Виктор Трофимов «Трамвайный плясун»

После дымных надежды развалин…


Из книги «Стоозёрная» 


* * *

После дымных надежды развалин,

Вдохновенной мороки тисков,

После страсти глубоких прогалин

Упаду я в развал облаков.


Боже, кем этот лес мне подарен?

На вершинах пиры ветерков.

Всеблагие! Я призван, поставлен

Без усилий полста Виктюков.


Я иду мимо книжных развалов:

Мимо нас проходить не спеши! –

Можно жить, можно чувствовать право

Здесь, снаружи обломков души.



* * *

Мысль, приходящая, пера боится –

из мира в мир прыжок велик,

и карандаш верней сгодится

сопроводить на черновик

её извив. Дитя свободы

так легче переносит роды.

И осторожно, на минутку

ложатся строчки с краю, в шутку.

Потом зацепят вдруг узором –

как странно?! дальше разговором

уж дышит этот строй помарок,

в тиски сжимает, алчет правок,

переливается, дрожит.

И умирает, и летит…


Июль


  Любимейший из всех, о мой июль!

мои все чувства проверяешь:

ковры цветов забыть смогу ль,

когда весь мир в меня вонзаешь.


И вскрики птиц, наскок дождя,

упавший грохот среди молний,

пусть гнус кусает, не щадя,

и этим чувством мир исполнен.


А запах леса, мокрых трав

не вывернет ли наизнанку

щемящих детства первых правд

о тайне жизниран и ранок.


И ранит душу каждый лист,

он остр, как комариный лепет;

хвои смоляный дух острист,

как тысяч солнц озерный трепет.


В тени присяду, льется свет

сквозь зелень веток сам зелёный,

лети, мой праздник, – путь отверст,

о мой июль, в меня вонзённый.


* * *

Не правда ли,

пафос похож на чай,

и сколько ни упивайся им,

он быстрее уходит,

чем утоляет жажду,

а через трещинку иронии

смысл

также легко

покидает нас...

И лишь поэзия остается

в нас до конца,

как поверхность

бытия и инобытия –

свернутая в ленту Мёбиуса.


Стансы


  На повороте судеб род людской слоится,

и странным кажется разрыв эпох,

и, кажется, разорваны все нити,

и будто вновь является молох.


Но мир – един, разрыва не приемлет,

пустые толки тихо отомрут:

учёная тщета фундамент не подъемлет,

и древо жизни суете не предадут.


Эпоха грешных нас пораскидала

и выявила чистые тона.

Средь мусора идей, сомнений, пьедесталов

разъединила, чтоб собрать она.


Вот одномерны мы как рельс убогий,

а вот двумерны как фанерные листы, –

для ренессансов будущих используют нас

боги:

модели мы и потому достаточно просты.


Как ни воображаем о себе,

а все же заготовкой

сияет даже наш трехмерный вариант:

набор кубов для красоты неловкий,

технологичный музыкант-мутант.


И ненавидим мы и любим алгоритмом,

исчерпаны сюжеты и написан каталог;

что ищем мы на темени обритом?

Какие тайны есть у пары стройных ног?


Круг замыкая, мыкаем азы,

схватив себя за хвост средь этой гонки.

Услышим ли с небес призыв,

слетающий всегда негромко.



* * *

Я – и рыба, я – и невод,

я – и замысел, и повод.

Лабиринт и псевдоним.

Имя я. И дым над ним.



Средь темных вод


Мой дед партийный припечатал

к истории французской и меня,

назвав отца в честь друга масс Марата,

свободы шарм так образно поняв.


Давно рассеялся от северной коммуны,

одной из первых после Октября,

дымок последний – оказалось зря

кипели страсти – только сумрак лунный

с побитых стен стекал монастыря,

соединяясь с водами лагуны.

Вечерняя тогда припоминается заря:

отец с веслом, я в лодке*

слишком юный,

плывем вдвоем, дорожку** бороздя,

вдоль тихих берегов фортуны…


О, тихий праздник Сийский монастырь,

средь темных вод вдали как забелеешь

внезапно из лесов

через пустырь

с дороги сказочной,

так сразу заболеешь

тобой,

упавши в эту ширь.



* лодка (осиновка) – род каноэ,

управляется одним веслом;


** на Русском Севере ловля на блесну



Жена


Юноша, видишь:

огонь пожирает поленья,

злится, шипит,

ну а мы согреваемся

рядом.


Так и жена

скоротечные наши мгновенья

греет глаголом,

искрящимся ядом.


  

Трамвайный плясун


* * *

Перехожу Лесосечную улицу,

не повернув головы, а к чему?

Хамство машин замечательно чувствуется

и кожей спины – потому.

И вовсе не нужно глядеть под ноги,

предусмотрев специальную обувь.

И не нужно, боюсь, телевидение,

чтобы видеть такое вúдение.

Для всякого такого глядения

не обязателен аппарат зрения.

А вот книгу, купив за тридцать

буханок, в естественном беря эквиваленте,

надо будет посозерцать

в еще шевелящейся бытия ленте.

Кажется, это единственный сегодня завиток

бытия хоть какого-то,

и это, признаюсь, поступок.



* * *

Вот июнь!

И опять, и опять, и опять

выхожу я к сосновым лесинам гулять,

и брожу вместе с ними, и кажется мне,

что меня понимают и любят оне.


* * *

Вы только представьте: вот эта минута

еще не была, никогда не была.

И новая жизнь наползает, и тут вот

и почва проглядывает, и судьба.


Как страшно представить, вот эта минута

теснит меня в космос одной новизны,

и нет мне опоры, и прошлого прутья

до ней не дотягиваются и уже не видны.


Я только в новейшем, не ставшем, не зримом

как ветр, если ветр, не могу постоять,

залечь между бревен, иль рожью озимой

застыть между строчек судьбы и опять

войти в ту минуту росточком ранимым.


Все тихо менялось. Отца нет и мамы.

Очнусь – и понять это… нет –не понять.

Давно мою ель забрала пилорама,

и доски в работе, и слез не унять.


Тех слез, что отсчитывают минуты,

таких же незримых, как и они.

Пусть тихо укладывает судьба парашюты,

пусть в космосе нови мелькнут вдруг огни.


* * *

Гомер и другие провидцы планеты,

прискорбно поверхностно я пробегал

божественной тайны условно-сонеты,

что дух ваш сквозь пыльное небо видал.


Вот, думалось, также струя, освежая,

сбегала и с вашей груди и спины

и также, встречаясь, потоки журчали

воды в вашей ванной (земные ль сыны ?).


Но где же случалась та точка ветвленья? –

Другими вы шли уж из ванны своей,

что было той страшною силой влеченья

к печальному небу и коже ночей?


Я выйду из ванны, воссозданный снова,

ступлю до порога обычных забот.

И вновь… упаду в эту пасть, что нет слова

её описать – этот алчный хобóт.


2006




* * *

Эх, книгу б толстую умную написать,

семена посеяв, ждать: иная жизнь наступит.

Да, боюсь, у богатого времени нет читать,

а уж бедный точно не купит.




Слов весность


1

Когда залезаешь на дерево высоко

отпилить сухих веток, костёр

после затяжного дождя зажечь чтоб,

сознаешь: тело и дух, сжавшись почти в микроб,

алчут взаимных оков,

и коршун крылья над распростёр.


2

Неуместна тогда отвлеченная мысль

и одно лишь слово может сбить с ветки,

если покажется неожиданно как рысь.

И остается верить лишь в синтаксис,

что все же есть надежные нитки

на кройке сознания, иначе какая высь

и какой костёр – расправятся бытия складки.


3

И, может быть, каждый из тех, кто

читает к ряду студентам четвертую пару,

созерцает себя, как уставший флагшток,

забыв страну, глядяна флаг, чтоб

как-то все же узнать державу;

и несколько слов вылетает из уст уже одиноких

без тени присутствия духа;

это так – слова остаются у плоти,

а дух где-то там, в стороне напротив

как заблудившаяся старуха

(на всякую бывает проруха).


4

Когда кладешь кафель на стенку,

не забываешь расшивку швов,

заменяя цемент на затирку.

Так суверенность плиток

держит империю стендо потолков

(если стены, положим, в сортире).

«Будем разделены, тогда мы вместе», –

поют плитки из плоскостей стен;

«Будем мельче, и любое отверстие

мы прогрызем», – шепот зубов из полостей.


5

Зуб – это тезис,

антитезис – отсутствие зуба,

синтез, тогда, –протез,

то, чем довольны губы,

много вкусившие слёз.

Вот бытия экзерсис:

пусть не удержите жизнь,

можете быть памятником.

Согласно бронзовой логике

это не просто протез, но синтез!

(верь диалектике).


* * *


Ковальковой Г.И.


Потерянный для общества и удручён

ужасного сего ущерба пыткой

искал я тёмный угол оглушён и мрачен.

И вот искусством вашим возрождён,

торя свой путь восставленной улыбкой,

я вновь силён, тщеславен, алчен.



* * *


Ещё цикады нарезают

упругий воздух на листы,

сизифов труд свой не кончая,

а осени уже прохладные холсты

бессмысленны и золотопечальны.




* * *


Осень

хороша утомившим летом,

просинь

среди туч, утомлённых светом

желтизны, ослеплявшей в июле –

той истомы желали не мы ли?

Яро-красны рябины, рубиновы наши клёны,

кто-то бродит средь вас ещё влюблённым.

Стол тяжёлый плодами уже накрыли.

Осень, не были мы?

Или всё же были?




* * *

Напрягаем напрасно

заклинаньями этими темя –

Что пространство?

Что время?

Пусты ваши смыслы;

я сейчас позвонил – у меня сын родился.

И с этим известием я чем-то иным явился,

упал в другое себя – ничего так

отстроено, а сын уж везде наследил,

и так прикину его, это другое, и эдак –

определённо прилив, несомненно, сил.


Какое пространство, какое время ?

Течёт уж моча другая моя и названо имя.

Одним рывком из суеты до звонка:

я ведь знал – нечто вот-вот случится.

Но разница слишком уж велика:

предполагать и – очутиться,

гадать и убедиться:

я есть!

Я есть тихая весть и звуки драм:

пространства нет – есть храм,

времени нет –есть весть.


Пространство-время –

не для суждений

и причащений,

проникновений

в свободы прохладу,

если, конечно, надо

видеть истину. Быть в шоколаде

можно и без стиха Архилоха,

но нет перспективы – шоколад аморфен.

И безразличен к стреле времени,

которая поважнее времени.


Летит ли она к царевне-лягушке

или погибнет на дальней опушке,

равнодушная к сего пространства шансу.

Клаустрофобия – болезнь шампанского,

которым всё же любят помыть,

ублажая, стрелу времени,

желая обмакнуть в его прыть

надежду семени.


Мертвы пространство и время.

Ничто… И в ничто – семя.



Холод


Только молодой царь не нуждается в холоде.

Вдохновляя войско, Александр замечательно молод, и

пойманная ночью средиземноморская жара

переходит в действия, не перегрев рассудок,

не оплавивстрелу намерений, не испарив сосудов

свежих идей о технологии завоевания мира. С утра.


И ночи холод имел под рукой Тамерлан,

летящую мысль приводя в порядок.

Континентальный воздух по ночам зябок

и продуктивен, если не всю ночь быть окутанным снами.

Таков Буанапарте с его сна четырьмя часами.

Знал и в Египте как охладить рассудок

без кондиционера пропаянных трубок.


Русская жизнь ходит в обнимку с холодом;

жар бани – тот же холод, он всегда с поводом

обняться со снегом, купанием в ледяной воде,

так что даёт среднее состояние, где

пребывает дух, а он пребывает на холоде.


Что же такое настоящий холод –

в этом мы, русские, знаем толк.

Холод даёт метафизическийдовод

рассмотреть его поподробнее, волк –

вот первое, что приходит на ум

при мысли о лютом, свирепом чуде, в канун

Рождества в Сибири, в пустыне белой бегущем,

срезая вам щеки рашпилем лап, алчущем

последние волны остывающей крови

в теле, не чувствующем уже боли.

Второй эскиз – ухо лыжника,

белое как в конверте

после финиша лыжной гонки на 30 км,

впечатляет, поверьте.


Но если по сути, то это лёгкая кавалерия

того другого хлада, чья изотерия

лишь посмеивается над упомянутыми осколками

ледяного храма – пустое занятие – не теми иголками

это тело вышито. Материя холода,

вобравшая крик души голода,

холода, залезающего за её, души, шиворот,

изнанку чуя вещей, вот –

и метафизический оборот.


Холод в душе – ценность не та,

но за нею приток самых тех истин,

не идут они в тёплые ворота –

закон физики бескорыстен.

И влажный пар заклубился у рта,

и голос, у кого окая, у кого картав,

забормотал на свободном холоде,

пребываяв тех самых жажде и голоде:

холод меня воспитал и вложил перо…

свойствами разнобокими своего zero.



Поэма развала


Развал колёс придаёт устойчивость

автомобилю, а дальше вот ещё кой-чего.

И демократия в креслах сидит, развалясь:

устойчиво лучшее из зол времён истерик;

и почве потвёрже, чем палуба, ещё не поверил, дивясь,

моряк в развалочку сошёл на берег.

Хрупка, быстротечна феодала власть,

но как зажились руины-развалины.

И там, где устали царей класть,

стоит Акрополь, стоит разваленный.

И там, где блаженство гуляет

в развалах бёдер у развальцованных дуг

устойчивей этой фигуры кто-нибудь что-то знает?

Развалясь в пространстве, стоит дуб.

Развалины времени как роскошны

в библиотеках пыльных, скрипящих полками

под потолком. Империй развалины окрашены

лавиной унылой лет грядущих, осколками,

лёгшими плотно в пространство сует.

В развале глаз миры чудятся и силуэт

кого-то третьего – коего нет.




Там…


Там толпы людей пробираются в трубах

глубоких; их души вморожены от рожденья

в полей электрических хладных утробах.

Ползёт новолюд отовсюду туда саранчой чрез коренья


далёких времён на житьё, на могилы.

Зрачок их зрит только неон на границе

у спектра лишь красного края, на вилы

нанизан уж Вечного Землекопа. И рукавицы


истории сохнут на кулачищах.

И памятники, памятники на кладбищах

улиц, укатанных кольцами и радиально

в решётку насмерть, века придавив capitalно.


Там царство машин среди улицы тычется

о бок информации века грядущего,

и матерный воздух повсюду владычествует,

а время насельников в клетях лишь матрицы сущего,


прочерченной белым чиновника пальчиком.

Увы, там над тортами лишь все амбиции кружатся,

дряхлеют Невтоны, корыта разбиты, нет мальчиков:

кто выжил, уехав совсем, кто подался прислуживаться

в доходных домах, угодив вместо нобелей –

мебели.


И в капище это страны сей надежда уложена?

Под саваном сюртука, пестротою фальшивою

неоновой красной луны мертворожденной?

Сует суетою как дымом с болот придушённая,

без танков, без томагавков почившая,

во злате печальном хором удавлённая

бессмысленным сором ума отчуждённого?


Нет, лучше давай обойдём это кладбище,

там вороны пусть стерегут изумление нации.



Эволюция


Золотой миллиард на планете,

зорко следя, расставил сети.

Вот уж теперь давно-давно

землячок из Архангельска там

утюжит дорожное полотно,

сына Марком назвали с мадам

Светой, она биологом в гранта окно

подалась, а он в лоно on-line программ,

коллега физик в прошлом, во времени том.


Барнаульская девушка, друг семьи

с аспирантской еще скамьи,

теперь в вашингтонской своей квартире

свободная в свободном мире.

Есть спрос на Западе, в Африке, Индии,

есть силы, азарт, мира видение –

всех их взял золотой миллиард

на просторах и нашей широкой местности.

А теперь вот введут и бакалавриат,

чтобы с газом и нефтью удобнее вывести

молодой вменяемый материал

готовый вполне к учёности

по параметрам тех лекал.


Золотой миллиард вбирает звёздное небо

как гусеница, не видя его, только инерцией тела,

Кантов императив заменив на его плацебо,

чувствуя точно, куда эволюции смотрит стрела.




Декабрь


Декабрь меж пальцами сочится,

под суетою вновь тоннель прорыв,

а по ночам отчаянно не спится –

как будто критик мой по телу моему строчит,

меня забыв.

Мышей, не доловлённых за год,

работа слышится зубов

о крохи года – и пытаться надо

не убежать желтеющих долгов.

Вот тёте отписать в далёкую деревню:

там за Двиною занесённой снегом

дом на краю стоит стеснённый негой

забот экзистенциональных и смиренно

на небо звёздное холодное глядит.

Императив внутри меня хоть и свербит,

но оба, тётя, боком, получается, выходят вам.

А греют сбоку вас лишь пёсик с кошкой,

забравшись под одеяло на диван:

немного бытия, тепла немножко –

не торопи, Великий океан…



Голоса в весеннем воздухе


У соседа в огородце

куча свежая навозца:

водки уж откушал он:

«Ой, говно хорошее!».


«Знаемо в Расеюшке

без навозца в полюшке

ни вершки, ни корешки

не родятся – хéрушки!»


«Грунт отсыпал ?

Так мульчируй.

Тут накрыто?» –

голос Иры.


«Дачки по три соточки,

а до фига работочки».

Справа, слева по соседу,

сзади тоже – Рая с Федей:


к вечеру умаются,

распереругаются,

ночевать останутся,

а завтра повторяется.


«А земля-то – сама ценность»,

волюшка – упокоенность,

а цветы-то – розочки,

а плоды-то – яблочки.



У сосен в долгу


Ты умираешь, мой друг, это видно:

немощь все жилки пронизала, вдруг

стало мучительно, больно, противно

в горочку малую влезть. Недосуг


это заметить – не значит увиливать

сможешь без счету денёк за деньком:

сук можно долго без звука подпиливать,

комель всегда громыхнёт кувырком.


Не помогает дыхание частое,

сдавлена грудь и в коленках озноб,

кажется, всё… но приходит на счастье и

с легким морозцем в снегах Рождество.


В предновогоднюю хмарь тихо выгонит

в лес на лыжню, озаботясь, жена;

с сыном выходим, а снегу, а инея,

а чуть взобраться на горку – хана!


Бешено бьётся без толку ретивое,

всё же плетусь я за сыном, ну что ж:

видно напрасно на годы прикидывал

нет тех годков – вот уж немощь и дрожь


в только недавно еще крепких мускулах

страха не знавших, усталой тоски.

Быстро стираются силы на выступах

этих вот дней, уходящих в пески.


Что ж – новый день, и опять нынче выйдем мы

с сыном вдвоём на лыжню поутру,

будем идти меж стволов распунктиренных

снежными метками ночью в пургу.


И на денёк, этак, пятый почувствую

в новом году уж у сосен в долгу,

часто дышу, но опять хорохорюсь и

немощь уходит – я снова могу


в горочку влезть, ну а значит и далее

тихо обресть мысль: я в норме, я есть!

И что понадобятся сандалии

в зелени света под кроной присесть.



Триолет


Сибирь, словно чаша Грааля

в серебряном воздухе ясном

чиста, холодна и прекрасна

Сибирь, словно чаша Грааля.

Свою чуя немощь, скандаля,

стократно глянув в зеркáла,

Сибирь, словно чашу Грааля

заокеанская ведьма одна возжелала.


Сибирь, словно чашу Грааля

уносит планета в пространство

спасая от протуберанцев,

Сибирь, словно чашу Грааля.

Не нам предаваться печали,

добыл нам великий жребий

Сибирь, словно чашу Грааля.

И Александр, и Сергий –


видно незря святые,

силу явив – не насилие,

грядущих земель изобилие,

видно не зря святые:

Фридрихов и Батыев –

и Восток развели, и Запад,

видно не зря святые.

А Тихон век встретил, не папа –


русский мир оказался сложнее:

вглядитесь в лик патриарха –

взгляд мужика и монарха.

Русский мир оказался сложнее.

Кровавый был царь и жизнь веселее,

и неудачный эксперимент – нет

русский мир оказался сложнее:

душа – Россия – Сибирь – свет.



ДУ


Мягкий падает снег на Морской,

зайду в Дом Ученых.

Дерева зелены, высоки. Покой

найду в воздухе линий всегда отличённых

от суетного дня и всегда включённых

в пейзаж размышлений обитателя этих мест.

Задержусь у зеркала там внизу, иной текст

считывая, нахожу опять новизну привычных черт.

Выхожу наверх освежённым, открываю конверт

ожиданий, вбираю уже этот свет

и будущий – из окон, стен, потолков. Силуэт

картин, рыб, объявлений прозрачен.

Шаги не слышны, и прост, и многозначен

рисунок плоскостей, углов, теней флажолет.


Вахтер смотрит доктором привратных наук.

Гардеробщица, словно остепенённый паук

ревниво зрит, но больше знания в её сплетении ниточек,

ибо её первую овевает тепло кофточек,

выныривая из-под пальто, чуть не сказал курочек,

но нет - женщин учёных иль жён, дочек их

в пространство торжественной суеты фойе,

как бы готовящейся устроить защиту кое-

кого на присвоение кое-какой степени

кое-каких фундаментальных наук

и нет сомнений ни в едином темени,

что мыслью проделан заслуженный трюк.



* * *

  Ветров холодных не измерить

и не замерить бесов прыть.

В Россию можно и не верить,

но невозможно не любить.



* * *

  Я ехал один. Выливалась заря

сквозь нагие ветвей небылицы,

на пурпур наползали чёрных кровель края

как большие нелепые птицы.


Чуть ещё поморгает, и стылая мгла

обернётся косматой химерой

и студить, и пугать будет воем угла,

тёмным задником, вздохом фанеры.


И немой из-за леса вдруг явится крик,

костровищ языки в дикой бездне.

Свежесодранный скальп упраздняет парик.

Это с нами всегда. Это с нами исчезнет.



* * *

  Восемь тридцать уже, солнца диск на боку,

ветки треплети зелень косматит.

Тени лихо бегут и на полном скаку

будто душу дерев оторвут, перехватят.


Отбиваются листья, дрожа всем кустом,

от теней этих жирных и жадных,

истончаются с грустью, оставшись в пустом

царстве чёрных питонов громадных.


Вот уж больше теней, чем предметов весны,

вот сомкнулись питоны в объятьях.

То ли шабаш устроят, то ли вещие сны

будут долго тревожить зелёных собратьев.



Морок

(попытка автопортрета)


Сквозь невнятицу речи, сумятицу

пенный морок на свет пробирается.

И ведь как изощрён и нацелен:

нем, безлик, не осознан – но верен!


Алчетлик этот, губы в смятении,

алчет перси в смертельном томлении.

А когда же вознаграждается,

в упоении с жизнью прощается.

Что он ищет, чего он смущается?

Только лик, только лик – удивляется...


Получив же удар сторастреллевый,

не поняв, не приняв, убирается.

Ещё долго за локоть кусается,

но приходит рубеж тот апрелевый.

Под планетнопарадный оркестр

ублажается золотом перст.


Всё сошлось: расы, вехи, всех тем вариации;

отглагольных*) явились три грации.

И пронзила спокойная ясность,

перспективы деепричастность.

Морок весь на себя обратился,

изумился, переменился.

по частям интегрировал кочки

жизни, пел, изводил заморочки.


Вот бы так без конца продолжалось,

но являлась тончайшая малость.

Малость как в нелинейной задаче

обращалась большой незадачей.

Не изжит, не утратился морок,

но окреп, озверел раз в сто сорок.


И метался, и жёг, и калечил

мою лёгкую лодку картечью.

Но плыла наша лодочка чудом

мимо плохо-ховастенько, худо.


И тогда меж страстей и простуды

вдалеке отХриста и Иуды

морок сотни зеркал пробегая,

усомнился в своей схеме рая.


И в вертлявой лодчонки движеньи

дух свободный явил откровенье:

морок внял: как за далями дали

он любил, и ему позволяли.


Такгубами бессмысленный звук

долетев из глубин, из а-уу,

с языком в клети с форточкой волглой,

превращается в речь с точкой – слово.



  *)клуб «Глагол» на Золотодолинской в 80-е гг.


Вечернее размышление столичного

литератора


  Где б ты ни был, ты равен себе.

Но в столице как будто равнее.

Ты увяз в комариной борьбе,

стал рассудок теперь холоднее.


Гладок западник, пёстр, суетлив,

и блажен оппонент бородатый.

Но надежды на свежий прилив,

от столиц он далековато.


Его крик и косматая явь

так созвучны свободной стихии,

ты хоть ямбами дамбы наставь,

не спасут тебя рифмы сухие.


Чтоб не слышать ожившую речь,

затвори на засов сладкий улей,

ты забыл в детстве мамину печь,

ты летишь, но летишь дурой-пулей.


Притворяйся, химерой живи,

фарисействуй над телом природы,

только счастья в конце не зови –

твой конец – переменчивость моды.


А ведь где-то бы мудрый старик,

средоточия духа огарок,

вызвал бы сыновей на пикник

и вдохнул свой последний подарок.



Смертная казнь


  Когда казнят, то вовсе не казнят,

а только убирают из контекста,

но бесов смертоносный яд

вновь в обществе находит место.


Пожизненная казнь – иной удел.

Она с бесовскою личиною колдует,

здесь достигается естественный предел,

пока свой огнь сама личина не задует.


Тут несвободы чёрная свинья

при жизни дни её как пойло пожирает,

а по ночам весь род её кляня,

неумолимый призрак сон её терзает.


Когда ж гербарий ты уже вполне

иголкою своей прижат, засушен,

тебя выносят дотлевать во вне

без вести, без креста, на пустошь.


И верую тогда: вдруг явятся глаза

печальные. И лист во тьме качнётся

от вздоха твоей жертвы по тебе. Блеснёт …

и одинокий куст к тебе на миг пригнётся.



21 ноября 2007 года


Клементьевна Тамара

поведала нечаянно:

сокрушена Андорра

и биты англичане.


Подумаешь невольно:

бывает в свете чудо

в миру. Или футбольно

лишь эхо в ухе Будды?



* * *

  Отчего так в России картофель едят?

Отчего огурцы-подлецы так упруги?

Чуть сопливы грибочки хрустят,

чуть сопливы с морозца подруги.



* * *

  Душа живёт уединеньем

и обещаньем чистоты,

словно неистовые тени

над ней не властны пустоты.


Словно сверкающею птицей

будет лететь она всегда,

и с нею травы колоситься,

и с ней гореть, гореть звезда.


И будут грёзы дорогие

ласкать пригревшую их грудь,

словно и не были другие,

кто тщился так навек заснуть.


Не так ли весь наш путь пророча,

сопровождая до креста,

то ослепляет, то морочит

владыка хладный – красота.



* * *


  Г.М. Прашкевичу 

Помолись обо мне

в Сие братия.

Или свет в окне,

или спятил я:


К Анне Андреевне

два рукопожатия.


Парки нить тонка,

вязь затейна:

те же два замка

до Эйнштейна.


Только суп уж мой остыл,

в небе вороны.

Обманусь: пригубил

эти стороны.


Чёрну ночь не знать

да и свет – не свет,

серым грузом кладь

пережитых лет.


Но и в этом быль

тлеет угольком,

мироваяпыль

грезит мотыльком.



Поднимаясь на Камышинское плато


В небе: синь, синь, синь.

И облака. Скачут. Скачут. Скачут.

– Возьмите, пожалуйста, на один.

– Возьмите сдачу.



* * *

А. A. Вознесенскому


Мешая литер с далями

на промокашках душ,

Вы многое

р а с с т а в и л и:

где Кукиш – там и Куш.


Бессмысленно-поэтическая

высь – ординат ось –

смотрит совино-магически

в небо с кормы «Авось».



* * *

Остывающий звёзд в небе путь

горы старые щедро укрыл,

безнадёжно пытаюсь заснуть

на ночном берегу Кучерлы.


Я захвачен… Властительно-рьяный –

турбулентный природы гимн –

будто рокоты тысяч оргáнов

одномоментно слились в один.


Миллионы нот росчерков

циклопической партитуры

извлекаются почерком

обратным от синекуры.


Акустический пир

апостолов естества нот

вовлекает в мир,

где плавится мусор длиннот.


И с памяти зеркала пылью ржавой

сублимирует страх,

как последний держава,

одежды свои подобрав,

покидает форпост своих бдений.

Незыблем, один, многоглав

остается лишь мест этих гений.


Не бессонница и не сон

это явь другой стороны.

То ли вальса звук, то ли стон

исполняли мне хоры весны.

Так ведь август кончается? Что ж

тянет нас туда, где весна.

Вот министра Лаврова то ж

перевале здесь видели на.


Но видения наползут:

вдруг весна превращается в Рим,

и в Венеции много зим

как сервиз их кидает батут.


Эх, лазурная ты кисея

и фарфоровый чайный гигант,

ход гондолы не пробовал я,

за душой только сийский гарант

глубины погруженья в пейзаж,

Александр Сергеевич аж

оценил бы приют сей души –

монастырь-царь в озёрной глуши.

Ты мне снишься опять, мой мираж!



Бабочка


Твой танец равен танцу Жизни,

души её неуловимой плоть.

Ты –вопреки, ты –тризна тризне,

нежнейшей красоты когóть,


цепляющий так стихотворцев,

как не цепляют города,

цивилизации и даже пляски горцев.

Но где ты, бабочка, была ещё вчера, когда


твой нежный прах завёрнут был в кукóлу,

а перед тем червь жирный, он же – ты –

наружу полз из чёрной пустоты

без божества, без вдохновенья, полый


проход для пищи, что отнюдь не для ума.

Не ближе вы теперь, чем бог и сатана.

Соединивший вас для вас играет скерцо,

или хорал, иль интермеццо?


Не жди иного поощренья,

вдыхай: они твои мгновенья.

С тобою здесь вдыхаю я,

меняя тяжесть становленья

на лёгкость бытия.



Жизнь одна


Вот дневная царит суета.

Тяжесть к вечеру. Немота.

Не проглядывает черта,

жизнь одна – эта и та.


День скользнувший ещё один,

перелистывая, спешу:

не появится Аладдин,

пыль на лампе и в мыслях шум.


Вижу золотом за окном

оплатил пространства октябрь,

а за зеркалом метроном

отмеряет лишь серую хлябь.


Тяжесть, выношенная, –как Спас –

в ночь и эту не даст отлететь,

да цена за этот припас

так похожа на жёсткую клеть.


Сизой дымкою немота

уползает туда, где черта.

Здравствуй, слово! Оставь, суета!

Жизнь одна – эта и та.


Модератор*


Вот выпал первый снег зимы, и весь я

стою на полотне внезапно наг.

Как будто кончилась вдруг гонка песья

и чист, и свеж, и так желанен шаг.


Хвала тебе холодный, снежный

нас умеряющий простор;

так умеряет войлок нежный

в рояле звук, плетя узор


Нот быстрых под рукой проворной,

журчащих чередой задорной:

мгновенье звуку жить – и смерть

венчает новый звук.Не сметь


звучать на миг чуть более!Закон

гармонии – таков. Подчинены и мы

природе ритма зим, и до самой весны

за тусклым светом ввечеру окон

нас возрождает юный Апполон.



*)механизм в рояле для приглушения звука (колебаний струны), состоящий из планки с приклеенным войлоком и рычага управления



Восьмая примерка

(сонэма)


Семь раз отмерь…

(Русская пословица)



Жизнь включает примерку одежд

и хотя бы во сне – ситуаций.

Быт очерчен – и без надежд.

Вот и снится: я –в эмиграции.



Сон


В понедельник не вижу Архангельского

и гостей его за«Тем временем».

И Погудина тенор серебряно-ангельский,

не умерит текущую звуков дребедень.


Ни «Культурную революцию» не ругнуть,

ни «Что делать?» не озадачиться.

Хлёстким словом швыдким подзадориться чуть,

Третьякова заходом на мысли зачатие.


А по вторникам слово формата «Апокриф»:

и Лунгин иль Ивáнов влезали в экран.

Яне враг телевиденья, нет –напротив,

хоть по опыту знаю, что, в общем-то, это дурман.


Как и все я ныряю в язык наш с утра.

Ну и что же теперь: не видать процедуры?

Только литеры чуждые у жиденького шатра

моего в поле чудной чужой литературы.


Реплик вроде «комише ситуацьён»

(вместо:«вот умора! козлы! нагадили!»)

слышать буду отмеренный порцион,

проходя по асфальту хламом заваленному.


И томов синих бремя поэтической серии

я, конечно, не взял, как не взял озерца.

Ведь домище огромный русской поэзии

не разъять, не отъять у пейзажа лица.


Отползли, тихо кончились мантры заветные,

по сети их искать да не переискать;

угасают вопросы вотще безответные,

и я падаю гирей пустой на кровать.


Наполнялся бочонок под лотком влагой доброю

и вобрал он немало благодати небес.

Да сорвался сучок из досочкидубовой,

протекла вся водица чрез дефекты древес.



Продолжение сна


Заменили бочонок на ёмкость железную,

климат тоже сменился, заработал лоток.

Быстро снова собраливлагу полезную

да ещё три цистерны заготовили впрок.


Здесь не ставят вопросы, здесь находят ответы.

Мантры новые выползли – недостатка в них нет,

Стали лучше матрасы, больше в комнатах света,

а какие возможности ещё даст Интернет.


Поиск истины кажется разговорцем на кухне,

если мысли внедряются, если сервисы пухнут.

Я не то чтоб сливаю Третьякова с Архангельским,

бытие поднимаю до гармонии празднества.


Языка достигаю силы внутренней пения,

эта речь не чужая – мы летим со вселенной.

Сферой музыки связаны мы для музыки сфер,

не поштучно ль купить нас хотел Люцифер?


Я лечу над озёрами, подо мною Гранд-шар,

аэробус сближает, удаляя ландшафт.

И поэзия действия окрыляет не меньше,

открывая моё, но другое dimension.


Deutschland ль, Ruβland ль über alles

Du bist Mutter ich bin Sohn.

Этих ритмов Стенькин адрес

бьётся в сердце в унисон.



Пробуждение


И не важно, где я стану

говорить, что солнце встало?


Русский итог


Не закончилась примерка,

опрокинулась восьмёрка.


Мантра


Человек не исчерпаем.

Как река. Пример – Чапаев.



Роза

(апология одной рифмы)


И нежности, и ураганы

горящей складчатости – роза!

Бой с приземлённостью подъёмного без крана

в соседстве значимом невроза.


О, власть механики цветка!

Без башни мы по следу розы

с маниакальностью сурка

идем упорно как угрозыск.


А в полдень солнцем сожжены

вполубесчувствия наркозе

как всеобъемлемостьжены

оценим: отданы мы розе.


Ещё спасаясь от винта,

напрягши выю, смотрим розу.

Теперь едва ли без шунта.

И сознаём вполне угрозу.


Скребя оттенки впечатлений

и удовольствуясь лишь прозой,

недалеко уже от тлена

мы называем сырость розой.


Распавшись, атомы поэта

несли ещё печаль о розе,

и тень под досками паркета

придать пыталась складчатости позе.



* * *


Николаю Чепокову


Дождик сеялся. Горы стояли. Вода,

перепрыгивая через камни, шумела. И

шёл обычный у кумандинцев день, когда

кто-то в драном плаще отделил от него плéвелы.


Человек в плаще совершенный никто

поднимался в гору, посохом помогая телу,

а за ним проявлялись те самые, кто

был лицом этих гор, пронизáл их пределы.


Целый мир – не фрагмент, не портрет, не пейзаж;

проступает вселенная духа и плоти.

Дельбегень, Алмыска, Сартакпай – карандаш

точно в цель как запущенный птицами дротик.


Человеки, леса, звери в складках одежд

исполинских мужчины и женщины гор

переходят в пространство лобачевских надежд

так свободно и плавно, как вещал Протагор.


Сладким яблоком вывернет траектория истины

камень, брошенный взглядом глядящего выспренне.

Злость колючая светится костерком согревающим.

Есть незыблемый уровень жизни вод протекающих.


Дождик сеялся. Горы стояли. Вода…



* * *

О, твёрдость,

вертикальность,

отглагольность

рассудка дней,

когда

уже отрёванность,

соединённость болью,

застывшей где-то

в бездне

навсегда.



Бессонница


Я плыву в никуда,

там, где стану ничем,

возвратясь навсегда,

чуть качнувши тотем.


Сквозь морозную ночь

молча смотрит с небес

на бессонницы корчь

то ли бог, то ли бес.


Что-то бьётся в висок,

куража нет на сон,

где-то был адресок,

где-то жил тот нейрон,


что хранил идеал

в серой бездне ничто.

К нему нить оборвал

Предрассвет-решето.


Пробуждается жизнь

в клетках сваленных тьмой,

не желающих вниз,

оказавшихся – мной.


* * *

Он вернулся с войны и отбросил копыта:

никто не забыт и ничто не забыто…


Трамвайный плясун


Нахожусь с человечеством в непосредственной близости,

наступаем друг другу в трамвае, пятясь задом.

Ну, купи ты, казалось, авто, и беги этой низости,

так ведь многие и за рулём – и подумаешь: надо?


Вот начальник на заднем сиденье авто – его везут.

Но смотрите на лысину – след от ботинка другого начальника.

Начинается день – всё ещё впереди, ещё будет батут:

так попрыгают на голове – не отмоют и два умывальника.


Вот писатель, послав всех подальше, в сторонке сидит взаперти.

Убежав от жены, суеты, хронофагов, ваяет роман.

Только внутренний критик сапог шевелит…

И верти, не верти,

а свой тапок судьи и писатель не прячет в карман.


Так что, милый трамвайный плясун, на тебя ли я злюсь?

Человечества ты – минимальная странность;

если так посмотреть: кто из нас тут свинья, а кто гусь?

Это сразу не скажешь – и это есть данность.



* * *

  …о встреча!

случай ты и провиденье,

свеча!

и участь самоотреченья;

попрание,

бесчинства кротость,

избрание,

единства пропасть…



Катастрофа над Атлантикой 1 июня 2009


Акулы, а-уу-уу! Плывите, кто близко!

Сейчас вам достанется, сплюнется с визгом

15 тонн нашей живой человечьей плоти:

бразильской, французской и прочей.

Чистой, дрожащей, не тронутой порчей,

игривой, умáщенной, свёрнутой корчей.


Темно в салонах,

отключено электричество.

Сверкай, бей молния!

Ваше бездны величество!

Рыдай, буря, распахнув врата ада!

Чем масштабнее смерть, тем выше награда

нам, падающим тяжестью цивилизации

с небес, с высот её технэ, кожей прощаясь

одной на всех, перепрыгнув нации,

свободным от зонтика ли, плаща ли...


Цивилизация ссыпáла

мозгов ажурности поротно.

Волна в тон небу хохотала,

захлёбываясь пеной рвотно.


Ужаснулись акулы, удрали

в черноту бесконечной пучины.

Ужасом ужас попрали

удостоившиеся такой кончины.



* * *

  Близкú, хоть и, кажется, далековаты:

фикус бедных и лексус богатых.


Далековаты, хоть, кажется, блúзки

Редиски-богатые и просто редиски.



* * *

  О прохладный июнь, мне твои изумруды

как озёрного детства потайные ходы

вдруг открылись, вдруг бросились где-то возле запруды

вдоль зелёного берега у зерцала воды.


Там корзина черники нам с сестрою поставлена

тяжело наша матушка, улыбаясь, идёт.

Не корзина черники – наша малая родина

собиралась для нас и ночами зовёт.


Желто-красные ягоды на болотах морошки

нам бросался отец, как созреет, собрать.

Комариными тучами, мхами вязкими ножки

долго шли и дошли, чтобы вечными стать.


Стали вечными всплески глади зыбкой под вёслами,

молчаливый отец обходился одним:

время лодкой качается, и за тихими плёсами

мы вплываем в пейзаж и сливаемся с ним.



* * *

Е. Л.


Я не видел тебя уже тысячу лет,

только то, что позволил послать Интернет.

И ещё не увижу, может, тысячу лет

ты фантом, ты витаешь, тебя как бы нет.


Так ничто обращается в жизни кусок,

что когда-то сгорел: и живёт, и итог.

Бытие упраздняет посредством сети

и пространство, и время, и слёзы, ети.



* * *

  …если не ты, то кто

это прочтёт?

Боюсь – никто. И это жаль:

не за почёт

я здесь бродил

и не зачёт

хотел я от судьбы,

но счёт,

боюсь, предъявят тем,

кто врёт...




* * *

  Заклинаю, вечер величавый,

Дай надежду, ласковым лучом

Остуди лишь светлою печалью

Так, что б не жалел я ни о чём.


Мне теперь скитаться в мире горнем

Под крылом измученной мечты.

Обессилеть вовсе не позорней,

Чем царить у низменной черты.


Нет, господь, не будет укоризны

На судьбу дремучих чувств моих.

Только б встретить мне у края тризны

Оленёнка на картине и двоих.


Тех, что отразились в тёмной раме

У границ счастливых бытия

Те, что были в Еве и Адаме

Те, что вечно рядом – инь и ян.



  Любовь, что движет солнце и светила

(Данте)


1


В этом секторе галактики

у поэзии нет дискурса.

Практики пусты и тактики

обнажения – нет ракурса

Сетью траченной грамматики.


2


Только голая материя

соблазняет экзистенцию

геометриею стерео,

осушая полотенцами

лоно, где живёт мистерия.


3


Затерявшаяся ночь любви,

белой неги в бездне ледяной.

Фугами надежд орган обвил

долетающий сигнал иной

чуть мерцающей души светил.



* * *

И. Л.


Когда глаза над стройным станом

усталым светятся огнём,

печалиться нам не пристало

вослед за уходящим днём.


Когда привычные руины

готовит время, алчет век,

в награду – красоты вершины

острее видит человек.


Чего желать в пустыне серой

глухих надежд под спудом лет –

воспоминаний неги белой

неторопливых ласк сонет,


ещё мерцающий пред взглядом?

На что-то опереться надо,

в пустыню наводя мосты:

запястья узкие, персты


как арфы лёгкие напевы,

переживания чисты

и удлинённые черты

южно-сибирской царской девы.


Не приближайся к песнопенью

ни льстивых губ, ни щедрых душ –

не удержать того мгновенья,

когда восторг един и сущ.


Не лучше ль над дорогой пыльной

взлететь под солнцем золотым

душою опытной и сильной,

оставив долу тлен мечты!..



* * *

  Какой росой умыты очи,

что, призадумавшись, глядят

в пределы наступившей ночи,

такой печальный ясный взгляд?


Какая дума посетила

тебя в столь зябкий поздний час?

Иль сердца свежая могила,

ещё тревожит тень у глаз?


Иль скрылись вдруг мечты далёко,

и чертит судеб карандаш

вдали один простор широкий?

Над белой линией мираж


уж растворился в акварели

мечты, что пряталась в апреле:

прохладный май выводит трели

и снег декабрьский дострелил.


Вновь вызов сердцем миру брошен

в пространства избранных игры,

где дух свободный(как хорош он!),

лети, бери меня, твори…


Так тихо смотрит лилий фея

на чёрной глади глубину,

когда светило, тени сея,

уйдёт за дальнюю сосну.



Восточная лилия


Этой утренней свежести

шелестения лилии

неуместны и тяжесть, и

угловатые линии.


Щебетанья весеннего

пьесы сотканной песенка:

я клемантис, и вспенен я

как эгейских волн лесенка.


Вот раздвинутся светлые

лепестки Адриатики –

по преданью заветному

Афродиты зачатие.


Воздух царственной линии

всё случайное вычеркнет –

свежесть утренней лилии

чрез пространства и судьбы чрез.



Поездка в автобусе


И ехали, и ехали

и ухари, и хахали,

халявщики и пахари,

и с харями, и с ряхами,

с харизмами и без.


Выход – вдо-о-ох,

выдох – вх-о-од.


И далее мы ехали,

и ехали, и ехали

тихони и охальники,

и с брюхами, и с прахами

в охапку с хамским запахом

ханыг и пахоты.


И ухали, и охали,

и рюхали, и ахали

старухи со старухами,

непруха и, проруха и,

халтурщики, и хачики,

смехачки, смехачи.


Выход – вдо-о-ох,

выдох – вх-о-од.


И далее мы ехали,

и ехали, и ехали

стахановки, стахановцы,

охранники, охранницы,

пахан со шлюшкой пьяненькой,

хапуги, щипачи.


И выхухоль с сухариком,

а там ханжа с хануриком,

пройдоха пахорукая,

нахалка с хохотком.


Выход – вдо-о-ох,

выдох – вх-о-од.


И дальше снова ехали,

и ехали, и ехали…

характеры – не сахара,

а ехать, ехать, ехать-то –

Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха

Ха-а-а-а-а-а-а-а-а!


Не поле перейти…



На веранде


О лето красное любил бы я тебя…

Да после нашей-то зимы… тебя я обожаю!

Ожившей мухи звук, жужжанье комара ловя,

не ярость – радость в сердце ощущаю.


Отымешь так крыло у комара,

заскачет он по пальцу словно блошка.

И не спешишь прихлопнуть. И пора –

забавам в простоте. А молодая кошка


в душе уж развлеченье новое спешит

добыть уму, чертовскую являя прыть

противу мыслей типа: быть или не быть.

И мухобоечка валяется в тиши,


играет муха у судьбы в отлучке.

Не торопясь, я следую привычке

присесть за чаем под девичий виноград;

вкушая крепенько заваренный «Ахмад»

с дыханьем лёгким ностальгических веранд.


Прозрачной крыши свет, клемантиса стена,

арбуз огнём на золоте древес стола… С ума

на третий месяц можно сковырнуть сполна.

Нет – лучше уж опять зима.



* * *


Изменяются все, и вся, и всё.

Переменится то, и эти, и это.

Посему переход бытия в ничто

Невозможен – мы его не заметим.



Сентябрь


Божественный

сентябрь

как опытная дева

возлёг на полотно

и ню, и рококо.

Прохладной глубины

серебря-

ного нерва

дотрагиваюсь вновь,

ценя покой.


Рука твоя легка,

прикосновенье зыбко,

ты снова улетишь

в глухую снеговерть.

Как шорохи греха

неумолимы листья,

желтеющая тишь,

прощанья твердь.


Там, впереди,

сквозь полутени

капелью невпопад

снегирь звенит

и обещание сирени –

сиреневый в морозной мгле закат.


Ты здесь,

ты –воплощение,

сентябрь,

того, что есть…,

и впечатление:

всё – зря…

не перенесть.

Поди, лети уже опять

прости…

и благодать, и благодать

пусти...



Диалог стихотворцев


А: Мой визави, сентябрь божествен!

Не правда ли, прозрачны жесты…

Б: нет, что ни говори,

а почвенники – дикари.

А: …вдруг пожелтевших на покой…

Б:найдётся ли средь них герой

А: …в себя глядящихся устало…

Б:смотреть на вещи и детали

А: …берёз, осин и тополей…

Б:страны неряшливых людей,

модернизации, идущей

прахом пухом,

чиновников, теряющих

контроль над брюхом.

А: …да разве этим можно вдохновиться?...


Б: Представь, такому же присниться,

в эклоге как бы раствориться

мне довелось во сне явиться

А: …картошкой, лёгшей в полосу?

Б:да, ну!..

А: …гармошкой во прифронтовом лесу?...

Б:дерьмом, прилипшим к колесу!


А: ...Прости, коллега, нынче мне

тревожно стало в тишине

какой-то странною тоской

литературной и простой.

В ней чёрный кот в объятьях

с чёрным человеком…


Б: Да брось, приятель,

это – блажь поэта.

Какие корни всё ж у нашей старины.

Каких традиций, опыта полны.

А это временно и эти – временны.



Панегирик философии


О, искушение по-быть умно,

поминки волосам и золото руно;


мысль, оставляющая не у дел,

проклятье зрения и зрения предел.


Но верю: вновь найду часок какой-нибудь,

чтобы опять за сотню вёрст пойти хлебнуть


философический кисель:

роскошные Декарт,

и Гегель, и Гуссерль,

и Хайдеггер, и Сартр.



Ноябрь


Что ждать от ноября?

Осклизлой стужи,

рванины льда,

очей под иглами ветров огня,

воротников потуже?


С утра уж вечереет небосвод,

из всех щелей сочится серость.

И полусонной мысли странный гнёт,

как будто мир покинул Цветовод

и проступила пустотелость.


Но там где мир убрался в новый жанр

в ноябрьский вечер нищ и скучен

вдруг разгорается пожар

в душе покинутой дремучей.


И так перелетают дни,

невидимые, в новом спектре,

что и останутся они

как ветра только голый вектор.


Из всех систем координат

определённей станет эта:

восход –закат, восход – закат

и вечность до рассвета.



Upupa epeps*


Некрасивых не бывает женщин,

некрасивы разочарований тени.

Как Дементьев стану на колени

и как Пушкин помяну мгновенья.


Но и даже самою красивой юной леди

не одарят больше, чем она имеет, –

говорил один великий пересмешник,

где-то возле леди проживавший.


Я уже наверно клён опавший

(был и облако в штанах, и пленник моды),

говорю сейчас, и стало страшно:

если птицы мы, то мы удоды.



Upupa epeps*)(лат.) удод






Комментарии читателей:



Комментарии читателей:

Добавление комментария

Ваше имя:


Текст комментария:





Внимание!
Текст комментария будет добавлен
только после проверки модератором.