую отбрасывает наша истинная сущность, озарённая божественным светом. Так что удивляет тебя, старик? Разве земные предметы не могут отбрасывать две или три тени сразу, если их, скажем, окружить несколькими источниками света?

Он повернул свою голову к востоку и немигающим взглядом посмотрел на взошедшее светило.

— Всё в этом мире — мираж по сравнению с этим божественным сиянием. Чего стоят вся земная власть и богатство, если они не могут удержаться долго и уж тем более вырваться за пределы этой жизни?

Луллий обвёл глазами небосклон, чуть задержался на стоявших в гавани кораблях и вновь посмотрел на солнце.

— И увидел я одного Ангела, стоящего на солнце; и он воскликнул громким голосом, говоря всем птицам, летающим посредине неба: летите, собирайтесь на великую вечерю Божию, чтобы пожрать трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников, трупы коней и сидящих на них.

Он вновь закрыл глаза. Исповедь, которая по большей части велась с самим собой, закончилась. Теперь пришло время молитвы. Луллий лишь поднял руку, будто бы прощался и благословлял одновременно, и глаз больше не открывал.

***

Вечером пошёл дождь. Тёмные улицы города блестели от влаги, словно какой-то художник покрыл их лаком, как картины, стараясь сохранить в первозданном виде. Та же самая влага, которая долго копилась в облаках над побережьем и срывалась вниз, прежде чем впитаться в почву и соединиться с землёй, бежала по лицу Хасана тонкими струями. Как посредник между двумя мирами он бродил по городу, подставляя свой лик разверзнутым небесам. Где-то над морем грохотал гром, а вспышки молний предупреждали раскаты.

Возвращаться в дом не хотелось, и Хасан пошёл по опустевшим улицам дальше, словно марионетка, ведомая упругими струями. Кое-где попадались промокшие прохожие, но никто из них не прогуливался так неспешно и беззаботно, как он. Должно быть, старый Ибрахим со своими родными давно спохватились его — в конце концов, приближалась вторая ночь с тех пор, как он без всяких предупреждений покинул жилище. «Не беда, подождут ещё», — подумал Хасан. Он повернул в сторону мечети, желая осмотреть площадь после творившегося на ней утром безобразия.

В потоках воды, падавших с небес и стекавших по старческому лицу, чувствовался какой-то неуловимый привкус. Родственный ему запах витал и в воздухе — лёгкие порывы ветра приносили его с моря. «Наверное, именно так пахнет будущее, — подумал Хасан, — а если будущее имеет запах и вкус, значит, оно вполне реально, созревает где-то в пространстве, готовясь упасть, как спелая олива. Вот только люди не удостаивают его своим вниманием и вместо того, чтобы сорвать налившийся соками плод, замечают уже валяющуюся на земле косточку, обтянутую жухлой оболочкой».

Он вышел к мечети и осмотрел опустевшую площадь. Бóльшая часть разбросанных по земле предметов всё ещё оставалась на том месте, где утром молился призрак Луллия — живая иллюстрация к посещавшим старика мыслям.

Он присел на краю площади, прислонив промокшую спину к холодной стене. На душе было спокойно — все переживания, бушевавшие у него внутри последнее время, пропали, будто бы смылись бежавшей по телу водой. Как здорово было бы полностью исчезнуть в этих потоках, раствориться в них, как пепел! Промокнуть заживо.

Хасан посмотрел вверх, словно рассчитывая увидеть звёзды — эти отблески божественного света, о котором на берегу рассуждал христианский мудрец. Конечно, он не заметил ничего, кроме серых туч, затянувших небо от горизонта до горизонта, точно старая мешковина. Нужно было возвращаться. Предметы, полученные от Луллия, будто торопили его. «Воспользуйся нами, пока не поздно!» — шептали они из мешочка на поясе. Хасан отмахнулся от этих призывов — отчего-то он знал, что торопиться некуда. Всё предрешённое уже случилось, ему же осталось лишь завершить ритуал. Поставить последнюю точку в написанной кем-то книге.

Не спеша он поднялся на ноги и, аккуратно ступая по скользкой поверхности мощёной площади, направился в сторону дома Мухаммеда.

Его встретила Хадиджа. Хасан переодел промокшую одежду, и спокойная, как черепаха, хозяйка без расспросов проводила его в столовую. Рыбный кус-кус отсутствовал (вот уж действительно большая перемена в этом мире!), вместо него на ужин были поданы суп из баранины и лепёшки. Хасан принялся машинально поглощать пищу, словно выполняя какой-то давно наскучивший обряд. Когда он почти закончил, в комнате появились Ибрахим и Мухаммед. Старый лекарь присел рядом с задумчивым видом. Его сын, взглянув на вернувшегося гостя, лишь загадочно улыбался, словно ему было известно многое, но он предпочёл об этом не распространяться.

— Мы уже гадали, где искать твоё безжизненное тело, — пробормотал Ибрахим.

Хасан поблагодарил его за заботу кивком головы.

— Особо не рассчитывай на это, — ответил он лекарю, — ещё немного я погощу в этом мире. Да и в этом доме, пожалуй, тоже.

Ибрахим улыбнулся, по всей видимости, довольный оптимистичным настроем друга.

— У тебя был приступ?

— Да, был. Благо хорошие люди помогли мне.

— А как же берберка? Она тебе помогла?

— Возможно. Я думаю, что скоро это будет ясно.

Завершив трапезу, Хасан попросил лекаря оставить его ночевать у очага. Насквозь промокшему старику постелили несколько шкур на полу, а в огонь подбросили побольше дров, чтобы пламя ещё долго согревало гостя. Долгое время он лежал молча, в раздумьях устремив взгляд в переливы пламени. Позже, когда дом окончательно заснул и затих, Хасан разложил перед собой своё благосостояние — магическую спицу и две монеты, одна из которых была исполосована нацарапанными символами. Оранжевые отблески плясали по металлическим предметам, словно некая наполнявшая их внутренняя сила готовилась вырваться наружу. Он взял серебряный дирхам и поднёс к глазам. Казалось бы, обычная монета, с которой не жалко расстаться, если найдётся подходящий товар. Однако Хасану она стала по-своему дорога. Это был некий спутник, последние дни деливший с ним все тяготы и лишения. Не зря ведь люди, помогавшие ему в поисках, отказались принять её. Золотая монета. Старик взял её в руки и внимательно изучил. Несколько слов на неизвестном языке, грубо нацарапанных на аверсе, не говорили ни о чём. А неуклюжие арабские цифры, красовавшиеся рядом, и вовсе представляли собой какую-то загадку. Что здесь было сохранено? Некое магическое заклинание или арифметические расчёты какого-нибудь торговца? Возможно, когда-нибудь он узнает это. Хасан опустил монету обратно на расстеленную овечью шкуру и взял спицу. При свете очага предмет выглядел уже не таким невзрачным, как ему показалось на берегу. Блеск металла пробивался через почерневшие узоры, и даже потупившееся окончание спицы как будто заострилось. «Обрати её к огню», — вспомнил Хасан. Что же могли означать слова умирающего назарея? Он взглянул на очаг и в ужасе замер. Из пламени на него смотрело нечто. Два немигающих изумрудного цвета глаза внимательно изучали его уже бог знает сколько времени. Затем языки пламени начали сгущаться, и вокруг глаз образовалось маленькое тело саламандра с чешуйчатой кожей, по которой, как по раскалённому металлу, пробегали радужные переливы.

— Здравствуй, Хасан, — проговорил саламандр едва уловимым шёпотом. — Я вижу, то, чем долгое время владел Раймондо, перешло к тебе.

Хасан посмотрел на спицу у себя в руках. Теперь чернота и вовсе исчезла, и металл вспыхнул тем же светом, что излучала чешуя огненного гостя.

— Что с Луллием? — спросил старик.

— Спица у тебя — значит, Раймондо оставил своё тело, — теперь голос саламандра звучал более разборчиво. — Если ты решишь оставить её у себя, то и тебе однажды придётся передать её устремлённому человеку, который будет нуждаться в знаниях как в воздухе. Человеку, избранному самой судьбой.

— А что, если я не захочу расстаться с ней? Я так и не умру?

Саламандр медленно моргнул своими изумрудными глазами.

— Однажды ею владел сицилийский купец. Он решил не пользоваться теми знаниями, которые ему открылись, а просто таскать спицу с собой как оберег. Ровно четыре недели он являлся хранителем этого подарка, а после был схвачен берберскими пиратами и убит. Талисман не подарил ему вечной жизни, а наоборот, сократил её. Вспомни, что говорила тебе колдунья: то, что даётся нам как благословение, часто губит нас, если мы должным образом этим не пользуемся. Неужели несчастий и так недостаточно в твоей жизни?

Хасан понимающе склонил голову.

— Благословение было даровано тебе давным-давно, — продолжал саламандр, — отчего же ты предпочёл не пользоваться им? Вы, люди, всегда предпочитаете дожидаться, когда мрак сгустится со всех сторон, и только тогда замечаете, что путь к свету всегда был у вас над головой. Стоит только руку протянуть — и Бог рядом с вами! Нет же, большинство желает идти длинным путём, наполненным ужасами и несчастьями, и удивляются при этом, отчего Господь посылает столь чудовищные испытания.

Огненное существо замолчало, и некоторое время в комнате царила полная тишина, только угли едва слышно потрескивали. Отчего-то Хасан не мог поднять глаз и взглянуть на светящиеся очи саламандра, будто это были глаза его собственной совести.

— Что же мне делать дальше? — наконец спросил он.

— Я думаю, свой выбор ты уже сделал, — ответил саламандр, — иначе спица не попала бы к тебе. Тем более что даже длинный путь, которым ты двинулся, уже закончился. Дальше — либо окончательно скатиться во тьму, либо…

Хасан сжал спицу в руках и посмотрел в изумрудные глаза.

— Протяни её мне, — прошептал саламандр, — а всё остальное уже скоро станет тебе известно.

Старик повиновался. Пододвинувшись поближе к очагу, он протянул руку со спицей к самому огню — так, что слабые языки пламени почти обожгли пальцы. Огненное существо, уверенно стоявшее на раскалённых углях, тоже протянуло свою пылающую руку и положило маленькую ладонь на сжатую в кулак ладонь человека. Хасан почувствовал невыносимое жжение, как от прикосновения к раскалённому камню. Странно, но желания отдёрнуть руку не было, даже наоборот, вместе с болью через кожу к нему проникало сладостное желание продолжить эту муку, насладиться ею в полной мере, выжать страдание до последней капли, ибо ничего подобного никогда с ним больше не произойдёт. Вместе с этой мучительной и желанной болью к нему перебиралось какое-то успокоение, которое, как тёплое одеяло в холодную ночь, убаюкивало и дарило безмятежность. Хасану захотелось ещё раз взглянуть в глаза саламандру, но очертания огненного существа почти смешались с языками пламени, а вскоре и вся комната, и весь окружающий мир растворились в огне. Он хотел задать ещё один вопрос — что ему делать с полученной золотой монетой? — но не успел. Сознание погрузилось в сон, похожий на странное состояние, которое иногда случалось с ним после приступов удушья.

Потом он увидел Луллия. Точнее, не самого мудреца, а оставленное им тело с серой бородой и застывшими бесцветными глазами. Два португальских моряка несли покрытый изодранными одеждами труп к гавани, а позади, на камне, где скончался христианин, склонив голову, сидел Бернард, погружённый не то в молитву, не то в скорбные думы. Вскоре круглолицый нищий поднялся и, устало перебирая ноги, двинулся следом за процессией. Иногда он бросал в сторону моря угрюмые взгляды и хмурил брови, будто где-то там, на далёких берегах находился источник его бед, не дававший покоя его томившейся в тоске душе. А может, он просто пытался определить, не помешает ли погода отплытию португальского судна. «Что будет дальше с этим нищим? — подумал Хасан. — Отправится ли он за море вместе с телом своего покойного учителя или останется в городе, продолжая молиться Богу да просить подаяния на рыночной площади?»

Неожиданно сон сменился, словно перевёрнутая кем-то страница. Одно движение невидимой руки — и берег, и море, и небо — всё исчезло. Остался только Луллий, и теперь это уже было не холодное тело, отпустившее дух, а выглядевший живым человек. Одетый в красный бархатный камзол, с чёрным плащом на плечах, в украшенной пером шляпе, назарей уверенно ступал по длинному коридору, стены которого украшали бесчисленные портреты. Незнакомые Хасану лица взирали с картин и, казалось, с одобрением провожали взглядом проходившего мимо мудреца. А впереди — там, где коридор заканчивался арочным проходом в залитую светом залу, — виднелась женская фигура, с нетерпением ожидавшая приближения Луллия. Было похоже, что дама не в силах переступить пределов залы, — ей оставалось только дожидаться, когда желанный гость сам пересечёт невидимую черту, разделяющую их.

Ещё одна смена страницы — и Хасан увидел своих сыновей. Алим и Назар находились на борту огромного судна. Стоя на палубе, они сворачивали толстые корабельные канаты и озорно переглядывались друг с другом. Вокруг них, куда только можно было бросить взгляд, простиралось море — спокойное и голубое.

Видения начали чередоваться всё быстрее, словно кто-то, потерявший терпение, поспешно перелистывал страницу за страницей. И в каждом новом сне Хасан видел то, что не было доступно взору ни одного живого человека. Невиданные до этого места, незнакомые люди, события далёкого прошлого и возможного будущего — всё это водопадом обрушилось на его сознание и понесло куда-то с головокружительной скоростью. Когда-нибудь он научится уверенно плавать в этом потоке, а сейчас, отдавшись воле стихии, он помчался по волнам сновидений, чтобы наутро проснуться совсем другим человеком. Или же, наоборот, наконец-то стать самим собой?

8.

Утром, когда взошедшее солнце уже подсушило промокшие улицы, в дом зашёл Рахман. Он застал Ибрахима за странным занятием: лекарь сидел в углу и задумчиво смотрел на зажатый в руках камень, будто дожидался ответа. Завидев гостя, старик загадочно улыбнулся.

— Где Хасан? — поинтересовался Рахман.

Ибрахим кивнул в сторону выхода во внутренний двор:

— Собирается в дорогу.

— В дорогу? Куда же он собрался? Назад в деревню?

Лекарь отрицательно покачал головой.

— Он выпросил мула у Мухаммеда, взял немного еды и хочет отправиться в Кайруан.

— В Кайруан? — удивился Рахман.

— Для начала в Кайруан, а затем планирует добраться и до Сфакса.

— А в Мекку он случайно не собирается? — усмехнулся Рахман. — Что он такое задумал?

— Говорит, будет приводить в порядок хадисы. В них есть ошибки.

Рахман внимательно осмотрел лицо лекаря в надежде обнаружить хоть какие-то признаки иронии, но вид у Ибрахима по-прежнему был серьёзным и немного задумчивым.

— Как же он собирается обнаружить эти ошибки?

Ибрахим пожал плечами:

— Говорит, что это проще, чем отличить спящего верблюда от мёртвого.

Ничего не понимая, Рахман вышел из дома во внутренний двор и действительно увидел своего родственника, привязывавшего бурдюк к седлу чёрного мула. Он подошёл ближе и поприветствовал старика. Хасан ответил лёгким кивком головы. Вид у него был несколько странный: тело покрывала светлая джеллаба с просторными рукавами и остроконечным капюшоном — такие обычно одевают для путешествия через пустыню. Небольшой карман для еды, судя по всему, был набит финиками.

— Что это тебе взбрело в голову? — спросил Рахман. — Уезжаешь, даже меня не предупредив.

— С каких пор ты нуждаешься в моих предупреждениях? — немного сердито ответил Хасан.

— Ты же сам вызвался помогать мне. Я рассчитываю на тебя.

Рахман отошёл в сторону и, усевшись на скамью, стал наблюдать, как старик продолжает собираться. Хасан поднял с земли небольшой мешок и прицепил к седлу.

— А как же дети? Ты уже не собираешься дожидаться их?

— С ними всё будет в порядке, — ответил старик, бросив в сторону моря мрачный взгляд. — Через несколько дней они прибудут.

Рахман рассмеялся.

— Да что с тобой такое? Уже и будущее знаешь?

— Не всё, — серьёзно ответил Хасан, — немного будущее и немного прошлое.

— Прошлое? Какой же толк знать прошлое?

Старик ответил не сразу. Закончив возиться с мешком, он погладил мула по чёрной морде, затем повернулся к Рахману.

— Что значит «какой толк»? Может быть, для того полезно знать прошлое, чтобы легко отличить лгуна от честного человека.

Рахман замер с открытым ртом. Он собирался что-то ответить, но, встретившись взглядом со своим собеседником, передумал.

— Почему ты не сказал, что убил Заиру? — спросил Хасан.

Несколько секунд Рахман пристально смотрел ему в глаза, и за это время выражение его взгляда стремительно менялось от возмущённого блеска до стыдливой покорности, словно он за эти короткие мгновения успел прожить целую жизнь — побывал сначала задорным юношей, затем спокойным мужчиной и, наконец, уставшим от жизненной канители старцем. Ничего не ответив, он поднялся на ноги и тут же опустился на колени, прикрыв лицо руками. По его небритым щекам побежали слёзы, а сгорбленный силуэт несколько раз вздрогнул, как холм во время землетрясения.

Хасан подошёл ближе и, опустившись на скамью, положил свою руку на содрогающееся плечо.

— Я знаю: во всём виноват твой гнев. Особенно если тебе перечит женщина. Не пора ли тебе отказаться от этого гнева, если он приносит одни страдания?

Рахман поднял своё заплаканное лицо. Он, по-видимому, хотел молить о прощении, но понял, что слова излишни — взгляд Хасана не выражал ни гнева, ни презрения.

— Я ведь очень слаб, — тихо проговорил он. — Именно поэтому и иду на поводу у страстей. Она не зря презирала меня, ведь прекрасно знала все мои недостатки. А ведь я… Я только хотел, чтобы вы были рядом, жили в городе, помогали мне… Так я считал тогда, теперь понимаю, что мне просто хотелось показывать кому-то своё превосходство.

Хасан согласно кивнул.

— Ты знаешь своего врага. Так бей его в себе, а не в окружающих людях.

Он ещё раз потрепал Рахмана по плечу, как младшего брата, медленно поднялся на ноги и вернулся к мулу, который уже нетерпеливо фыркал и размахивал головой.

— Что же мне делать теперь? — спросил Рахман.

— Позаботься о детях своей сестры. Скоро они появятся. И появятся без гроша в кармане, можешь мне поверить.

Прошло ещё несколько минут, и Хасан, взобравшись в седло, выехал за ворота. Утирая слёзы, Рахман смотрел ему вслед и видел, как силуэт всадника медленно и бесшумно, будто во сне, движется по городской улице. Глядя на облачённую в хлопковую материю спину, он отчего-то поверил, что может чувствовать себя в этом мире спокойным и защищённым, словно сам Всевышний накрыл его своим невидимым покрывалом.

***

Вечером, когда город и побережье остались далеко позади, Хасан остановился у небольшого ручья, чтобы напоить мула и перекусить самому. Недалеко от себя он заметил всадника на высоком гнедом скакуне. Этот путник уже закончил свой отдых и собирался отъезжать. В наезднике Хасан признал Мони — того малоизвестного кафирского бога, который являлся ему во сне. На этот раз голова с кошачьими усами была у того на плечах, а на поясе, изогнутый, как полумесяц, сверкал небольшой кинжал в украшенных драгоценными камнями ножнах.

— Мир тебе, милость Аллаха и Его благословение, — поприветствовал Мони первым, как и положено всаднику. Похоже, он не признал Хасана или сделал вид, что встречает его впервые.

— И тебе мир, милость Аллаха и Его благословение, — ответил старик.

Ничего не сказав более, Мони выбрался на дорогу и не спеша поскакал в сторону города — должно быть, для того, чтобы исполнить волю Всевышнего и донести до ещё одного заблудившегося очередную «жизненную сказку».

Конец.

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: