Латунный блеск; в расплавленной волне
Тускнеет день, златя прохожим волос.
И амазонка древняя во мне
К неведомым богам возносит голос.
Латунный блеск. Как сабля на стене,
Нет! Колокол, расплавленный во мраке.
И, вспыхнув, пробуждаются во мне
Воспоминанья – огненные зраки.
Так глина, искуплённая в огне,
По краю расцветёт резьбою тонкой.
Не я ль была последней амазонкой
В далёком веке, будто бы во сне?
Не я ли в пробудившейся струне
Познала неуёмную природу?
Не я ли, упоенная, свободу
Несла в ладонях, будто бы во сне?
Умолкнул блеск. Свет дрогнул в тишине
Над гранью вод, таинственной и тонкой.
Была непокорённой амазонкой
Моя душа в том царстве, как во сне.
***
Пришёл, продрогший, словно мышь
(В каком убогом освещенье)!
Ты в мастерской моей. Дрожишь?
В моём родном уединенье.
Позволь познать твои черты,
А в них – посланника иль вора.
А, может, завтра, в рабстве взора,
Я уберу свои холсты.
Все до единого отдам –
Так расстаются с паутиной.
Быть может, я себя предам
С ещё не созданной картиной.
Так, падая, летела в пыль –
Кричали воины, ликуя,
Так падала у амазонки сбруя:
Тебе ль не ведать эту быль…
Ты болен. Выпей что-нибудь.
Как? Ты мечтал об океане!
Тогда прижмись к зажившей ране,
Там, где была когда-то грудь.
Я не отдам мои холсты.
Ещё побудь в моей пустыне.
Смотри, как выросли цветы
В ещё не созданной картине.
***
У врат в Харт – Нитр, задумавшись, сидел
Безмолвный жрец.
Он долго на воду глядел,
Земли беглец.
Садилось солнце, а вода –
Как чешуя.
И колыхнулась в ней тогда
Его ладья.
«Пора мне в тело, наконец», –
Подумал он.
«Сюда придет иной беглец –
Таков закон.
Я буду в Солнечном весле».
(Трепещет бязь).
«Но кто поддержит на земле
С тем миром связь?
Пройти сквозь облако дождей
Удастся как?
И кто воспримет из вождей
Мой тайный знак?
Открыта облачная тишь
И ветра сушь.
Ещё встречаешь ли, камыш
Пресветлых душ?»
На берегу у древних врат –
Последний жрец,
Беглец, идущий наугад –
Везде беглец.
***
Полубезумец, полужрец
Стоит на сумрачной твредыне.
Он над водою, как в пустыне
И свой предчувствует конец –
Полубезумец, полужрец.
По склону стелется чабрец,
Скала изъедена ветрами.
А он один, он меж мирами
И вопрошает, наконец
(Полубезумец, полужрец):
– Какой неведомою властью
В глубокий час полуночной
Зовёт меня, зовёт со страстью
Пройти над стонущей землёй?
Иду по небу, начат круг,
И кто-то ритм диктует чудно.
Держу в ладонях твой недуг,
Пока твоё дыханье трудно.
И небо смотрит на меня,
Как литургическая чаша.
Свершён обряд. Молитва наша –
В злотой обители огня.
Деревья в дымке после сна.
Их тьма покинула ночная.
Под ними твердь – ещё больная,
Но сил магических полна.
Какому богу я служу?
Какой враждебной силе внемлю,
Когда по небу обхожу
От боли стонущую землю?
***
Когда душа была ещё листвой,
Не ведала, что будет ей сторицей
Дана судьба, что путь её – живой:
Стать веткою, и деревом, и птицей.
И человеком быть с его тоской.
Приостановлен звонкою синицей,
Мой взор застыл. Он будто узнает,
Как воля спит под ягодною коркой,
Как мысль, непробужденная живет,
Таясь в крыле под темною оборкой.
Нас отделяет только пелена.
Она слаба, как колыханье вздоха.
И снова жизнь. И жизнь, как синекдóха –
В крыле и клюве – вся заключена.
Когда душа горит, возмущена,
Иль радость, исступленной силой хлещет,
То чувствую, как каждый лист трепещет,
И бессловесна гневная волна.
***
Был старый творец несговорчив
И глухо твердил лишь одно.
Был сумрак разлит, как вино
И был, словно почерк, разборчив.
В нём птиц упоённая «соль» –
Сквозь башни – молочные кринчи.
Твердил Леонардо да Винчи:
«Поэзии жалкая роль…»
Угрюмо стою на пиру
В немой мастерской живописца,
И хочет луна превратиться…,
(Пред тем, как уйти поутру)
Во что она хочет излиться?
Поэзии странная боль:
Белеют медовые кринчи,
Твердил Леонардо да Винчи:
«Поэзии жалкая роль…».
А сам, осторожен и тих,
Шёл в город, как в шёпот былого
И слышал не колокол – слово,
А в слове – встревоженный стих,
Летящий со стен городских.
***
Смотрю, как вы торгуете вином,
Ведёте счёт по заходящим лунам.
А рядом – я, во времени ином,
Я, трубадур, тоскующий по струнам.
И взглядами опять ласкаю лист,
Упавший бант с великолепных платьев,
Как он безвинен, лёгок и лучист,
Кусочек ветра в шёлковых объятьях.
Душа живёт, как на краю листа,
А раядом – хохот, клокотанье бредней.
Плывёт земля на острие холста
И не родной мне кажется. Соседней.
Земля пьяна. Во тьме не разберёшь,
Куда идти по волнам, по бурунам.
И, может быть, на камне ты прочтёшь:
«Я трубадур, отдавший сердце струнам».
Комментарии читателей: