Нечто совершенно космическое
Шорохи, шепоты, сказка волшебная...
Ночью - на цыпочках, ночью - молчок.
Сладко в кроватке уснула вселенная,
Детское время зажав в кулачок.
Выгнулся месяц счастливой подковою.
Звезды! А звезды! Хватило бы глаз!
Носом в подушку сопели сверхновые -
Те, что в родители выбрали нас.
И проступало все явственней вечное,
И не хотелось, не мыслилось вслух.
Тихо струилось дыхание млечное,
И на затылке топорщился пух.
Снова навырост - летали и грезили,
Все это - правила давней игры,
Чтоб поутру - деловито и весело -
Снова из кубиков строить миры.
Так вот, в обнимку с Большою Медведицей,
Плыли, а ночь иссякала уже.
И - торопясь, чтобы встретить и встретиться,
Нежность, как солнце, вставала в душе.
Леонардо
Эта рука от дьявола, знаешь, мальчик?
И на этот раз не тебе принимать решенье.
Дьявол доволен своей добычей, выбранной наудачу,
Видишь, он там, за плечом твоего отраженья.
Вечная тема всей жизни: простые числа,
Точка в конце не страшнее, чем знак вопроса.
Твое зазеркалье вылечит доктор Доджсон - небольно, быстро.
Запиши его телефон на изнанке мозга.
Там сама по себе улыбка, без Моны Лизы,
А назад там вперед - случается и такое.
Там подковы тянут блошиные лапки книзу.
А не прыгай! Ведь счастье обычно - вполне земное.
Потому что делится: хоть не поровну, но без остатка -
Уравненье для двух и более неизвестных.
Но маэстро опять говорит: "Отгадай загадку!"
Нам видна лишь темная сторона маэстро.
А мы напрягаем голову, мы тренируем нервы,
И тот, счастливчик, с "Востока" или "Восхода"
Говорит в эфир: "Если кто-нибудь слышит меня! я первый! первый!
А потом - водружает флаг своего народа.
Никто
Без этого человека рассказ о себе не полон.
Но ты промолчишь, как двоечник наедине с задачей.
А совесть будет ходить по следу, грозясь уколом,
Но ты уйдешь от погони, пускай хоть трижды собачьей,
И затеешь легко, свободно бродить по свету,
Ни о чем (может, самую малость) особенно не жалея.
А если кто-то случайно заглянет в твою анкету,
Прочитает: не был, не состоял... Никто. Вариант Одиссея.
Он мне не казался
Он мне не казался мудрым.
Он мне не казался старым.
Мне просто хотелось с ним говорить –
Пока не наступит утро.
Он был, как всегда, один,
Без надежды на пару.
Он был для меня загадкой
И уходил без оглядки.
Это все было – жизнь,
А мы называли – прятки,
Где тот, кто не спрятался, говорил: «Виноват».
А другой прощал. Но только на первый взгляд.
Но это только по правилам. И для вида.
А внутри скрывалась – я не скажу обида,
А только надежда, помноженная на страх,
А только просьба,
Которая лишь чуть-чуть на губах,
А только чувство, которое еле-еле:
Найди меня хоть в каких потьмах,
Расскажи мне, как на крыльце золотом сидели.
На людей выпал мир
На людей выпал мир –
Весь такой в совершенно белом,
Весь такой совершенный,
В пушистом почти до пят.
Все к нему припадали – сердцами, частями тела,
Все к нему припадали в надежде: благословят.
Уходили с миром, опасливо дули в пальцы:
Не отстать бы в зиму, а ну как не хватит сил?
А мир – совершенно в белом –
Тряся бородой, засмеялся
И неделю средой, как яблоко, разделил.
А потом неловко (видать, набивает руку),
Не оставив ни семечка на потом,
Протянул половину налево, чтоб в муках, в муках,
А другую – направо, туда, где трудом, трудом.
Очередной первый снег тает
Все чаще теперь встречаются мне знакомые
Среди бела дня, среди бела города,
Одетые между модами и между сезонами.
Им всем чрезвычайно идет выраженье «До скорого!»
Выраженье лица, выраженье тела и голоса.
Мы не виделись долго и трудно, но вот – случается.
И стоим. И так рвутся домой обнаженные волосы,
И знакомство все никак не кончается.
И на всех скамейках в округе – мальчики, девочки.
По привычке скорее. А впрочем, что им до климата?
Среди бела дня я чувствую признаки вечера
В городе выметенном, заметенном, вымытом.
Эффект бабочки
Говорили, что на ночь вредно:кануло, прожилось,
Лёгкому телу и чистому разуму крепче спится.
Но сегодня прошлое как-то особенно удалось,
Я себе позволю ещё кусочек, ещё бокал и ещё страницу.
Я насыщаюсь прошлым медленно, по чуть-чуть,
Но сердце, воспрянув, выстукивает торопливо:
Те гербарии были травою, которая мне по грудь,
А те, с фотографии, все до единого (кошку включая) живы.
А когда моё прошлое станет вечностью и позовёт всерьёз,
Все ветра земли на дороге проводят, погладят спину.
Я оставлю дочке родинки, голос и цвет волос,
А группу и резус оставлю в наследство сыну.
Я стану извилиной в чьей-нибудь голове,
Огнём, который спалит навсегда лягушачью кожу,
Я стану песчинкой в пустыне, шапкою в рукаве,
Хозяин которой под оперу дремлет в ложе.
Я стану бабочкой, что породил эфир,
Другие звёздные дали, другие млечные выси,
У которой на крыльях лежит пыльцою наш странный мир.
От которой многое (если не всё) зависит.
У памятника первому светофору
Памятник первому светофору установлен в Новосибирске на пересечении улиц
Серебренниковской и Сибревкома.
Секунды стучали - тягуче, медленно, редко,
На улице, звонкой названием и трамваем.
Так бывает: падают (или, напротив, метко
Сердцем в сердце нечаянно попадают?)
И отныне становится ясно: назад ни шагу.
И город предельно устал за таких бояться.
На том перекрестке их судьбы крест-накрест лягут,
На том перекрестке навеки сплетутся пальцы.
Ей подумать бы трижды, дважды, когда однажды
Открывала себя для ласки, как для удара.
Не из плохой семьи. Из другой. Это тоже важно.
И кольцо на его безымянном с твоим не пара.
Но она кивала: да-да, согласна. На все согласна.
Как до Луны, до первого поцелуя.
И она - вне правил - бежала к нему через Красный*. На красный.
Экономя секунды. И личной жизнью рискуя.
Три лета нет лета
Поговорим небанально. Вот, например, о том,
Как уснуло летнее платье на дне комода.
Мы навеки стали фигурками под зонтом
В это якобы теплое время года.
И, погружаясь в вечность от мая до сентября,
Мы говорили с небом. Мы воздевали лица.
Мы улетали, как птицы, на разных цветов моря
Из нашей сибирской холодной родной столицы.
А те, кто остался, кутались поплотней,
Лечили пломбиром горло и грели в карманах руки.
Так проходило немыслимо много дней,
И в город входила осень - уверенно и без стука.
Но в маленьком домике нашем - совсем глубоко внутри -
Еще сохраняется теплая атмосфера.
Здесь не было лета три года. Да. Ровно три.
И у дочери обувь почти моего размера.
Поэт с Богданки
"Поэт" - одна из десяти металлических скульптур, установленных на афишных столбах в
Новосибирске на улице Богдана Хмельницкого (на языке местных жителей - Богданка).
Здесь чего только нет, как посмотришь, чего только нет:
Приглашают на поп-звезду, призывают заняться йогой,
Языками, танцами... А надо всем - поэт.
У него сочиняется понемногу.
И муза его - декабристка по всем статьям -
Отыскала и здесь, и в такой несусветной дали.
Все события, если случались, то больше ТАМ,
А СЮДА преимущественно ссылали.
Да и что здесь поэту? Зима свыше всяких мер,
В бесконечной, мучительной круговерти.
Здесь не водятся Черная Речка и "Англетер",
Все пути от которых ведут прямиком в бессмертье.
Борода у мужчин здесь, естественно, до пупа,
И медведи шатаются по проспектам.
А судьба, выбирая поэтом, подчас слепа -
Как посмотришь: внутри - творец, а снаружи - некто.
Впрочем, если судьбе угодно, да будет так!
И неважно, откуда ты, если нашел дорогу.
Я стою на земле, по которой ступал Ермак.
У меня сочиняется понемногу.
Три слова
Произносим три слова, как можно более внятно:
Осень. Сентябрь. Чуть позже, подумав, -дождь.
Общее свойство следов – очень желтые пятна,
Общее свойство прохожих – куда ты идешь?
Лучше скорее – под зонт, капюшон или крышу.
Лучше скорее – к какому угодно теплу.
Лучше скорее – к чему-то родному поближе,
Капли дождя забывая на чистом полу.
Броситься в душу, как в доброе мягкое кресло,
Взглядом уткнуться во все понимающий взгляд.
Это – три слова. И все, кроме них, неизвестно.
Это такое, о чем не всегда говорят.
Человечки
Это раньше мы жили, а нынче – владеем навыком.
Выбираем ножницы – будто последнее средство.
Вырезаем тех, которые вечно за руки –
Человечков, которые вечно вместе.
Хоровод все длиннее, наверное, это к празднику.
Мы не верим в приметы,
Но числа краснеют и падают.
Мы с тобой человечки,
В нас прячется очень разное.
А на вид и не скажешь. Не правда ли? Надо ли?
Мы себя вырезаем, сто раз – и опять похожие,
В нас опять совпадает
Все правое-левое, левое-правое.
Мы с тобой человечки с немыслимо тонкой кожей,
Мы с тобой увлеклись сегодня пустой забавою.
Вырезаем руки, которым не расцепиться,
Вырезаем души, которым одна дорога.
Можно слиться, не видя при этом лица,
Особенно, если слившихся очень много.
Я в лицо твое погружусь, как в Черное
Я в лицо твое погружусь, как в Черное.
Глубже, глубже,
Чтоб жемчугом каждый вздох.
И замру – всемогущая, обреченная.
Забери меня, мой куриный бог.
Глубже, глубже – туда,
Где живут на грани.
И почти поверив, почти дыша,
Погружусь туда,
Где нельзя словами.
Где лишь мгла.
И соль.
И твоя душа.
Нет, нет, не упадешь ты
Нет, нет, не упадешь ты
Ни в обморок, ни в какую другую бездну.
Еще достаточно проживешь ты,
Делая то, что полезно.
Откажешься, например, от кофе, заведешь кота –
Говорят, головную снимает боль.
Будет солнце, воздух и, пожалуй, вода –
Ни в коем случае не алкоголь.
И любовь – по возможности, навсегда.
Нет, нет, не упадешь ты,
Даже не думай. Это еще не конец.
Просто уснешь. Очень спокойно уснешь ты.
А другой сосчитает твоих овец.
Тапер
Это мир был такой. Черно-белый.
И дело не в пленке.
Это мир был Немой. Был не мой.
Но Великий. Во всем и всегда.
Я была в главной роли.
И в платье. И с талией тонкой.
И мужчина с пробором во фраке
Хотел, чтобы «Да».
Но моя немота разрасталась, как пятна на солнце,
Как космический хаос,
Как кровь на рубашке из льна.
И во мне было все. Но не в мире.
И тот, кто смеется,
Говорил мне тихонько, что это беда – не вина,
Что вполне поправимо,
На все только воля и случай,
Вот послушай, пожалуй.
И клавиш коснувшись едва,
Он озвучил меня. Навсегда, совершенно озвучил.
И вложил прямо в сердце какие угодно слова.
Среда после вторника
Среда – после вторника. Ну-ка, придумай лучше.
Открой, кроме Солнца, примерно с десяток звезд,
Прибереги их – на всякий пожарный случай –
А вдруг доведется влюбиться совсем всерьез?
Рвануть из-за пазухи – будет весьма эффектно –
И протянуть ей алмазом сверкнувшую – на!
И пусть осыпается прошлое тихим пеплом,
И пусть прослезится от восхищенья она.
А ты, глядя прямо и твердо в подтекший профиль,
Скажешь тихо: «Пойдем-ка со мной, пойдем.
Знаешь, их сколько таких в моем телескопе!»
Вот так и будете. Вместе. Всю жизнь. Вдвоем.
Пустота замрет и повиснет
Пустота замрет и повиснет.
Торжествует Царство Молчания
Между небом и морем не втиснешь
Ничего, кроме крика чайки.
Кроме скрипа усталых весел
И негромкой протяжной песни
Кроме запаха старых сосен
Кроме света тонкого месяца…
Пустота – одинокая нота –
То замрет, то дрожит невнятно.
Взгляд доходит до горизонта
И понуро бредет – обратно…
Сердце встает на цыпочки
Сердце встает на цыпочки, чтоб повыше,
Чтоб на пару-тройку минут оказаться старше,
Чтобы хитро крикнуть: «А я все вижу! Я вижу!»
Включая день сегодняшний и вчерашний.
Вот так не скрыться, вот так никуда не деться
Всем счастливым,доверчивым (а заодно – оптимистам),
Потому что захочешь погреться и опереться
(Это – в лучшем случае, в худшем – повиснуть.)
И, держа в охапке свое невзрослое сердце,
Говорить: «Люблю, не брошу» или другие фразы.
А оно будет плакать, капризничать и вертеться.
А оно, как обычно, не слышит с первого раза.
Оружие Сальери
Постарайся, пока догорает свечка,
Сделай что-то средней величины.
Я не в Вашей шкуре, моя овечка,
Но Вы мне даны.
А я все посредственно, все по средствам –
Как иначе справиться с ремеслом?
Вы меня не вписали в свое наследство
Даже задним числом.
Я вот так искусно – прошел бесследно
И для слуха с голосом, и для глаз.
В мире очень много могил для бедных,
Всем не хватит Вас.
А Вы снова успели раньше. Но сколько солнца!
И никто не скажет: «Он был».
Только так: «Он есть».
Я убил бы Вас прямо сейчас.
Как убить Вас, Моцарт?
Прямо здесь.
Наполеонцы
Вот так короли и сдаются. А снег понурый
Позади два шага. Но все-таки ветер! ветер!
Вот так, теряя свои фигуры,
По обе стороны плакали – те и эти.
Брели Е-2 и далее, и левее,
И снова – слепли, и снова – не в те квадраты…
«Дорогая, ты знаешь, нет ничего страшнее
Этой самой русской зимы. И русского мата.
Впрочем, если закутаться, то, вопреки закону,
Станет понятно, кто мы, станет понятно, где мы.
Про мою равнобедренную корону
Еще будут слагать – не сказки, так теоремы.
Дорогая, на память! К чему нам еще полмира?
Пусть домчит зима, а за тем поворотом слезу.
Здесь устала смерть. И устало несли мундиры
Мои храбрые открыватели майонеза».
Вот так приблизительно, краткострочно
Успевали в школе, но, видимо, не успели.
И теперь мы – такие гроссмейстеры – знаем точно,
Как же оно все было на самом деле.
Человек Без Боли
Когда беспросветно,
Когда все равно –
В двери не выйти, в бутылку не влезть,
Человек Без Боли смотрит в окно
И понимает, что выход – есть.
Нужно сказать: «Я уснул вчера».
На автоответчик обречь телефон.
И каждую кошку – прочь со двора.
И каждого гостя выставить вон.
Когда зима, исчерпав февраль,
Посыплет на землю последний снег,
Тихо уйдет и не скажет: «Жаль»
Человек Без Боли.
Человек Без…
Человек…
Все и Буратино
Карла и сын
Нет у карлы Клары, а только варево
В котелке на холсте, и очаг - пустой.
Карле было полено подарено.
Карла сделал полено мной.
Вот такой он, карла, как есть в каморке.
У него окно. А в окне, за шторкой,
Апельсины, море, и все - на блюде.
У него за окошком - живут же люди!
А он - хоть без Клары, без варева - верит.
У него три вещи, и все из дерева:
Башмаки, шарманка (проснись и пой)
И полено, которое стало мной.
Барабаска
Вот когда Барабаска ещё был мальчиком,
Он любил играть: брал у мамы ниточки,
Брал без спросу, обматывал толстые пальчики.
Обаятельный был Барабаска. И всё с улыбочкой.
А на ниточках куклы плясали слаженно,
Много было игрушек в ребячьей комнате,
Ведь игра для дитяти, известно, важнее важного.
Что об этом! И сами, наверно, помните.
А потом Барабаска вырос в большого мальчика -
Борода и плечи, и прочее - как у взрослого.
А он все обматывал нитками толстые пальчики,
А он по-прежнему брал у мамы, да всё без спросу.
Обаятельный был Барабаска, плясали куколки:
И наследник с дочкой (красавица, кстати, модница),
И жена каблуками заглавные роли стукала,
А побочную партию тёща вела, как водится.
Говорила мама ему: "Отдохнул бы, лапочка!
Почитал бы книжку. Смотри, сколько разных буковок!"
А Барабаска только ворчал: "Да отстань ты, мамочка!
Дай же мне, наконец, наиграться в любимых куколок!"
Мнимый слепой
Офтальмолог по Васе не плакал ни дня.
А Вася мяукал, мяукал до хрипоты:
"Не проходите, сеньоры, взгляните же на меня!
Подайте мне что-нибудь из своей черноты!"
В черноте вашей мыши - и все шуршат:
"Постыдился б клянчить! Такой здоровый! К тому же кот!"
Но я давно не вижу ни Б, я не вижу Ш,
У меня всё с точностью наоборот.
Вы даёте мне медных и золотых
И привычно смотрите мимо глаз.
Это тоже работа не из простых -
Видеть то, что чёрное, вместо вас."
Про любовь
Не бывала ни на Канарах, ни на Мальдивах, а всё долбила
Про упавшую розу и лапу, и эдак, и наоборот.
При ней не смей окунать ни палец, ни нос в чернила,
Не то забудет тебя. И в тёмный чулан запрёт.
А ты всё любишь и любишь, и сердце тратится,
А сердце капает медленно - навсегда.
Её эти губки, локоны, на кокетке платьице,
Её это "нет", которое ближе к "да".
А розы всё падают (мимо груди) и слова не сказаны,
Только и слышится, на день по десять раз:
" Ах, вы, гадкий шалун! Вы должны быть наказаны!"
И - опять долой с её голубых подведённых глаз.
Пиявиц продавец
Его мама с трудом терпела любых психологов,
Потому его самость осталась для всех темна.
Его суперэго держалось поближе к холоду.
Предпочитая дно. В общем, все со дна.
Он смотрел, как в мире шумит камыш и лягушки квакают.
Он всё время мёрз и всё время ходил в плаще.
Он говорил: "Я решил торговать. Например, пиявками.
Как-то ближе они к народу. И вообще.
Как-то ближе они к теплу, к очагу, к уюту.
Да и как оторвёшься, когда всем своим прирос?.."
Он говорил вот так. И вздыхал почему-то.
И ходил в плаще по болоту. И очень мёрз.
Товарищ собака
Каждый хозяин желал бы знать, где она зарыта.
У попа спроси, он копает и пишет впрок,
Что-де съела мясо, за что и была убита.
Отпустил поводок хозяин. И вот урок.
Знаешь, поп, это опиум для народа.
Всё на месте - и хвост, и лапы, и в горле кость.
А судьба - одна, практически, как порода,
Она или да или нет. Как любовь. Как злость.
Все они ходят умные и защищают смело,
Так зубасты, привязчивы и верны.
Ты хозяин, а я к ноге. Разве в этом дело?
Так же нам овсянки и воем на пол-луны.
Большая черепаха
Ты сидишь, и вроде бы ни при чём,
И на жизнь любуешься, и на белый свет.
А тут она, пожалуйста, со своим ключом.
Где-то болтаться изволила триста лет.
Да еще так настойчиво говорит: "Бери.
Ключ из чистого золота, только смысл другой.
Иди незнамо куда и что-нибудь отопри."
И вот ты сидишь и думаешь головой.
Ты сидишь, и мысли треплются на ветру:
"По какой причине?" А может быть: " По какой вине?
И сгодится на что-нибудь то, что я отопру?
А если оно там счастье, то правда - мне?"
Хитрая с хвоста
Заметала следы воротником от шубы,
Не поймаешь, не выследишь никогда.
У не были красные (очень красные) губы
И глаза зелёные, как морская вода.
И мечта у неё была, дикая, странная -
Чтоб легко и радостно, вроде как песню спеть,
Задурить бы голову чью-нибудь деревянную,
И на край земли с ним. А после -придумать смерть.
А насчёт бессердечности и спортивного интереса...
Просто не будь деревянной, если ты голова!
Дремлет поле в ожидании крекс-фекс-пекса.
И пять золотых не хотят делиться на два.
Блок
Небо временно отсутствует.
Только морось. Только мгла.
Сердце временно не чувствует,
Все твердит:дела, дела.
Мерзнет в толстом белом свитере,
День и ночь стремясь к теплу.
Светлой памятью о Питере
Задержавшись на углу.
И на ветер губы грустные
Не бросают больше слов.
Да и небо, что отсутствует,
Не откликнется на зов.
В голубиной манере
В голубиной манере –
Вспорхнуть из-под самых ног.
Бросить хлеб недоклеванный,
Может быть, даже семечки.
И взлететь на карниз,
И смотреть, как внизу шелестит мирок,
И – одно за другим –
Плывут беззащитные темечки.
Круглый глаз, играя оттенками янтаря,
Абсолютно уверен во власти –
Свободной, птичьей.
И на ум приходит, что может быть, и не зря
Ты вспорхнул на карниз
В чуть-чуть не своем обличьи.
Под августом
Под августом мокнет
Очередная семья.
Чаще всего - без меня,
Но иногда я тоже
Делаю как похоже,
И множу прохожих, множу.
Правой рукой сжимаю ручонку,
И капает, капает на рукав
С нижнего зонтика - кап, кап, кап,
И ткань, неизменно тонкая,
Холодно липнет.
Левая - в теплом калачике
Сильной руки.
И мокнут, быстрее моих, башмаки
Размера такого жуткого.
Между лужами, промежутками,
Шагаем, и два зонта на троих.
Стихает.
Стихает.
Стих.
В мире умирает первый снег
В мире умирает первый снег,
А со снегом - лучшие из тех,
Кому было чуть более тридцати.
Или тридцать почти.
И те, кто знал, замрут, ошарашатся,
На какое-то время сойдут с ума.
А под ногами - снежная кашица.
Чуть более осень. Почти зима.
Корнейчуков
Вот тебе сказка. Вот тебе, вот тебе, деточка!
Будешь теперь не бояться ты паука с Бармалеем.
Вот мы и голуби стали - в линейку, в клеточку.
Вот и сложили нас. И летать умеем.
Вот и парить умеем, и просто нам,
И легко нам, и осень давно настала.
Снова тянут на юг перелетные простыни,
И навек успокоилось одеяло.
Все трамваи ушастым полны народцем.
Дети - из класса в класс - прыгают в классики.
У гражданки из ридикюля украли солнце,
Но она не знает и красные губы красит.
Ну а мы, покружив над домом, над тем самым домом,
Крикнем, как будто ангелы, будто с неба:
"Ваше лицо, профессор, слишком огромно,
Так, что не видно ни ваших крыльев, ни боли слева!"
А он ответит, мудрый, печально, кротко:
"Сколько еще их будет! Все мы меняем лица.
Видите - там уже едет в кораблике добрый доктор
С очень острым и очень холодным шприцем."
Разъехались все гости
Разъехались все гости,
С тобою - только дождь.
Усталость горсть за горстью
Неторопливо пьешь.
Наряд - на спинке кресла
И зеркалу - не льстишь.
Лишь тем и интересна,
Что мастерски грустишь.
Что - вроде бы и было,
Но никаких следов.
А он собрался с силой
И все же был таков.
Квазимодо
Там столько Парижа на улицах - крыши, крыши,
Гавроши, голуби, Сена, мосты, каштаны...
Там столько звенит Парижа, ты слышишь?слышишь?
Там столько Парижа в обители Нашей Дамы.
Вживаясь в камень, сливаясь всей формой тела
С тем, что было привычно душе и красиво глазу,
Ты думаешь так: это лишь полдела -
Сдвинуть с места Париж - не частями - сразу.
Чтоб на видном месте (чтоб видели ангел с птицею)
Всей молитвою, страстью, сном или явью вещей,
Возвести на века - те, что будут лететь и длиться -
Вознести поздней готикой в небо свою из женщин!
А потом, принимая вечность во все ладони,
Принимая все, от чего никуда не деться,
Упадешь на ее пороге почти без боли,
Истекающий страшно прекрасным сердцем.
Урок музыки
Детские руки, как домик из кубиков -
Так же легко -
Строили и ломали музыку -
Нежную "Сулико".
И грустил неизменный
в громадной кепке
О том, что невесты
Ни здесь, ни там.
И была любовь
Достаточно крепкой.
Как домик,
Который построил сам.
Шатается дом
По улице той шатается дом.
У него - слеза за каждым окном,
И зеленая лампа в сердце горит,
И пиджак неровно, но крепко сшит.
А чердак приютил сквозняки и хлам
С кой-какими мыслями напополам,
Кой-какие мысли все вкривь да вкось,
Сквозняки гуляют - и все насквозь.
Дом шатается - прочь от прямых углов,
Мимо адреса, мимо всех номеров,
Мимо лунных суток и прочих дат,
Дом бросает все, в том числе и взгляд.
И по снегу - скрип. И за снегом - скрип,
Городской пейзаж навсегда забыв,
Позабыв про тех, кто спешит домой,
Дом шатается все по улице той.
Заметенный до неба, мой город молчит
Заметенный до неба, мой город молчит,
Он опять - не в воде, не на суше.
У любого прохожего что-то болит,
И опущены уши на уши.
Комом в горле стоит бесконечный четверг,
Опасаясь того, что случится.
Хмурый ветер привычно торопится вверх,
Мимоходом сдувая с нас лица.
Проживая на ощупь, мы пробуем лед,
Мы кружим, потерявшие стаю.
Если рядом мой самый любимый пройдет,
Я, наверно, его не узнаю.
А потом будут мысли - спеша и подряд,
Что опять потеряли друг друга,
Что не сами, а город во всем виноват
И слепая весенняя вьюга.
Петр
Из того, что запомнилось у Петра -
Очень длинные белые рукава.
Петр и сам был как-то чрезмерно бел.
Петр никогда не плакал. Видимо, не умел.
Каждое утро Петр менял выражение глаз-
На щеке выращивал слезы -
В профиль, потом анфас,
А другую давал любому - а ну, ударь!
Вот такой был Петр. Другой. Не который царь.
Из того, что останется от Петра -
Только песня о том, как любил вчера,
О том, как был несуразен. И не у дел.
О том, как совсем не плакал. Видимо, не умел.
Вечернее чаепитие
Песочные полумесяцы. Сдобные буквы О,
Варенье - напополам из малины и вишни.
Над головою светится, Малевич малюет окно
И, кажется, хочет к нам с той стороны. Не вышло...
Заварено дочерна - я так не любила сроду.
И надо ли перед сном? И сладкое портит вес.
Таинственный автор окна малюет в любую погоду.
И сдобная буква О становится буквой С.
И тогда он скажет
И тогда он скажет:"Теперь я знаю,
Какими должны быть крылья и вид жилья,
С которым всерьез и надолго прощается стая
Под предводительством главного журавля,
Каким должен быть колодец с водой и скрипом,
Кое-что повидавший за много лет."
...Когда улетают люди с прощальным криком,
Машут кепкой, и просто рукой, если кепки нет.
Остаются с небом, антоновкой, старой хатой,
Остаются тихо и думают:"Где-то там
Навсегда и вовремя тот, чересчур крылатый,
Подставляет сердце своим четырем ветрам."
Город, который Питер
Та сторона
Белое перед сном
У неё водились соседи за каждой стенкой.
А ещё - коты и ещё коты.
У неё убегала белая ночь с плиты,
И дети потом говорили: "Не будем пенки!"
А она отвечала, действительно очень строго:
"Ну-ка, за маму, за папу, ещё немного!
Ну-ка, сию минуту чтоб было выпито!"
Она так любила сына, любила дочь.
Потому что знала: за вредность климата
Здесь всем положена белая ночь.
И котам, и соседям, и всем назначено.
Но дети не слушались. И опять
Они допивали своё горячее
И не хотели спать.
За Балтикой!
Вот такая была она девочка - сбоку бантики,
Снизу - гольфики, в сумке - фантики.
Ей сегодня выпало снова бежать за Балтикой.
Это стало правилом. Даже практикой.
И она шагала - в нелепой удобной обуви.
Она насыщалась Балтикою до одури,
До потери пульса, утраты всего на свете,
И от папы-мамы (как это всегда) в секрете.
Она знала многое. Вот, например, такое:
Что львы(как колонны и сфинксы) бывают всегда по двое,
Что стихи приносят не аисты и не пингвины,
Их в муках рожают женщины (равно как и мужчины).
Она была по утрам с головой как чужое что-то,
Всматривалась в глаза животных работы Клодта.
Спрашивала у чижика, куда он вчера пропал.
Только тот молчал, как Фонтанки в себя набрал.
Образец Образцовой
Каждая бедная Лиза, на всякий случай,
Непременно желает знать, что же там, в тумане?
А ей выпадает Германн, пуглив и тучен.
Он не любит, милая, он обманет.
Все твои три слова - ему бы в ухо.
Но ему нужны не заветные, нет, не эти.
Вот уж близится полночь. Ему бы собраться с духом.
И графиня ещё пребывает на этом свете.
Вот сейчас всё решится. И будет объявлен козырь.
Ах, графиня! Куда вы, графиня, еще так рано!
Но она уходит, почти не меняя позы.
И - в который раз - отлетает её сопрано.
Пушкин
Откуда я знаю? Не знаю. Наполовину
Помню. Наполовину верю. И всё об этом.
Не я ли была некрасивым большим мужчиной,
Который всегда рассказывал сказки детям?
А дети шептали: "Вокруг всё красное, страшное!"
А дети потом просили: "Ещё! Ещё!
Пока отцы и старшие братья идут врукопашную,
Не страшны все ремни их через плечо."
А он заговаривал всё, что не так. Он лечил так просто.
Он говорил: "Не думайте об обезьяне в цилиндре, с тростью,
Как смугла её кожа, как улыбка её бела,
Как скрипит пером и сгрызает его дотла,
Как всё у нее легко, умно и всего - довольно,
О том, как светло жилось. Как умиралось больно.
Не думайте об обезьяне и исцелитесь, дети!"
Но всегда случается мальчик на этом свете,
Который внешне, казалось бы, без изъяна,
А ему всё мерещится обезьяна,
Которая скалится и говорит; "Пойдем!"
И они уходят. И дальше - всегда вдвоём.
Папа (памятник Петру работы М. Шемякина)
Папочка, папа, позвольте на память снимки!
Мы на минутку, папочка, мы сейчас!
И прижимались -к жесткой груди беззащитной спинкой,
А он смотрел - очень выпукло - мимо нас.
Мы позволяли себе: что-то резко и очень дерзко,
Мы натирали попой коленки папы до блеска,
Но руки его лежали опять (как всегда) покойно.
Мы говорили: "Папочка, холодно! страшно! больно!"
А кто-то над ухом шептал нам, так скоро-скоро:
"Дети, дети, подите! Немедля подите с глаз!
Скоро у папы родится его долгожданный город.
Ему, как видите, не до вас."
Эркер
И было ей три дождя.
И было ей три воды.
Но он опять уходил уходя,
А дождь забирал следы.
И в первую воду - мёртвую -
Она опускала слова истёртые,
Собирала по закоулочкам
Клочки из нежности.
Лохмотья любви...
Она была такая вот дурочка.
Она говорила: "Живи. Живи!"
И в воду живую, собрав по клеточкам,
Опускала бывшее, прошлое.
Она прижимала его, как деточку.
И у груди качала.
Она говорила: "Милый, хороший,
Давай сначала!"
А он уходил - просто во время года.
Он канул - в третью по счёту воду.
И дождь шелестел за его спиной.
И дождь шелестел - второй выходной
И очищал от пыли.
Вот так её не любили.
Фёдор
Фёдор был тёмен.
Дальнейшее- неизвестно.
Самое страшное в городе - Фёдора место.
Фёдора вместо
Дворами ходили бесы.
А он в это время садился в кресло.
И тень была ему не равна.
И хотелось сна.
Так проходили годы и дни недели.
Очень сладкие Сонечки на панели
На него смотрели.
И глаза их были в самом начале.
И они молчали.
И хотелось, чтоб все это- невсерьёз.
Но они молчали - до самой потери слёз.
Фёдор был темен.
Дальнейшее - неизвестно.
Самое страшное в городе - Фёдора место -
Станет прибежищем для души.
Приютом для идиота.
И все-таки: есть в нем что-то.
Да, все-таки есть в нем что-то.
рз
Р³ - так в студенческую пору в лекциях по русской литературе мы обозначали Родиона Романовича Раскольникова.
И какой же Рубик меня упрятал?
Только пол и стены. А крышу - рвёт.
Улетает ночь простынёю смятой
И дурная кровь, как рассвет, встаёт.
В инструменте плотницком (или царском?)
Все настроено - чтобы и в такт и в лад,\.
Он давно приручен и мной обласкан,
Он пойдет и сделает всё подряд.
За меня расщёлкает хитрый ребус,
Чтоб сложить ответ - пораскинь умом:
Ты имеешь право решать, не целясь.
Порешишь по праву. А что потом?
А потом - та самая - старушонка
Всё грозит перстом: "Ах, такой-сякой!"
И простая вроде бы головоломка.
Но ответ в конце, как всегда, другой.
Стихотворение просто
Сквозь себя пропуская своих жильцов,
Ни на ком не циклясь, ни о ком не печалясь,
Город к тебе приблизит свое лицо,
В зазеркалье воды навсегда качаясь.
И вся позолота, и все барокко, и все мосты
Заструятся в тебе резусом, группой, гемоглобином.
И вместо тебя будет кто-то - не очень ты.
А просто кто-то похожий. Наполовину.
Крепость сердца
Приблизительной ночью здесь снятся чужие сны.
Отдай их врагу, соседу (неважно - кто подвернется).
Заяц вышел сюда погулять со своей луны
И накликал город, в котором украли солнце.
Так забилось сердце. Вот только опять болит,
Несмотря на то, что вынослив трижды. Сто раз вынослив.
Двухметровый царь здесь надёжно и крепко спит,
И все - до последнего мальчика - кто был после.
Здесь ангела взглядом пытаются удержать.
Он парит, он легок, а все остальное - город.
Здесь тень того, кто убил, убивает, кто будет ещё убивать.
Ест чернильницы с молоком в ожидании приговора.
Эта сторона
Я думаю, что...
Если ангелу моему суждено упасть,
Он, наверное, выберет прямиком сюда.
Это было сильное чувство. Возможно, страсть.
Из таких, которые навсегда.
А всё остальное - непрочно, неверно, зыбко,
И вовремя нужно сказать: "Я не здесь, не с ним."
И проплывают прохожие, словно рыбки,
Которым зонтик необходим.
А я, по погоде не угадав обуться,
Стою вся в дожде, вся в белом, в ничейном сне.
И все слова, которыми признаются,
Как мудрые сфинксы, веками молчат во мне.
Вот так и надо. А время идет, стараясь
Прошмыгнуть незаметно так, не подняв головы.
И упавший ангел смотрит не отрываясь,
Кактечет куда-то вода посреди Невы.
Утрата фике ( у памятника Екатерине Великой)
Э и К
Твоя первая девочка у тебя родится.
Ты будешь не верить, пока не дойдет до ума.
Потом она скажет тебе: "Я теперь сама."
И станет - сначала принцессой. Потом царицей.
Милые девочки! Всё это не в новинку.
Мы проходим сквозь город, как будто меняем кожу.
И мне говорила маменька: "Спинку! Спинку!"
Я тоже когда-то была Фике. Я тоже.
Все мы - сначала Солнце. Потом проступают пятна.
Потом всё окажется тесным, чужим, коротким,
И наше фике покидает нас безвозвратно
С первой затяжкой в легкие и на колготках.
И мы не владеем собой - ни целым, ни даже частью.
Эта страна будет дикой всегда, и душа - потемки.
Нам дано ровно столько нежности, сколько власти,
Но мы не умеем, и рвётся всегда, где тонко.
Вот так мышагаем,бывшие полубоги,
И слишком много того, с кем делиться не с кем.
И кто-то ограбит нас на большой дороге,
Которая больше, чем Невский. Длинней, чем Невский.
Как я брала Зимний
На площади, где вечно ходят люди,
Где крепок столп, как вбитый в небо гвоздь,
Лежит дворец, как будто торт на блюде,
И мне его отведать довелось.
И, подбирая, словно юбки, волны,
В числе гостей прошествует Нева,
И будет время задувать колонны -
Испытанный виновник торжества.
И всё, чего не знаю и не вижу,
Навалится и выдаст с головой.
Но можно просто - сесть ещё поближе
И зачерпнуть ещё культурный слой.
Чтоб ни на грамм внутри пустого места.
А если спросят - дивный был пирог.
Он не такой. Он из другого теста.
И я -в растрелли с головы до ног.
Мы не найдем, мы лишь упорно ищем,
И несмотря, что времени в обрез.
Растет душа на калорийной пище
И обретает сердце лишний вес.
Вариант исцеления
В его интересную бледность всматриваюсь внимательно.
Намотать вокруг шеи, все пуговицы застегнуть:
Этот город передается воздушно-капельным,
Он глотается больно, горько и по чуть-чуть.
Падаешь в него, словно в обморок, костяшкою "пусто-пусто",
Но памяти - новой - вовек не дано стереться.
Он перевозит на ту сторону в лодочке да искусно
Убирает Всадником Медным кровоподтеки с сердца.
Кофейное
Бледное утро в профиль
В окне застыло.
Она пожелала кофе.
Хоть не любила.
Она пожелала кофе,
Потому что он не боится
Того, о чем говорится,
Как правило, очень редко.
С кофе пойдут в разведку.
Она не любила его глотками.
Она говорила своими словами
И думала, в зеркало мельком глядя:
"Сплавить бы эти губы -
Мужчине, губной помаде
Или в наследство сыну,
Который ещё родится..."
Как исправляют спины,
Можно исправить лица.
И никто никогда не узнает, о чем говорится
Бледным утром в пустом и уютном зале
За чашечкой нелюбимого,
Которого пожелали.
Состояние, противоположное бодрствованию
В том месте, где должен быть сон - дыра.
Будильник каждые десять минут говорит: пора!
А ты из дыры отвечаешь: подите прочь!
Может, и не было ночи? Была ли ночь?
Потом поднимаешь тело и, принадлежности волоча,
Идёшь умываться. Потом наливаешь чай.
Потом съедаешь какой-нибудь апельсин.
Потом какое-то время ещё хорошо сидим
И думаем вслух: а какой посетить дворец?
И потом уходим - обычно в один конец.
Мы бодры, веселы и, конечно, не можем знать,
Что, в обнимку с городом, продолжаем спать,
Что о город холодные ноги нельзя согреть,
Потому что не любит, предпочитая терпеть,
И всегда в своем поступает стиле.
Вот и мы здесь были, а после сплыли.
И если приснится что-то, то так нескоро.
Ты ведь не крейсер Аврора.
И я не крейсер Аврора.
Моя самая любимая покупка
Подкрепившись гречей и курой,
Можно выйти на променад,
Любоваться везде скульптурой
И домами-дворцами в ряд,
А потом в огромном пакете
Через длинный красивый мост
Пронести Наше Всё в портрете
Приблизительно в полный рост.
И смотреть на нездешних здешних -
Как плывется им в этот дождь?
Каждый - разный внутри и внешне
И немного на всех похож.
Как же будет - гораздо лучше
Или просто сойдет на нет?
Я не знаю. Ведь я не Пушкин.
У меня лишь его портрет.
Бродячий нос
Он сперва был предан.
А после предал.
Он стал начальником подотдела.
Он рыскал, гражданок кусал за пятки.
Его боялись любые кошки,
Таились, как будто играли в прятки.
А он ходил, в сапогах и в коже.
Он ходил по следу. И запросто мог найти.
И однажды нам стало не по пути.
Он не дал мне лапу. А после оскалил пасть.
Он хотел быть целым, а я говорила: часть.
Я его называла по имени всякий раз,
Мне хотелось, чтоб вон из сердца, исчезнув с глаз.
Я тогда не знала, вернувшись одна домой,
Что всё его бешенство было когда-то мной.
Что без него нет начала и нет конца
У моего анфаса и профиля. У моего лица.
Картина маслом
Мы прохожие или художники. Либо-либо.
Все бы нам дела. Все бы нам творить.
Хочешь, Невский, я буду твоею рыбой?
Хочешь, Невский, я буду тобою плыть?
А вокруг манекены, люди и камни эти.
А вокруг колышется и течёт.
Город очень ловко расставил сети.
Попадешься - знаешь - но как влечёт!
А потом, хватая всем телом воздух,
Становясь уловом, почти ухой,
Вдруг поймешь: твой учитель
В привычно надменной позе
Триста лет из воды выходил сухой.
Ставил руку, прятался в перспективу,
Говорил на тему "удачно смешал цвета".
Ты становишься натюрмортом, закуской к пиву,
Ты становишься чем-то "а я так вижу" в углу холста.
А всё, что здесь было - так, эпизод, не вполне нелепый,
Маленький трюк, бесплатный сеанс ИЗО
В тех краях, где город впадает в море, а море в небо,
Где с тобой все никак не встретится горизонт.
Лена фотографирует Андрея
Все достжения самых великих зодчих
Произведут впечатление, но только в полный рост.
На голове барочно. И будет ещё барочней.
А потом из барочности выйдет хвост.
Объектив чересчур объективен. Он только может
Показать снаружи и сделать контрольный щелк.
Объектив никогда не сумеет войти под кожу, пройтись по коже
И весь классицизм этот, к чёртовой матери, сбрить со щёк.
И так далее - все модерны, ампиры, смешенье стилей
Нужно так виртуозно сложить (промокнули пот),
Чтоб не авось срастется, так было и нас не учили,
А чтобы выйти к родным и сказать им одно: "Живёт."
И самый последний штрих (чтобы собой гордиться)
Чтоб говорили по праву: "Неплохо! Видно, что постарались!"
В том момент, когда окончательно вылетит птица,
Сделать так, чтобы все (по возможности) части лица смеялись.
Комментарии читателей:
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »
Сергей Беликов
08.05.2012 21:33:07
Ну что тут можно сказать? Ну есть у человека талант, так он об этом и сам знает...