(цикл миниатюр)
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
ЖДИ ОТВЕТА
Вы видели «Серьезного человека» братьев Коэнов? Он вышел лет 7 назад. Его тогда все смотрели и восторгались. Фильм и вправду хороший... Впрочем, я сейчас не о кино.
Просто в нем был эпизод, который всем запомнился. Там зубной врач обнаруживает на задней стороне зубов одного из пациентов буквы еврейского алфавита, которые складываются в слова «Помоги мне». Или что-то в этом роде. Я уже не помню.
Так вот, в точности то же самое было и со мной. Только не зубы, а гораздо хуже. Я с детства страдал экземой. Всю жизнь проходил в рубашке с длинным рукавом. Потому что с локтей никогда не сходили такие отвратительные наросты. Ну, вы знаете, как это бывает. Я всю жизнь от этого лечился, обходил кучу врачей, но бесполезно. А в 90-м году уехал жить в Израиль. По многим причинам, но, в частности, и по той, что там климат, говорили, целебный от кожных заболеваний. А в Израиле, вы же знаете, еще и медицина чудодейственная. Во всяком случае, так считается. Ну, я, конечно, первым делом отправился к дерматологу. Тот, кстати, из русских был. Он меня бегло осмотрел, пробурчал что-то под нос и стал было лекарства выписывать. А потом говорит, дай, говорит, я еще раз посмотрю, потому что узор на твоей экземе больно странный. Снова мне рубашку пришлось снимать. А он долго так рассматривал, даже лупу взял, а потом стоит, словно громом пораженный, даже заикаться начал, мол, ничего подобного в жизни не видел. Там же у тебя ивритские письмена.
Я тогда еще языка не знал и для меня все эти крючки еврейские были как китайская грамота. Да мне и мысль такая не приходила, что эти ужасные наросты могут быть осмысленными. «Так, – говорит он, – сейчас мы их выпишем на бумаге. Вот смотри». И стал перерисовывать что-то. А потом мне показал. Читай, мол. А я-то не умею. А, говорит, неважно. Вот что у тебя на правом локте написано: «Амтен ле тшува». Понимаешь? Нет, отвечаю, а что это значит? А значит это на иврите – «жди ответа». «А на левом локте что написано?» – спрашиваю. А там ничего. Экзема как экзема. Зато на правом… И ведь все четко и без единой ошибки. Потом врач мне и говорит, мол, ты пока не мажься тем, что я тебе прописал, и таблетки не глотай, а приходи ко мне через недельку. Я тебя своим коллегам покажу. Ты уж, брат, потерпи…
Когда я повторно пришел, там у него человек 10 сидело. Тоже дерматологи. Ну, начали они меня осматривать и тоже в транс впали. Ошарашенные сидят. Кто-то сказал (а мой врач мне переводит), мол, может, случайность? Тут на него все зашикали, руками замахали. Какая там случайность. Чудо! Чудо и есть. Впервые, говорят, видим такое зримое божественное проявление. А что он такой странный способ выбрал, так на то он и ха-Шем (то есть, Господь). Тут кто-то и спрашивает: «А не кажется ли вам, коллеги, что тут сходство некое с историей Иова? У него ведь тоже целый букет был кожных заболеваний: проказа, экзема, псориаз. И Бог ему являлся, только, возможно, не в буре и громе, а на струпьях его свои сообщения оставлял?» Эта версия, похоже, остальных окончательно сразила. А скажите, спрашивают, может, и другие надписи появлялись, а не только «жди ответа»? Может, это какой-то особый канал общения? Я сказал, что не знаю. Может, и появлялись, но я ведь с этой точки зрения никогда не рассматривал. Да и языка не знаю. Они тогда предложили, что надо бы понаблюдать. Вдруг надписи-то меняются? Нет уж, я им говорю, хочу избавиться от этой гадости. А подопытной мышью или там Иовом быть не желаю. Мол, давайте меня лечить!
Они сразу как-то поскучнели. Разочарованные такие, вздыхают. Но делать нечего – пациент в своем праве. Словом, посоветовались и всем консилиумом выписали мне лекарства. И я стал их принимать, мазями мазаться. На Мертвое Море каждую неделю ездил грязью натираться. И на солнце чтобы побольше.
И представляете? Месяца через три – как рукой сняло! А сколько я с этой экземой маялся. У меня же из-за нее никакой личной жизни не было, можно сказать. Как какая девушка понравится, и я ей, вроде, тоже, так я стесняюсь. Рубашку никогда не снимал, чтобы у нее отвращения не вызвать. Вот так ни до чего серьезного не доходило. А уж чтобы семью создать, я и не говорю. А тут, как экзема пропала, я себя совсем другим человеком почувствовал. И женился через год. А сейчас у меня уже трое. Старшему скоро в армию идти. Вот такая была история невероятная. Но теперь иногда думаю, может, зря я этот экземный канал связи закрыл? Я ведь и раньше задумывался – зачем живу? для чего это всё? в чем смысл? И ответа не находил. Может, если бы продолжал мучиться, то дождался бы ответа. Кто знает? Но в остальном сейчас все хорошо. Лучше не бывает…
ВОЛОНТЕР
Меня все спрашивают: «Ты что, больная на всю голову?» Да, наверное, больная. Я работаю волонтером в хосписе. Но это официальное название. На самом деле все сложнее. Там, в хосписе, они и умирают. И знают об этом. Иногда решаются о чем-то попросить напоследок. Желание какое-нибудь или мечта несбывшаяся. Обычно ерунда. И те, кто в хосписе работают, стараются это их последнее желание выполнить.
А началось всё так – на одной вечеринке молодой парень, а он как раз в хосписе врачом работал, байки травил про это заведение. Все, конечно, слушают, на себя это дело примеряют. Каждому ведь предстоит. Вот парень этот и говорит, что умирающие иногда просят женщину. А где ж ее взять? В штатном расписании не заложено. Тут все бабы, как одна, заахали и стали брезгливо морщиться. Наверное, представили себя на месте той женщины. А я возьми да скажи, что, пожалуй, могла бы на такое решиться. В смысле, попробовать. Все просто ошалели, а парень сказал, что у них как раз сейчас старик один, совсем плохой, всё клянчит – хочу, мол. В последний раз… И если я серьезно, он поговорит с начальницей, и попросил у меня телефон. Я уж сама не рада, но неловко же на глазах у всех от своих слов отказываться. «Звоните», говорю.
Назавтра он звонит и говорит, что у них такая услуга не значится, поэтому официально заплатить мне нельзя. Но они тут скинулись и собрали 4 тысячи рублей с копейками. А это ведь еще до крымнаш было, то есть, больше ста долларов. Так что, если я не передумала, то эти деньги они мне с радостью отдадут. Мне вдруг так страшно стало! Я колебалась, почти уже отказалась, но все-таки пошла.
Я читала, что в Голландии, кажется, существует что-то похожее. Там к инвалидам приезжают специальные женщины (может быть, проститутки) и все делают. Но то для инвалидов, а здесь – умирающие. Это ведь другое совсем. Хотя они в Голландии, наверное, и в хосписах работают. Не знаю.
Вы только не подумайте, что я какая-то там уродина или калека. Нет, вполне нормальная в этом смысле. И муж был, и дочка есть – Маринка десяти годков. И мужиков у меня в жизни хватало. И если случай предоставляется, я его не упускаю. А чего – еще ведь не старая, незамужняя и свободная. Но вот когда этот рассказ услышала, как-то меня переклинило всю. Я тогда вдруг почувствовала, что это такое… как сказать? Богоугодное, что ли, дело. И не то, чтоб я была верующая. Да и грехов за мной особо не числилось, чтобы их замаливать. Но вот заклинило…
Они в хосписе, конечно, по большей части уже не могут ничего. Вот и тот старик тоже. Только по мне елозил, а я боролась с отвращением. Даже не с отвращением, а чтобы ему его не показать. А он вдруг прижался ко мне, гладил, «спасибо» говорил, а потом уснул. Я вышла. А через день мне тот врач позвонил и сказал, что старик умер. Но отошел тихо. Даже будто счастливый был, улыбался и всё вас благодарил. «Хорошенькое счастье», говорю, а сама плачу. Тут меня черт дернул сказать, что если снова такой заказ поступит, я приду. И денег не возьму. Так что скидываться не надо. Вообще-то, я это для очистки совести сказала. Мне того раза вот так хватило. Я была уверена, что больше не позвонят.
А они мне через две недели снова позвонили. Смущались, говорили, что вот опять в моих услугах нуждаются. Не могла бы я еще раз. Я поехала, а они все-таки снова скинулись. Но я тех денег уже не взяла. В тот раз был нестарый даже мужчина, но с рассеянным склерозом. Весь дергался. Он и есть самостоятельно уже не мог, не то чтоб резинку надеть или самому войти. Пришлось мне ему помогать. Все дело заняло несколько секунд. Я ничего не почувствовала, да и что можно чувствовать в такой ситуации. Снова было неприятно. Но как раз тогда меня словно торкнуло что-то. Я подумала, что он умрет скоро. И так мне стало его жалко. Будто он мне родной. Вот тогда я что-то поняла. А что – до сих пор объяснить не могу. Но каждый раз это чувствую. И неважно, кто – старик или молодой. Такие тоже хоть и редко, но бывают. Для некоторых это, вообще, в первый раз. И в последний. Вы слышали про храмовых блудниц? Через них якобы бог открывается. Вот и тут что-то вроде того. Нет, не бог, но что-то открывается. Только не им, а мне. А, может, и им. И это острее и сильнее всего, что я когда-нибудь испытывала в жизни. Сильнее оргазма, любви… В общем, я, наверное, и вправду больная.
Я, когда после того второго раза из палаты вышла, хотела незаметно улизнуть. Как-то стыдно было. Не хотелось на глаза кому-то показаться после этого. Ну, тем, кто знал, зачем я приходила. Мол, вот кто-то из них увидит и думать начнет, представлять, как это было. Виду, может, и не покажет, а в душе смеяться будет надо мной, над ненормальной. Но мне тогда улизнуть не удалось. Они все меня внизу у выхода ждали и потащили в кабинет начальницы. А там цветы, конфеты. Я совсем засмущалась. Особенно, когда мне стали ручку целовать и говорить, что я святая. Тоже мне святую нашли!.. Все-таки, я думаю, это у меня какая-то патология в сексуальной сфере. Или в психической. Хотя, повторяю, у них почти никогда не получается. А обо мне так и вообще речи нет.
Вот с тех пор и повелось – когда раз в месяц, а когда и по два раза в неделю. Потом и из других хосписов приглашать стали. Еще бы – если дура нашлась! Я, наверное, одна такая на весь город. Во всяком случае, ни о ком другом не слыхала. Денег я за это повторяю, не беру. Но они все равно себя обязанными чувствуют, стараются, чем могут, «поощрить». Если где какой съезд, особенно, когда за границей, меня всегда зовут, билеты там, гостиница, то да сё. И Маринку с собой брать разрешают. Этим я, конечно, пользуюсь.
А, вообще, это волонтерство – штука тяжелая. В смысле, душевно тяжелая. Но ведь и я свой кайф ловлю. Особый такой кайф. А в чем он заключается, объяснить, как уже говорила, не могу. Тут вдруг все сливается. И жизнь, и смерть, и их тоска, и страх, и одиночество. Все – в одном флаконе. И весь этот флакон сразу на меня выливается. Я много раз хотела с этим завязать. Сама себе говорила: «Всё! Сегодня в последний раз!» Но про себя-то я знаю, что ни за что не откажусь. По собственной воле – ни за что. Единственное, что тревожит – это Маринка, дочка. Она как-то странно на меня смотрит. Знать она, конечно, ничего не может. Да и маленькая еще. Вот только боюсь, чтобы эта зараза как-то ей не передалась. По наследству. Мало ли? Не дай бог, если и она «святой» окажется.
Я иногда думаю, если бы я оказалась в хосписе, а ведь когда-то это может случиться. Могло бы у меня такое желание появиться, ну, чтоб мужика напоследок? Наверное, могло бы. И что тогда? А ничего. Разве что слюни пускать. Ведь среди мужиков уж точно ни один не найдется, чтобы согласился со старухой умирающей. Даже за деньги. Недаром же говорят, все мужики сволочи…
НЕ МЫЧИ
«Размычался, расслюнявился... И не стыдно тебе подымать такой рев»
Уильям Фолкнер, «Шум и ярость»
Я люблю маму. Мама меня хвалит. Она говорит я делаю успехи. Я знаю много слов. Папу я тоже люблю. Но маму больше. Папа кричит на меня. Смотрит плохо. А мама меня защищает.
Я некрасивый. Не очень красивый. Говорят голова большая. А волос мало. Почти нет. Со мною не хотят играть. Убегают. Мама говорит они… Я всегда забываю это слово. Оно трудное. Похоже на брызгают. У братика красивые волосы. Мягкие и блестят. Мама говорит шелковые. Мне нравится братик. Жалко не хочет со мной играть.
Я сильный. Но братика не бью. Он сам начинает. Я плачу. Потом он. Тогда мама уносит братика в свою комнату. Я остаюсь один. Тогда я сильнее плачу. Но я на него не очень сержусь. Папа говорит так больше нельзя. Он это говорит маме. А смотрит на меня. Плохо смотрит. Я перестаю плакать. Ухожу в коридор. Начинаю играть. Я люблю открывать и закрывать дверь. Она громко хлопает. Тогда шум в голове меньше. Еще я люблю влезать в папины ботинки. Для зимы. Старые. Папа говорит он снова ходит в башмаках. Так больше нельзя. Я схожу с ума. Мама говорит оставь его.
Я Сережа. Но меня часто зовут Даун. Даже чаще чем Сережа. Мальчишки говорят Даун иди к нам. Я иду и говорю Здрасьте. А они смеются. Я тоже смеюсь. Тогда они начинают меня бить. Они первые начинают. Я сильный. Так мама говорит. Когда бьют голова вдруг серая. И в ушах шумит. Тогда я говорю мымымы. Стою и говорю мымымы. Мама не любит когда так. Говорит не мычи. Потом вдруг красные пятнышки. Сперва их мало. Потом очень много. Все делается красное. Мама их тоже видит. Она говорит вот опять. Он себя не корнолирует. Так она говорит. У меня это редко бывает. Если сильно кричат или плачут. Мама говорит держи себя в руках. Я сам боюсь когда красное. Я хватаю себя руками и держу. Изо всех сил. Держу плечи, живот, другую руку. Но она вырывается. И бьет. Я очень сильный. Тогда красное не только в голове. А на самом деле. Кровь. Я так не хочу. Начинаю плакать.
Мы идем на площадку. Там есть горка. Я люблю по горке катиться. Там маленькие. Как мой брат. Они меня не бьют. Но плачут. Если я подхожу. Убегают к своим мамам. Я рад если дождь или поздно. Тогда никого нет. Тогда я могу спокойно залезать и катиться. Залезать и катиться. Сегодня их много. Я хочу незаметно подойти. Но дети видят. Они убегают и прячутся за мам. Они подходят к моей маме. Говорят дети боятся. Не пускайте его. Мама говорит он не гресивный. Он очень добрый. Они говорят все равно. Мама говорит ладно. Он возле меня посидит. Но маленькому-то можно она спрашивает. Они говорят можно он же нормальный. И говорят маме мы очень вам чуствуем. Мама говорит скоро стемнеет. Все уйдут. Тогда покатаешься. Я послушный. Сижу рядом. Я жду долго. Потом вдруг темнеет. Все уходят. Тогда я иду к горке. Залезаю и качусь. Я очень рад. И еще раз. Мама вдруг говорит уже поздно. Братику пора спать. Мама говорит еще один раз. Последний. Я съезжаю. Мама говорит всё мы уходим. И тянет меня от горки. Я не хочу. Она говорит опять мычишь. Тянет меня. Я говорю ты обещала. Мама говорит обещала и выполнила. Ты уже накатался. Я говорю я нет. Мама сердится. Она берет братика. Начинает уходить. Я боюсь уйдет. Уже совсем темно. Мне страшно. Я дорогу домой не помню. Я иду за ней. Мама говорит вот хороший мальчик. Она не сердится. Я рад.
Мы с братиком похожи. Мы очень любим конфеты. Мама нам всегда дает одинаково. А папа дает только ему. Я зашел в их комнату. Он дает ему конфету. В обертке с зайчиком. Я очень такие люблю. Я тяну руку. Папа говорит больше нет. Закрывает от меня. Я вижу там еще много. Снова в голове серое. И шумит. Мама заходит. Она говорит не мычи. Она кричит папе. Дай ему конфету. Я беру конфету и ухожу. Ем конфету. Открываю дверь и закрываю. Папа меня хватает. Больно. Он говорит сиди здесь. Мама укладывает братика спать. Потом приходит на кухню. Дверь не закрыта. Я слушаю. Сначала не слышно. Потом они начинают говорить очень громко. Папа говорит я больше не могу. Его надо сдать. Я боюсь когда это слышу. Сейчас он говорит решай. Он или я. Мама говорит ты сам виноват. Она говорит кто его тогда уронил? Может все поэтому. Папа кричит чушь. Он говорит я же не нарочно. Он не поэтому Даун. Все врачи сказали не поэтому. Это все Гена. Гену я не знаю. Папа про Гену говорит часто. Мама говорит никто не знает. Мало ли врачи говорят. Они тоже не знают ничего. Папа кричит нет нет. Потом говорит надо решать. Он говорит посмотри во что ты превратилась. Да и я. Я иду посмотреть во что мама превратилась. Она такая как всегда. Это папа так шутит. Мама плачет. Она говорит иди спать. Папа закрывает дверь. Я ничего не слышу.
Сегодня мама и папа идут в гости. Они редко ходят в гости. Тогда мама веселая. Мы гуляем с папой и мамой. Мне хорошо. Мама говорит давайте кто быстрее. До того забора. Мы с братиком бежим. Я хорошо бегаю. Если не падаю братика обгоняю почти всегда. Сегодня тоже. Мама меня хвалит. А папа смеется. На лимпяде Даунов ему бы цены не было. Он так смешно говорит. Я смеюсь а мама зачем-то нет. Потом мы идем домой. Уже темно. Мама нас с братиком кормит. Потом начинает одеваться. Стоит перед зеркалом. Берет пахучий пузырек и льет из него. Проводит у ушей и у шеи. От нее сразу начинает хорошо пахнуть. Я люблю когда так. Потом она укладывает братика. Мне говорит к нему не заходить. Я говорю если он плачет. Она говорит все равно не заходи. Папа говорит если он проснется вдруг. Мама говорит нет. Мы раньше вернемся. Он до нашего прихода никогда не просыпается. Потом они уходят. Мне они включают телевизор. Очень смешные мультики. Я смеюсь. Мне весело.
Потом слышу плач. Это братик проснулся. А мама говорила будет спать. Он кричит все громче. Зовет маму. Я не должен заходить. Я помню. Но он так громко кричит. Я все-таки захожу. Он сидит в кроватке. И кричит. Я боюсь когда так громко. Тогда начинают бегать пятнышки. Вот и сейчас. Это плохо. Я должен держать себя в руках. Я держу. Но долго не смогу. Я прошу молчи. А он еще громче. Одна рука вырывается и бьет. Не сильно. Я прошу молчи. Но он еще сильнее. У меня в голове шумит и становится красное. Я говорю нельзя. Сам себе говорю. Он так громко кричит. Мне его жалко. Я больше не могу. Но бить нельзя. Тогда я беру подушку. Кладу ему на лицо. Сразу тише. Он сильный вырывается. Но я сильнее. Я крепко держу подушку. Он не вырывается. Скоро совсем тихо. Я снимаю подушку. Спрашиваю успокоился. Не будешь кричать. Он молчит. Значит ему не больно. Он кричит когда больно. Он меня боится. Даже не дышит. Я очень пугаюсь. Мама и папа сильно накажут. Если узнают. Я укрыл его одеялом. Он уснул. Хорошо. Вижу не дышит. Дышит но незаметно. Пугает меня. Я к нему не заходил. Они не узнают. Я закрываю дверь. Смотрю мультики.
Потом снова захожу. Он лежит тихо. Просто спит. Они не узнают. Уже поздно. Я слышу ключ в замке. Папа и мама вернулись. Смеются. Я смотрю мультики. Мама говорит как дела. Я говорю хорошо. Она идет к братику. Там все тихо. Она не заметила. Вдруг она говорит тихо тихо. Она говорит Коля зайди. Папа идет к братику. Я стою и говорю мымымы. Вдруг слышу крик. Мама кричит. Страшно. Там шум. Что-то падает на пол. Я хочу посмотреть. Подхожу к комнате где братик. Дверь сама открывается. Это папа ее открыл. Он плохо смотрит. Он так никогда не смотрел. Он трясется и кричит. Потом он прыгает ко мне. Бьет по лицу. Я стучусь о железное в стене. Очень больно. Звук как арбуз падает. Я хочу убежать. Но качусь. Откуда горка. Тут ее нет. Теперь вдруг есть. Очень большая. Качусь. Хорошо. Совсем не больно. Только темно. Мымымы…
ЗАКАЗ
Вот это самое последнее их фото. Им тут 3 месяца. Они же у меня близнецы. Качество плохое? Нет, другой нет. Конечно, чтобы оба, вместе. Ну да, портрет керамический, овальной формы – на плиту. Да, умерли в один день. Вы бы еще спросили, были ли счастливы?
ДВОРНЯГА
На пустыре между двумя домами, там, где буквой П выстроились мусорные баки, умирала дворняжка. Девочка лет пяти ее раньше видела. И очень боялась. Среди бездомных собак квартала эта была самая маленькая и самая злющая. Скорее всего, мальчишки палками ее забили. Девочке теперь казалось, что еще полчаса назад она слышала их ликующие крики и отчаянный лай, а потом захлебывающийся визг. Теперь мальчишек не было. Должно быть, они убежали в соседний двор в поисках новых приключений. От баков несло тухлятиной. Дворняга между ними забилась, да еще зарылась в ворох грязных целлофановых пакетов, так что ее и видно почти не было. Только слышно. Дворняга лежала там, дрожала, поскуливала изредка. Поначалу еще перебирала лапами, то вытягивала их, то прижимала к окровавленному брюху. Люди, шедшие мимо, слышали этот скулеж и иногда делали несколько шагов к помойке, чтобы лучше рассмотреть, что там происходит. Но тут же морщились, отворачивали голову и убыстряли шаги. Женщины иногда выдыхали: «Хосподи!..» Зрелище, действительно, было не из приятных
Только девочка не отходила от дворняжки. Вернее, все время норовила убежать, но не могла. Снова к ней возвращалась. Словно, магнитом ее тянуло. Ей было очень жалко собачку, но и страшно на нее смотреть. Она несколько раз протягивала руку, чтобы ее погладить. Но тут же отдергивала и отбегала на несколько шагов. И опять возвращалась. Сейчас ей больше всего хотелось пойти домой, но она не могла вот так взять и оставить собачку в беде. Девочка отыскала не до конца обглоданную куриную косточку и положила рядом с дворняжкой, придвинула поближе к ее морде. Но той было не до еды. Она все тише скулила, и глаза ее еще несколько минут назад со страхом, злобой и болью глядевшие на девочку, когда та возвращалась после очередной попытки бегства, начали уже затягиваться тусклой перепончатой пеленой, и зрачки стали мутно-белесого цвета. А девочка вновь протягивала ладошку, чтобы ее погладить, и опять не решалась. «Ужас, ужас!» - повторяла девочка и закатывала глаза, как всегда делали мама и ее подруги, когда рассказывали друг другу о чем-то плохом. Она что-то шептала дворняге – успокаивала, пыталась утешить. Хотя сама нуждалась в утешении. Видно было, что она вот-вот расплачется, но изо всех сил сдерживается. Потом девочка нашла какую-то мягкую и относительно чистую тряпку и укрыла собаку, чтобы той холодно не было. Потом быстро побежала к дому, в котором жила, и стала громко звать: «Мама! Мама!». Наконец, занавеска в окне на третьем этаже отдернулось и появилось встревоженное лицо женщины. Она приоткрыла одну створку, чтобы слышать, что кричит девочка, маша рукой в сторону помойки.
«Мама! Скорее! Там собачка… болеет!»–«Какая еще собачка? Где?» – «Там!..» Девочка продолжала махать рукой. Женщина высунулась из окна: «Ничего не вижу. Какая еще собака? Сейчас выйду. А ты не вздумай без меня туда подходить. Здесь стой, поняла?»
Девочка кивнула, шмыгая носом. Она стала дожидаться у подъезда, хотя все время оглядывалась туда, где ее и маминой помощи дожидалась собачка. Наконец, женщина вышла. Поверх халата она набросила оранжевую спортивную куртку, а в руке держала мусорное ведро. Девочка схватила ее за другую руку и потащила к бакам. Женщина вытряхнула ведро в ближайший из них. «Мама! Ну, мама же!..» – девочка продолжала тянуть ее. Дворняга мелко-мелко дрожала. Шерсть в тех местах, где еще оставалась, стояла дыбом. Девочка хотела броситься к дворняге, но женщина вцепилась в ее руку мертвой хваткой и не отпускала: «Куда ты? Не подходи! Она же заразная! Фу, гадость! Еще подхватишь чего-нибудь, не дай бог! Пошли отсюда…» Женщина с силой тянула ее в сторону дома. Девочка, уже не сдерживаясь, пустилась в рев. Ей все-таки удалось вырваться, и она бросилась к дворняге. «Стой, тебе говорят!» – зашипела женщина, не помня себя от злости и брезгливого омерзения. Но девочка как будто ее не слышала. Она подбежала к дрожащей тушке и, позабыв о страхе и отвращении, стала ее гладить. Она склонилась над собакой, так, что женщине показалось, что она хочет ее поцеловать. «Стой! Не смей к ней прикасаться! – что есть мочи завопила женщина, отбросила ведро, кинулась к девочке и поволокла ее, незанятой рукой несколько раз больно шлепнув по попке: – Вот тебе! Вот тебе! Дрянь!» Она тащила упиравшуюся дочь к подъезду, продолжая с затихающей злостью приговаривать: «Быстро! И не реви, дрянь такая! Надо руки одеколоном помыть. Только столбняка мне не хватало!». И продолжала ее шлепать свободной рукой. Уже не сильно, больше в воспитательных целях. Потом вдруг остановилась и сказала: «Ох, ведро забыла…» Но возвращаться не стала, а впихнула девочку в подъезд. Рев доносился уже из него, пока она тащила девочку на третий этаж.
Вот такое случилось в то солнечное утро малоприятное происшествие. И женщина, и девочка через несколько дней об этом, казалось, забыли. И только спустя много лет я поняла, что в тот день возненавидела собственную мать.
СОСЕДКА СВЕРХУ
Это с месяц назад началось. Я тогда впервые услышал топот сверху, словно грузный мужчина ходит, а то и несколько. И вроде даже голоса неясные, смех. А с утра соседку встретил и так невзначай спрашиваю, мол, к вам гости приехали? Она сделала вид, будто удивилась и говорит, какие еще гости? Ко мне давно уж никто не приезжает.
Вообще-то, это правда. Она одинокая, как и я. Сколько лет тут живу, никого у нее не видел. Но я ведь явственно слышал и удивился, зачем она врет. Еще подумал, может, хахаль у нее появился? Хотя какой хахаль? Ей уже за семьдесят. Она лет на пять меня старше.
А вечером снова шаги сверху слышу. Даже громче, чем вчера. Ладно, думаю, сам проверю, кто у тебя поселился. И к ней поднимаюсь, якобы за солью. Она мне открыла, нечесаная, в халате. На кухню за солью прошмякала. А я в комнату заглянул. Там пусто. Но успел заметить, как дверь в смежную комнату скрипнула и тихонько так закрылась. Значит, кто-то там притаился.
И в ту же ночь я вдруг просыпаюсь, а у меня в квартире ночью полная темень. Ни одного фонаря. И домов напротив нет, чтобы свет из окна. А тут вдруг какое-то свечение в комнате, словно лучами сверху комнату просвечивают. Я до утра заснуть не мог, все смотрел на это свечение тусклое, пока рассвет не наступил. А утром у меня голова трещала, как с перепоя. И руки, ноги стали дрожать. Я понял, что это они меня облучали.
Вот так все и продолжалось две или три ночи. Снова облучение включали, а я чувствовал себя все хуже. Единственное что, я никак понять не мог, чего они от меня хотят. Зачем это все? Но вдруг понял. Соседка, должно быть, извести меня хочет, чтобы квартиру мою заграбастать. Да, других объяснений быть не может.
Тогда я решил в милицию обратиться. Благо, она рядом с домом, метрах в двухстах. Так поверите ли? Руки и ноги так дрожали, что пока до нее доплелся, весь потом облился. Дважды на скамейку присаживаться пришлось, чтоб отдышаться. И что? Обращаюсь к дежурному. Так, мол, и так. У соседки моей сверху кто-то без прописки поселился. И они меня сверху облучают. Вы бы сходили, проверили. А милиционер – молоденький, но морда хитрющая, ехидно так на меня смотрит и говорит, мол, вы, гражданин, к врачу бы обратились, если облучение. Врачи этими делами занимаются. Ага, думаю, понятно. И милиция с ними заодно. Явно же покрывает.
Тут уж я совсем всполошился, к каждому шороху прислушиваюсь, а к ночи страх все сильнее одолевает. Спать совсем перестал. Лежу, гляжу на это свечение и дрожу. Я бы и рад хоть на ночь уйти куда-нибудь. Да куда? Не к кому напроситься. Никого у меня не осталось. Только дочь. Но у нее своя семья. Да и отношения у нас не так чтобы близкие. Она, правда, заходит раз в неделю. Еды кой-какой приносит, убирается. Но так, для очистки совести. Все-таки я ей рассказал, что происходит. Думал, она хоть посочувствует. Куда там. Вся позеленела от злости и зашипела на меня. Правильно тебе милиционер сказал – к врачу обратиться. Если еще раз от тебя этот бред услышу, сама в дурку сдам. И это родная дочь! Вот тогда я и понял, что она уже с соседкой договорилась. Та меня со света сживет, а доченька ей освободившуюся жилплощадь продаст. Ну, конечно! Просто, дешево и сердито. Вот она и негодует, что я обо всем догадался.
Дальше – хуже! Они мало что продолжали меня облучать, так начали ночью в квартиру проникать. Я сначала и не заметил, так они это бесшумно делали. Но наутро во второй комнате, где у меня компьютер и так сказать, архив обнаруживаю полный беспорядок. Все бумаги на письменном столе и на полу валяются, переворошенные. Я вначале не поверил сам себе. Замок на входной двери цел. Решетки тоже. Я на первом этаже живу, и у меня решетки железные на окнах.
В следующую ночь они снова пришли. Все очень просто. Они ключи к моей квартире подобрали. Я сразу понял, как шум в замке услыхал. Я лежал ни жив, ни мертв, но в спальню они снова не зашли, а в другой комнате и на кухне всю ночь шуровали. И говорили что-то, но, кажется, не по-нашему. На каком-то тарабарском языке. А наутро снова кавардак в квартире. И еще какие-то цветные ленточки наклеены на стенах, на кухонном шкафчике. Может, сигналы какие.
И еще несколько ночей так продолжалось. Недолго и умом тронуться. Тут я решил все-таки пойти к врачу. К невропатологу. Он с самого начала мне не понравился, весь такой скользкий как угорь. И в глаза не смотрит. Насчет дрожания рук и ног он сказал, что это все от нервов. Тем более, вы сами жалуетесь, что спите плохо. А, может быть, первые симптомы Паркинсона. Вот я вам направление на обследование выпишу в больницу. Я даже вначале обрадовался – хоть на несколько дней сбегу из этого ада. Но тут он прокололся. Спрашивает вдруг, а не замечаете ли вы в последнее время чего-нибудь странного? Вдруг голоса слышите, или что-то такое по ночам мерещится? А ведь я ему ни слова про свечение, про соседку и про ночные визиты сказать не успел. Тут я понял, что он из той же банды. И, конечно, рецепты его взял, но тут же выбросил. Ясно же, что это яд или чтобы я уснул, а они со мной сделают, что захотят.
Видимо, врач ее предупредил, потому что той же ночью они пришли в мою комнату. Я глаза закрыл и сделал вид, что сплю. Хотя сердце так стучит, что, боюсь, и им его слышно. Они тихо говорят, вроде как по-русски, но с какими-то странными интонациями, как в японском кино. Невыносимо так лежать, и я, зная, что рискую, все же приоткрыл один глаз и стал сквозь щелочку за ними следить. В свечении этом они выглядели, как призраки. Точно – трое японцев и соседка с ними. Похоже, она якудза наняла. Двое маленькие и субтильные – в черных костюмах и белых рубашках, зато третий – явно главный – огромный и толстый, как борец сумо, и совсем голый, только набедренная повязка на нем.
Соседка в вечном своем наряде – халат засаленный, а из-под него ночная рубашка. Она ко мне подходит, склонилась, долго так смотрит и говорит: Спит он или притворяется? Главный ей отвечает, мол, вроде спит. А она: «Он, кажется, догадывается. Кончать с ним надо. И чем скорей, тем лучше». Главный ей отвечает так подобострастно, мол, будет исполнено, мадам. Завтра же и закончим. Они еще постояли, посмеялись о чем-то и ушли, пятясь задами к двери и часто-часто ей кланяясь. Тут я понял, что настал мой последний день. Сначала решил – нет, просто так им не дамся. Молоток под подушку положил, хотя и понимал, что у меня против них ни единого шанса. А потом меня как осенило. Зачем же мне их дожидаться, когда я могу соседку прямо с утра одну подстеречь. Я же знаю, что она около десяти всегда в магазин тащится за продуктами.
Тогда я молоток переложил в целлофановый пакет и стою, дожидаюсь, когда ее шаги на лестнице услышу. Три часа от двери не отходил. Наконец, слышу – спускается. Что ж, пора.
– Доброе утро, Прасковья Ивановна. В магазин собрались? Вот и я тоже. Кефира свежего хочу купить……………………….
Так. Она япошкам уже не заплатит, а за бесплатно меня убивать они вряд ли станут. Теперь реальная угроза – только от дочки. Надо ее уговорить, чтобы покупателей на мою квартиру больше не искала. А если нет?
ПЛАКСА
Мне было 7 лет, и я с мамой и бабушкой жили в 12-метровой комнате в коммунальной квартире. В той же квартире проживало еще 11 семей. Среди них и Сашка Лукин с матерью. Сашка, на год или два старше меня, был моим кумиром. Он был худой, жилистый и никого не боялся. Он часто дрался, пока не завоевал в нашем дворе бесспорный авторитет. А, завоевав его, иногда и меня защищал по-соседски. Еще он заикался, но в голову не брал. Оттого, наверное, заикание у него было легкое. Так, отдельные запинки. К его матери, высокой и статной женщине с лошадиным лицом, часто ходили мужики. Входная дверь в коммуналку запиралась изнутри на автоматический замок, и когда к кому-нибудь приходили гости, они нажимали на звонок перед дверью, где специально было написано – к кому сколько звонков. Стоило кому-нибудь нажать на кнопку звонка, как все население нашей коммуналки сосредотачивалось и прислушивалось – не к ним ли? Да и любопытство разбирало – к кому это пожаловали? К нам надо было звонить четыре раза, к Сашке – шесть. Если после шестого звонка наступала тишина, все соседки, всегда толпившиеся на кухне, понимающе переглядывались, возмущенно подбоченивались и, презрительно усмехаясь, говорили: «Снова к Верке. Надо бы участковому заявить». А иногда и добавляли непонятное слово «проститутка». Особенно часто мужики приходили по субботам и воскресениям, когда все дома.
При появлении у матери очередного гостя, Сашка стучал в нашу комнату и, не произнося ни слова, подмигивал мне и резко дергал головой, мол, пошли. Если было светло и не дождило, мы мчались во двор гонять в футбол. Если же вечер или дождь, то я, пытаясь скрыть радость, неспешно брал коробку с шашками, и мы на той же кухне резались в шашки или в чапая. А вослед мне неслось недовольное шипение бабушки: «Дружок пальцем поманил, а этот уже бежит как собачонка». Но однажды в конце октября (я хорошо это запомнил, потому что накануне выпал первый и ранний снег) какой-то гость пришел к тете Вере совсем уж поздно. Точно после одиннадцати. Я уже давно спал, но от этих неурочных и особенно пронзительно звучавших в полной тишине звонков проснулся. Бабушка заворчала: «Ночь на дворе. Совсем стыд потеряли…» и перевернулась на другой бок. Послышался стук в дверь, громкий мужской бас и не очень-то довольный голос тети Веры. Потом дверь закрылась, а еще через две минуты снова открылась и я услышал, узнав по шагам, как оттуда выскочил Сашка. Потом все стихло, но через несколько минут я впервые в жизни услышал его плач. И не просто плач, а с какими-то девчоночьими взвизгами. Я подбежал к окну и тут же его увидел. Несмотря на холод, Сашка медленно брел в тапках на босу ногу, в каких всегда ходил дома, в тренировочных штанах и в майке, Он рыдал в голос и еще периодически сквозь рыдания я слышал нехорошее слово. «Блядь! Блядь!» - говорил он изо всей силы стуча кулаком в жестяную стену сарая, расположенного прямо под нашим окном. Потом я увидел, как его худая фигура мелькнула под лампочкой над столом, на котором местные мужики целыми днями забивали козла, и скрылась в темноте. Дети, известное дело, – максималисты. Мне было очень его жалко, но с той ночи кумир оказался повержен. Ведь кумиры не плачут. Тем более – так, как девчонка.
Правда, ни до, ни после никто, кроме меня, его слез не видел. Даже когда лет через шесть Сашку зарезали прямо во дворе из-за пустяшного долга в 15 рублей. Очевидцы рассказывали, что он, наоборот, хорохорился, задирался и шел на Татарина, дважды ткнувшего его ножом в живот. Всё шел и шел, заикаясь: «Ну, что, блядь, заб … заб-б… бздел?» А тот вдруг начал пятиться, ойкнул по-бабьи и убежал. Сашка сделал еще несколько шагов и сел прямо на землю, с удивлением глядя на кровь, лившуюся у него из-под руки. А потом лег.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ МЕРТВЫХ
Памяти Федора Василюка
Ашотик со своим братом-близнецом Кареном сидели за одной партой и не могли дождаться, когда уже начнется большая перемена. И тут вдруг на них упал потолок. Ашотик потерял сознание. А когда очнулся, то увидел, что огромный кусок потолка лежит на том месте, где брат сидел. Кусок этот он как-то сдвинул, а на то, что было под ним, смотреть не смог и уставился вверх. Там, где раньше был потолок, теперь образовалась огромная дыра, и сквозь нее было видно синее небо с сиявшим на нем солнцем. Почти такая же дыра зияла в полу. В нее провалились все парты из среднего ряда вместе с сидевшими за ними учениками второго класса «А». И некоторые парты из боковых рядов тоже. Но несколько парт осталось. Сквозь столбом стоявшую пыль были видны туловища, продолжавшие за ними сидеть. Ноги под партами кое-где шевелились и подрагивали. А голов будто и не было – они оказались завалены такими же кусками потолка, как и голова его брата. Ашотик снова посмотрел наверх. Прямо над ним повис на нескольких железных прутьях, раскачивался и мог упасть в любую секунду тот кусок потолка, который предназначался ему. Поэтому он встал и вышел в дверь, которая стояла целая, хотя стена вокруг нее тоже рухнула, и очутился в коридоре. По коридору в разные стороны метались, размахивая руками, школьники и учителя. Рты у них были открыты, как будто они кричали изо всех сил, но Ашотик не слышал ни звука. Он медленно спустился по полуобвалившейся школьной лестнице и вышел на улицу.
Через какое-то время звуки стали проступать. Там тоже все метались и кричали. Безостановочно выла сирена. Улицы он не узнал, потому что на месте знакомых домов по большей части были развалины. Хотя некоторые дома или их части уцелели. Ашотик удивился, увидев, что внешняя стена дома обвалилась и открылась, словно для зрителей в театре, квартира с мебелью. Там в кресле сидела женщина и так же удивленно на него глядела. Даже рот открыла. Потом он свернул на улицу, где должен был стоять дом, где они с мамой, папой и Кареном живут. Он думал, как сказать им про Карена, и боялся, что они станут его ругать. Но дома не было. Только груда камней на его месте. И среди этих обломков, на самом верху, лежал нетронутый альбом с семейными фотографиями. Ашотик его машинально подобрал и пошел к дедушке с бабушкой, жившим неподалеку. Тут тоже были только развалины. Он стоял долго, потому что ему некуда было идти. Мама и папа, наверное, на работе. Но где мамина работа, Ашотик не знал. А папа был шофер. И где искать его машину – непонятно. Вот так он стоял и плакал около груды камней, где еще утром бабушка и дедушка жили. А что случилось, и почему вдруг так изменился мир, не понимал. Потом соседи из чудом уцелевшего рядом дома его к себе увели и приютили на ночь.
А на следующий день спасатели откопали его отца, более суток пролежавшего под завалами, но живого. У него была разбита голова и сломана правая рука. Отца отвезли в больницу, где наложили гипс, вкололи несколько уколов и забинтовали голову. Из больницы он сразу сбежал разыскивать семью. Первым делом кинулся домой. Потом побежал к своим родителям. Там он пытался левой рукой разгребать обломки. К счастью, соседи, приютившие Ашотика, заметили его из окна и завели в дом. Он бросился к сыну, но тот смотрел на него так, будто ему не рад. Соседи рассказали, что спасатели приезжали, нашли и вынесли трупы его отца с матерью и увезли их. Он оставил Ашотика у них, а сам бросился на работу к жене. Там тоже спасатели успели поработать, но никого живого среди кучи раздавленных тел не нашли. Они с Ашотиком пошли к дому брата. Он был цел. И брат с женой были целы. Но ребенок их погиб в школе. Вот он с ними всю ночь вместе проплакал. Обо всех сразу. А Ашотик ни слезинки не пролил. За все четыре дня ни разу не спросил ни о маме, ни о деде с бабкой. Вообще, ни о чем. Только про Карена сказал. И про столб пыли в классе, когда потолок обвалился. А так сидит в уголке и молчит целый день. А ведь раньше он все время пел. У него голос такой красивый. А сейчас только молчит и ни к кому не подходит. Правда, всякий раз, когда мальчик в комнате один остается, его как магнитом к этому альбому с фотографиями тянет. Он все страницы листает. Смотрит, смотрит без выражения. Но стоит кому в комнату зайти, Ашотик сразу от альбома отскакивает, чтобы не заметили, что он его открывал. Вот это его и беспокоит, такое сына поведение. По радио сказали, что тут психологи из Москвы работают, вот они и пришли. Может, заболел Ашотик и лечить его надо…
Все это отец рассказал мне, Сурену и Гаянэ.
– Зовите мальчика, – сказал я. Это был худышка с тонкой, чуть ли не прозрачной кожей. На вид лет шести. Рыженький. С огромными серыми и совершенно пустыми глазами. Гаянэ, как его увидела, ойкнула и выскочила из кабинета. Я придвинул к нему кресло. Ашотик послушно сел, глядя в пол. Я стал задавать вопросы.
– Сколько тебе лет?
–Семь с половиной, - ответил он едва слышным голосом после долгой паузы.
– А с кем ты живешь?
Снова пауза…
– С папой.
– Я слышал от папы, что… у тебя неприятности… были… – сказал я и тут же проклял себя за это.
– Нет, ничего.
– А где твоя мама?
– Умерла, – безучастно ответил он.
– Давно?
– Давно.
– А братья-сестры есть?
Пауза…
– Брат был. А теперь нет.
Вернулась Гаянэ с покрасневшими глазами. В руках – конфеты, мороженое и бутылка «Пепси-колы». Все это она вывалила на стол перед мальчиком и сказала:
– Ешь мороженое, а то растает.
– Спасибо, не хочу, – он на нее и ее дары даже не взглянул.
– Ты любишь рисовать? – спросил я.
– Нет, не люблю… Не умею.
– А песни петь любишь?
– Нет, все забыл.
«Так, забился в ракушку, – подумал я. – И как его оттуда вытащить?»
– Наверное, ты много читал сказок? Может, расскажешь нам самую любимую?
– Не помню.
– Ну, тогда давай вместе придумаем.
– Как это?
– Ну, просто. Главное начать. «Жили–были…», а дальше и сам не заметишь, как сказка придумается.
– У меня не получится.
– Обязательно получится. Ты только начни.
– А можно я не буду?
– Нет уж, брат. Мы здесь сидим, скучаем. И все, кто заходят, обязательно нам сказки рассказывают. А без сказок мы никого не отпускаем.
Тут Сурен сказал что-то по-армянски. Ашот тоже по-армянски ответил. Сурен улыбнулся.
– Хорошо, я попробую, – сказал мальчик. Мы слушали, боясь дышать.
– Жили-были два брата. Мама у них умерла. И вот старший брат отправился за ней. Поход был долгим, трудным и очень опасным. Он так и не успел до мамы дойти. Погиб. Тогда младший брат стал в поход собираться. Уже не только к маме, но и к брату. Ему, пока он к ним шел, было очень страшно. Там ведь сыро, темно и холодно. Потому что царство смерти. И все, кто туда попал, плохо себя чувствуют. Хуже всего, что они никак не могут заснуть. Вспоминают, что раньше с ними было. А родители детей своих вспоминают. И тоскуют по ним. Им без них так одиноко и скучно. Вот поэтому младший сын должен был обязательно до них дойти. До мамы, до дедушки с бабушкой. И до брата...
– Чтобы их спасти? Чтобы вывести из этого места?
– Нет, вывести их оттуда нельзя.
– Тогда зачем?
– Им надо спеть песенку. Колыбельную. Они без нее уснуть не могут. А если спеть, тогда заснут. И во сне им уже не будет холодно и страшно. Во сне они даже улыбаются. И сны у них хорошие. Про тех, кто остался. И вот младший брат все-таки до них добрался. И…
– Что, спел?
– Да, спел.
– А они?
– Они сразу заснули. И улыбались. А он обратно пошел…
– А что дальше было?
– Ничего. Он просто к папе вернулся…
Тут Ашотик заплакал.
Мы запрыгали вокруг него. Гаянэ стала совать ему конфетки. Он даже одну съел и выпил пепси-колу из стакана, хотя зубы стучали о стекло, а в глазах все еще стояли слезы. Зато они уже не были пустыми. Гаянэ увела мальчика за дверь, и я сказал отцу, что, кажется, нам удалось его горе стронуть. А теперь отцу предстоит его расхлебывать. Все время надо быть рядом с сыном. И говорить, говорить. А он… пусть плачет. И вы тоже с ним поплачьте. Стыдиться этого не надо.
Отец вышел. Следующий в очереди открыл дверь, чтобы зайти. Я попросил его немного подождать. Мы сидели несколько минут и молчали. А потом прием возобновился.
И вот уже тридцать лет прошло, а будто вчера… Стыдно признаться, но с тех пор, если кто умирает, я сам так делаю. В смысле, пою колыбельную. Не знаю, как им там, но мне от этого как-то легче становится.
ИНТЕРВЬЮ
Удивлены? Думали встретить чудовище с клыками? Зря, я не такая. Да, приговорили к пожизненному. Как серийную убийцу. Сколько? 29 человек. Нет, с приговором не согласна. Я тут 3 года. Говорят, что могут выпустить, если четвертак отсидишь. Значит, еще 22 осталось. Мне тогда будет 67. Если доживу. Но лучше не дожить, чем сразу из тюрьмы в интернат для престарелых, да только уже не медсестрой, а пациенткой. Между прочим, меня больные любили. Я внимательная была, аккуратная… Подмыть там, белье сменить или укольчик – это всегда пожалуйста.
Да, всю жизнь на одном месте. Двадцать лет мне было, когда туда пришла. Молодая еще совсем. Почему в дом престарелых? Ближе всего к дому оказался. Считается, что я за городом живу. Но это так только считается. На автобусе 15 минут, если все нормально. Раньше с родителями жила, теперь одна. Замужем-то? Была, конечно. Три года в браке. Потом разбежались. Он алкоголик оказался. А потом как-то не сложилось. Словом, бобылка. Вся жизнь, можно сказать, прошла в гериатрии, как прошли Азорские острова. А чего вы удивляетесь? Я стихи люблю. С детства любила.
Ну, так вот. У нас два отделения – женское и мужское. С мужиками полегче – их меньше. А женское под завязку забито. Мы уже в палаты по две лишние кровати впихиваем, а все равно не хватает. Говорят, ума палата. У нас с этим плохо. Половина – просто растения. А другие в маразме. Бывают, что и в своем уме, но редко. Вот их и вправду жалко. Они обычно чистенькие, сами умываются, книжки даже читают. Родственники поначалу наших бабушек и дедушек навещают. Потом все реже и реже. А то и вообще забывают. И они у нас годами лежат, совсем брошенные. Да и зачем навещать, когда они уже родных детей не узнают? Зато в головах у них сплошные романы. Я сама бы не поверила, но все почти сексуально озабоченные. Как нового старика привозят, тут они все прихорашиваются, губы красят, растительность на лице и из носа выщипывают. Норовят перед новеньким во всей красе предстать. Кто своим ходом до мужской палаты добирается, кто на коляске, а кто – чуть ли не ползком. Ну, и поехало. Тут тебе и любовь, и свидания, и ревность. Дерут друг дружке косицы, царапаются. Откуда только силы берутся? Смех да грех! Хотя до греха-то обычно не доходит, но всякое бывает. Я об этом распространяться не хочу…
Да, работа тут не сказать, что легкая. Но хуже всего, если в твою смену кто-то умирает. Тогда начинается – пациенты неспокойные делаются, а еще бумажки, выписки и все такое. Кровать перестели, одежду на склад или родственникам. Вот родственники – это самое неприятное. Они, может, годами не навещали. А тут начинают скорбеть, слезу точат. Я с детства слез не переношу. А иные еще претензии предъявляют. Мол, бедная моя, в такой грязи жила. Простыня неделями не меняна, вся в пятнах, в крошках и волосьях. И запах им, видите ли, плохой. Словом, не дай бог, если в твою смену кто помрет.
А у меня как назло талант открылся. Странный такой. Я стала чувствовать, кто – не жилец. Кому время пришло отходить. Дня за два всегда видно. Хотя объяснить не могу. Лицо у них становится такое… отрешенное. Как облака. Сначала я себе не поверила. А потом смотрю – нет, точно. Почти всегда угадывала. Вот тут мне и пришла эта мысль. Раз все равно ей или ему умирать, так чтоб не в мою смену. Чтобы слез родственничков не видеть и претензии их не выслушивать. Вот я и стала в конце своей смены укольчик таким делать. Обычный вроде укол, никто и не заметит, а человек через несколько часов умирает. Во сне и без боли. Просто засыпает, как обычно. Но уже не просыпается. Именно что отходит. Может, это и нехорошо. Вроде как я их убила. Но им-то без разницы – днем позже, днем раньше. Зато я в этот день выходная. Другие сестры и нянечки даже мне завидовали. Мол, везет тебе, как кто умрет, так не в твою смену.
Нет, особой вины не чувствую. Поначалу немного переживала. Жалко их было. Но потом придумала. Стала из пластилина фигурки их лепить. Маленькие, сантиметров десять. Ручки, ножки. Как бы в память о них. И себе на память. Я с детства лепить любила. А тут – сам бог велел. Старалась, чтобы похоже. И знаете, обычно получалось. Иногда ночью проснешься, когда луна в окно, даже жутковато становилось. Будто они живые. На всякий случай я еще стала имена их писать и фамилии. А потом булавками эти бумажки аккуратно к фигурке крепила. Получалось, как у футболистов. Только без номеров.
И знаете, я постепенно так к этим куколкам привязалась, будто к своим детям. На работе по ним скучаю. Домой прихожу и начинаю их тютюшкать. Девочкам (я их девочками звала) платьица новые из цветной бумаги вырезала, мужичкам – кепочки или колпачки. А когда тот укол делала, в тот же вечер новую куклу лепила. А на следующий день мы устраивали пир на весь мир. Я их усаживала вокруг игрушечного столика и потчевала понарошку разными вкусностями. Так хорошо было! И не поймешь, поминки или именины. Да и какая разница. Мы всегда отмечали и появление новенького, и дни рождения и смерти каждого. У нас по нескольку раз в месяц праздник был. Потом уже, когда их слишком много стало, пришлось стол побольше купить, чтобы все уместились. Я и теперь по ним скучаю. У меня ведь и любимчики были. Хотя я им виду не показывала, а со всеми была ровная. Я сколько раз тюремному начальству прошение писала, мол, разрешите мне хоть двух в камере держать. Не разрешают!
Вот из-за этих кукол я и погорела. На свой день рожденья пригласила домой несколько сослуживиц. А кукол на полочку поставила и занавеской прикрыла. Но одна полезла и говорит, мол, какая красота! Тут все начали ахать да охать, а потом кто-то вспомнил, что это все поумиравшие у нас за последний год. Ну, да, говорю, я это в память о них и слепила. Но, видимо, они смекнули, что к чему. И стукнули. Тут началось расследование, и тогда все раскрылось. Шум поднялся страшный. В газетах об этом писали, интервью у меня брали – вот как вы. Даже телевидение приезжало. Охранники смеялись, мол, ты теперь мировая знаменитость. Потом все затихло. Но недавно письмо пришло из Англии. Какой-то богач предлагал пятьдесят тысяч фунтов за «всю коллекцию» (слово-то какое!). Я ему отписала, что хоть их у меня 29 штук, ни одну не продам – ни за пятьдесят тысяч, ни за миллион. Это ж все равно как родное дитя продать, прости господи. Верю ли я? Да. Без веры и жить не стоит.
КОРОЛЕВА
На самом деле меня Розой звать, но в детстве все звали дворницкой дочкой. Потому что мой отец дворник. Это уже потом я стала Королевой. Отец все три соседних дома, которые в наш двор выходят, обслуживал, чтобы семью кормить. Как себя помню, он с утра уже в фартуке своем грязном и метлой машет – листья и окурки сгребает. Или ломом наледь сбивает с тротуара. И так весь день. Но и потом покоя не было.
Мы в такой пристройке жили, вроде барака – тесно, грязно, зато в Москве. Если где что случится, ключ потеряли и в дом попасть не могут, или кран сломался, или что тяжелое вынести-занести, то в любое время дня и ночи у нас стук в дверь и кричат: «Равиль, помоги!» Ну, он и идет. Один раз чуть не разбился, когда на третий этаж по трубе водосточной забирался, чтобы в окно залезть, а труба и обвалилась. А расплачивались с ним за это когда рублем, когда тремя, а чаще – бутылкой.
Я младшей была в семье, и он, и мать, и старший мой брат меня баловали. Помню, мне лет шесть было, и отец на майские принес мне большого шоколадного зайца. Я от него всю неделю по кусочку отламывала. Вкуснотища! И еще однажды куклу мне красивую подарили, почти новую.
Брат меня старше. Учеба ему не давалась. Он школу бросил после того, как три года в первом классе просидел. А я как раз тогда в школу пошла. Но в отличие от него училась всегда хорошо. Мне это нравилось. Особенно ботаника и зоология. И почерк хороший был. Меня даже учительница в пример другим ставила. Вот, говорит, дочь дворника, а как пишет. Берите с нее пример.
А когда мне 12 лет стукнуло, весь ужас и начался. В смысле, с организмом. Вот говорят, растет, как на дрожжах. Так это про меня. Вымахала, но это – ладно. Хуже, что стала пухнуть и тело, как тесто из квашни, перло из всего – из трусов, из майки, из лифчика. Уж на что у матери лифчик был большой, но у меня такие буфера отросли, что и в него уже не помещались. Я чувствовала, будто голая хожу. И ведь не спрячешься! Мужики окрестные проходу не давали и просто ели глазами. Говорили, куда, мол, телка идешь? Пошли с нами. Я, конечно, убегала.
А у моего отца были ключи от всех подвалов в этих трех домах. Когда он туда ходил, я всегда за ним, потому что страшно, но интересно. Особенно один подвал. Если в него зайти без света, то только писк слышен. Это крысы. А если лампочку отец включал, то крысы разбегались. И когда спустишься по осыпающимся ступенькам из красного кирпича, главное, ноги не переломать, то попадаешь просто в настоящее подземелье из сказки, и оно приводит в большую комнату. Только сокровищ в сундуках там не было. Хотя сундуки были и еще всякая рухлядь, барахло кучами свалено. Потолок низкий. Сырость, плесень и вонь.
А у нас во дворе жил знаменитый то ли бандит, то ли вор – с колючими и злыми глазками и с двумя золотыми фиксами во рту. Ходил небритый всегда. И хоть он был тощий и маленький и говорил тихо, все его боялись, даже участковый, и называли уважительно Борис Михайлович. Вот он за несколько бутылок водки с отцом сговорился, что тот ему ключи от этого подвала отдаст. Вроде как в аренду, но навсегда. Подвал все равно пустует, он отцу сказал, а я тут малину устрою. Отец мне объяснил, что малина – это такое хорошее, сладкое место для собраний и отдыха. И точно, Борис Михайлович принес откуда-то стол, несколько стульев, даже полуразвалившееся кресло (он сам на нем всегда сидел) и топчан продавленный с торчащими из него в двух местах пружинами.
На малине этой всегда веселая компания собиралась. И взрослые, и малолетки, которых Борис Михайлович уму-разуму учил. В смысле, воровать. Вот на этом топчане он меня и поимел. Я в слезах домой прибежала и все матери рассказала. А она – отцу. Он меня сильно тогда избил, а потом напился и стал кричать, дескать, бандита этого убью. И вправду к нему пошел «разговор разговаривать». А явился смирный и сказал, что я должна Бориса Михайловича слушаться и все, что он прикажет, выполнять. Потом я узнала, что он меня ему продал за 10 рублей и две бутылки.
И вот стал Борис Михайлович со мной на этом топчане делать, что хотел. Я и пикнуть боялась, потому что тогда он меня бил. А месяца через два у меня менструация прекратилась. Тогда он озверел, стал обзывать меня по-всякому и бить кулаками и ногами прямо в живот. До тех пор, пока у меня внутри будто что оборвалось, и кровь появилась.
Через несколько месяцев снова все повторилось. И он снова меня бил по животу. А больше уже я ни разу не залетала. Ни от него, ни от мужиков из его компании, ни от малолеток, которым он меня «дарил» на вечер, чтобы их к себе крепче привязать. Тогда я вдруг вспомнила, что в шестом классе, кажется, мы про муравьев проходили. И нам учительница рассказывала про муравьиную матку. Ее еще муравьиной королевой называют. И у пчел то же самое. Там в муравейнике самцы только эту королеву е…
Я тогда подумала, что и я – как та королева. И как подумала, то сдуру Борису Михайловичу об этом рассказала. Он тогда, может, впервые на моей памяти засмеялся, так ему это понравилось, и стал всем говорить, что я – королева нашего муравейника. Меня тоже все е…, только не как в муравейнике – для продолжения рода, а для удовольствия. Вот так ко мне это прозвище, Королева, и пристало. Школу я, конечно, тогда – в самом начале восьмого класса – уже бросила. Какая школа, когда тебя десять раз в день имеют. Не до школы тут! Курить начала, матом ругаться. А вот пить – ни капельки. Мне как в первый раз налили, мне так плохо стало, что я всегда после этого отказывалась. Настоящая стала трезвенница.
Отец, кажется, смекнул, что тогда со мной продешевил и часто к Борису Михайловичу приходил канючить, мол, несправедливо вышло. Тот только усмехался и ему стакан-другой накатывал. Тогда отец успокаивался и говорил, чтобы я была паинькой. Вот так года два продолжалось. А потом Борис Михайлович вдруг исчез. Кто-то говорил, что убили его, кто-то – что посадили. В общем, в том подвале пусто стало.
А отец к тому времени спился совсем. И мать споил. Вот она однажды зимой спьяну и замерзла на улице. Всего в нескольких метрах от нашей пристройки. Не успели мы ее похоронить, как он начал со мной жить. Я сначала не хотела, но он сказал, что убьет, если я кому расскажу.
Мы тогда с ним вдвоем остались. Брат куда-то тоже дворником устроился. И с нами не жил. Брат, между прочим, жалел меня и никогда не трогал. В смысле, как женщину. Хотя отец его и подзуживал. Отца из дворников к тому времени уже погнали, и он решил на мне бизнес делать. Сидит на лавочке около барака нашего и как увидит вечером мужика одинокого, сразу его окликает и меня предлагает. За пятерку, а иногда и за трешку отдавал или за ту же бутылку. Хочешь, прямо к нам заходи для этого дела, а хочешь – к себе домой веди, если жилплощадь позволяет, и жены нет.
Один ко мне даже прилепился. Студент. Ему еще двадцати не было. На четыре года меня помладше. Все к себе домой водил. И мы этим не всегда занимались, а часто просто сидели, чай с конфетами пили. Он на мне вроде даже жениться хотел. По крайней мере, предлагал. Но отец, когда про ухажера услышал, так меня избил, что скорую вызывали, и говорит, убью, если уйдешь к нему. Мол, грех это – отца больного на старости лет оставлять одного и без средств к существованию. Я и отказала. А ведь это мой первый и, наверно, последний шанс был. Кто еще такую возьмет?
Вот так и живем. Я еще больше раздалась. И вид у меня сейчас не сказать, что слишком уж товарный. Но с пьяных глаз охотники еще находятся. Боюсь подумать, что будет года через три, но пока кормлю нас обоих. И отцу на бутылку хватает.
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
СОН СОКРАТА
Мне снилось, что я спешу к театру Диониса на встречу с тобой, размышляя о твоих узниках пещеры, о непостижимой двойственной природе женщин и просто о жизни. Близится вечер, но город словно вымер. Лишь вдали, сквозь красноватую пыль, поднятую моими сандалиями, смутно различаю спящего прямо у дороги нищего или раба.
Вдруг рядом с собой вижу женщину неземной красоты. Я сразу узнаю ее – это прекрасная Афродита.
– Хочу тебя!.. - без экивоков произносит она, призывно поводит плечами и обвивает меня изящнейшими в мире руками. По прерывистому дыханию и по красноте грудей и шеи я понимаю, что она охвачена любовным томлением.
Я тоже чувствую укол похоти, но сдерживаюсь и отстраняюсь:
– О, прекраснейшая из богинь! Почему твой выбор пал на меня?
– Ах, Сократ, ты такой умный мужчина! Вчера подслушала твой диалог с Критоном, и с тех пор страсть кипит во мне. Не отпущу тебя, пока ты ее не утолишь.
– Это великая честь для меня. Но, Афродита…
– Зови меня просто Фро…
– Как прикажешь… Фро… Но я простой смертный, да и уродливее меня не сыскать во всех Афинах. Увы, я не достоин тебя, – отказываюсь я, хотя в душе испытываю сожаление и знаю, что оно никогда не покинет меня.
– Так ты отвергаешь богиню? Что ж, отправляйся в хлев к своей Ксантиппе, – презрительно фыркает Афродита и, более на меня не глядя, в два головокружительных прыжка переносится к нищему, который спросонья мотает головой и таращится на нее пьяными глазами.
Богиня со страстным урчанием накидывается на пьянчугу. А тот, не колеблясь ни секунды, тут же заключает ее в свои грязные объятья.
Я невольно отвожу глаза, но, приближаясь к ним, все яснее слышу характерное сопение и стоны.
«Что ты наделал? Осёл, а не философ! Рассуждаешь о благе, а сам отверг лучшее, что могло быть в твоей жизни! – казню я себя. – Но, может, еще не поздно все исправить?»
– О, Фро! Я был глуп. Прости меня. К Аиду проклятую добродетель! Если в тебе осталась хоть крупица интереса ко мне, я готов…
Афродита, и не думая прикрыть наготу, насмешливо смотрит на меня:
– Нет уж, Сократ. Вот ты вроде умный, а оказался дурак. В этом эоне в меня, как в реку, смертному не дано войти дважды. Этот раб стал бессмертным. Ты мог быть на его месте. А теперь... дожидайся следующего эона.
– Ты кто? – обращается Фро к рабу.
– Из Персии я. Митрой звать.
Она хватает за руку пьяно ухмыляющегося новоявленного бога, и они взмывают вверх, мгновенно растаяв в лучах закатного солнца.
Комментарии читателей: