Я тебя ненавижу. Так он сказал, разумеется, помертвев, разумеется, вне себя. Ну, тут еще можно поспорить про все про эти разумеется: помертвев — это как, побыв мертвым, чуть-чуть беременным, а вне себя и вовсе дичь — никто и ничто не может быть вне, разве что душа покидает тело, так это другой разговор… Однако — понятно, чего придираться, язык насквозь метафоричен, позволяет играть со смыслами до бессмыслицы. Но есть — их мало — чеканные вечные формулы, отстоящие от всяких игрищ: я тебя — объект и субъект, подлежащее и сказуемое, часть речи и часть судьбы, честь и бесчестье, конец и начало, мужчина и женщина, небо и земля — я тебя — что? Когда человек говорит такое, меньше всего озабочен он способом выражения, и поэтому смысл безупречен. Вот и в нашем случае первейшим порывом после признания была какая-то тихая летучая радость, сродни удивлению, все-таки смог, смог, три страшных пылающих слова — смог — ты посмотри, не забыл он собой погордиться. Ни горло, ни тембр, ни звук… — все, вроде, в норме, и слава богу. Ведь так боялся, так не хотел быть смешным, даже когда слова эти вдруг проговаривались про себя, молча, глазами, тиком лицевых мускулов, дыханьем, или другими словами, пускай более резкими, пускай оскорбительными, но другими, не столь классически ясными, а потому бесполезными, вроде бомбометанья без видимой цели, ночью, на слепой от затемнения город, лишь бы отбомбиться, лишь бы страху нагнать… Даже когда молчал он, все казалось, в горле, мол, стыдно так булькнуло, или вот, спазм, перехватило горло, или другое, откуда вдруг крик, кто бы это так безобразно, так пошло кричал, неужели я, господи, этого еще не хватало, какое убожество, какой стыд, или другое, свистящий шепот, ну это и вовсе мрак, он не властен над голосом, просто позор, мавр в кальсонах, убожество! И если столько страхов сторожило уже в молчании, вслух лучше и не пытаться, кроме конфуза ничего и не жди.

Не сказать, чтоб рассуждал он столь же последовательно, приземленно, рассудочно, нет, так утверждать (то есть обвинять в цинизме) было б несправедливо, но общая атмосфера, общая тень страха, провала (можно и без запятой: страха провала), какая-то известная внутри себя возня, грызня, самоедство зажимали ему в должный момент рот, отчего переживания плавно перерастали в страдания, а страдания уже как бы разбухали, ширились, расползались как тесто. И ненависть его (тот самый горшок для теста) становилась неуправляемой именно в силу беспричинности, страдания множа — жена оставалась чиста, жена превращалась в причину ненависти к самому себе, источнику чувства, которое и не могло быть иным с такой женой… Все окончательно запутывалось — мерзкая каша — он отстранялся. Тем более — умножал он резоны трусости — я никогда не говорил ей этой пошлятины про любовь, и это дает мне теперь право употребить фигуру умолчания и в смысле обратном. Вот именно, обратном, убивал он себя невнятной иронией, капал в чай успокоительное.

Так он бодал сам себя, исправно требуя от жены залечивать раны, он почти умирал, потом воскресал, но тоже почти, из того и состояла жизнь, ломать которую не хотелось. Другая жизнь выносилась за скобки, что тоже имеет свое название — прекраснодушие. Ах, слова! Каковы бы ни были слова рядом, но грозовые последствия трех этих твердых, окончательных для любых отношений слов, тех как раз слов, которые ни прощению, ни забвению не подлежат — страшили. Причем страшили в степени той же, что и предполагаемый конфуз в предполагаемом их воплощении. Оба эти страха друг друга стоили, немужская, пакостная, подловатая их природа тайны не составляла. Тем невозможней представлялось природой их пренебречь, тем тягостней, тем безнадежней увязал он все в тех же трех средь болота соснах, тем отчетливей он оформлялся — в должную минуту — чувством своим к жене, усматривая именно в ней… впрочем, о том уже говорилось.

Он терпел, он страдал, он панически боялся вала обыденности, рутинного перечня обязательств, которые следовали за признанием — развод, размен, ребенок (вполне здоровый дылда), слова, сцены (непременно ведь будут сцены), хлопоты… Да бог ты мой, кому все это рассказывать, кто бы из нас не знал хоть однажды унизительной этой беспомощности, словно в кресле врачебном, наряскоряку, без спасительного наркоза… Но вот что удивительно: так много давая значения именно сопутствующему, не находил он в себе мужества для главного вопроса — насколько истинно таимое его признание? Чудны дела твои, прости господи.

Так вот, слова сказаны. Вскользь удивимся поводу, даже на среднюю тяжесть не тянет, рядовая, по сути, размолвка, допустим даже — ссора, пускай — скандал — какая разница. Бывало и хлеще, чего там, бывало, куда тут денешься, даже до легкого рукоприкладства доходило, да-да, натуральные случались сражения, на фоне которых моральный ущерб от крепких выражений, а тем более материальный в виде бледных синяков на запястьях, царапин, ссадин, а также осколки утвари или предметов роскоши — все это списывалось по графе цветочки. И как же сладко было потом прощать друг друга, как весело друг друга обвинять, лечить, нежничать, прозревать — и начинать все снова, одно и то же, но с новой силой, с новым опытом, с новой страстью. Так они в этом похожи, так легко им понимать друг друга, заглядывая в себя. Столько лет рядом, чего только не было.

Но таких слов, такого признания — никогда. Так ведь и не в магической формуле дело, ни в самих словах, ни в черном их смысле. Как они сказаны — форма — вот что убило. (Форма вдруг выходит важней содержания, хотя в школе учили наоборот, и правильно, наверно, учили). Если б хоть хлипенький мостик себе оставил, хоть каплю сфальшивил, чуть-чуть пережал, недожал, излишне был бы спокоен или, напротив, весь в буре чувств… — нет, увы, нет. Редкое по качеству исполнение — выстраданное — та как раз мера и точность, физический характер которой — мороз по коже, и нравственный — ответная немота, именно та последняя холодная ясность, где слово равно поступку, где поступок в словах не нуждается, где нет ни виноватых ни правых, где сливаются, свиваются концы и начала, выстреливая плеткой — судьба.

Дело сделано, не воротишь. И вот что странно: только сказав эти слова, освободившись от них, испытав невероятно мучительную легкость покоя и силы, словно б разом очистившись от скверны многолетнего полускрытого ползучего вранья, только поняв, какого он убил в себе гада, не успев даже возликовать от смерти его — только тогда он стал свободен любить жену, только теперь он смог ей честно посмотреть в глаза, когда и он и она узнали наконец все. (Искренне так казалось — все, до донышка). И только теперь с ужасом он осознал, вместе с внутренним гадом, одним ударом, он поразил и то хорошее, то невосполнимо прекрасное, за счет чего и жил этот гад, от чего он кормился, подвигая мало-помалу и себя и жертву свою к жизни единой, единственной. (Червь и яблоко — будет не совсем точно, упреком — яблоки без червей. Но для ветви, для дерева, для сада оба плода свои, оба любимы. Для червя еще «домик». Человек, надрезав, надкусив, поморщится, сплюнет, а та же свинья, не заметив, схрумкает. Так что гад — с точки зрения человека, но чем, позвольте, сад и свинья хуже).

Настолько все вдруг переменилось, о прошлом не было смысла и сожалеть. Он лишь казнил себя, зачем так долго шел к этим словам, зачем, зная о них в себе, таил, страшился, мелко себя обманывал, выгрызая свое нутро. Поэтому-то теперь, когда свершилось, он так неприлично гол, так жутко спокоен, так абсолютно несчастен. Забыл даже бояться «сцены», обнаружив, ничего подобного быть не может, эта стыдная его боязнь стыда за свою жену его же и выдает с головой, какое хамство, какая глупая претензия на якобы вкус. Как мог он забыть, ведь она тоже ни разу не сказала ему главных для жизни слов. Не в ответ на его молчание (хотя и в ответ: не из мести — из благодарности), не из-за боязни непонимания, провала, высокого штиля, не потому, что не, но ровно по тем же самым причинам, что и его опечатали губы (может быть — уста). Эта тоскливая вселенская немота, эта чудовищная лживость любых меж людьми слов, тем более признаний, где каждый все наперед ведает и стыдно вечером за собеседника, а утром за себя. Да, но какими же тогда они обходились словами? Не важно. Просто он всегда был уверен в понимании, всегда знал это и вновь убедился, и значит, будет воздано по делам его. Понимания нет отныне, иначе зачем бы признание.

Словно мгновенной — в захлебе — пилой срезал он ствол, чтоб убедиться, ствол не трухлявый, чтоб обрадоваться, как изумительно красив оказался срез, чтоб открыты предстали кольца жизни его, теперь уже бывшей, сбывшейся (совершенный вид глагола — форма насмешки). А ствол еще будто падал, медленно, обреченно, в кротком недоумении, но с безусловным достоинством, взгляд жены потухал, еще не исчез мгновенный холодок испуга — вдруг на меня ахнет — еще не поломаны были в падении ветки, свои и чужие, а он уже, вроде в растерянности, присаживался на пенек, он уже выковыривал дрожащую сигарету, он уже готов был, как на плаху, класть на тот же пенек дурную свою башку, страдая за безвинно погубленное гнездо, за порушенный муравейник, за вскрытую норку, он уже пенял даже дереву, зачем оно поддалось железу…

Поэтому так и не понял, какая такая сила вдруг сдула его с пенька, какая такая сила вдруг выжгла в нем слезы, сквозь которые выросло то же дерево, с гнездом и с норкой, и с муравейником, о чем оно прошумело живыми ветвями, вставая. Он видел солнце сквозь крону, видел ветер и небо, видел белый след самолета, как шов аппендицитный, видел навзничь себя, травинка колола щеку, мох мягок, словно ладони, голова его кругом шла, кругом, словно когда-то, когда он так неосторожно ступил впервые в гиблый тот лес из людей и признаний. Дурак, просто сказала жена, какой невозможный дурак, сказала она голую правду, я тебя люблю, сказала она с той единственной точностью… впрочем, о том уже говорилось.

Остается добавить, оба признания искренним были враньем, так бывает, поверьте, чаще всего так и бывает. А что есть правда, не знает никто, может быть, ее вовсе нет. В пользу этой догадки нынче звучат признания со всех сторон, с ума сойти, со всех сторон.

сентябрь 1992

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: